[250x149]Э.В.: Своего мнения на этот счет  у меня нет.Не поленитесь прочитать комменты из сайта-источника текста,которые я добавил в конце...

Обстоятельства, приведшие к гибели нашего великого национального поэта Александра Сергеевича Пушкина, по сей день остаются загадкой. Исследователи ломают голову над вопросом, была ли дуэль Пушкина с Дантесом следствием хорошо продуманного заговора против поэта, и не находят однозначного ответа. Появляются все новые версии, одна причудливее другой. А ведь не исключено, что истина лежит на поверхности, как похищенное письмо в одноименном рассказе Эдгара По.

Из юридической практики известно, что таинственные преступления легче всего раскрываются по горячим следам, а исторической опыт говорит, что для исследователя важнее те документы, которые максимально приближены по времени к изучаемому событию.

С этой точки зрения абсолютно непонятно, почему в качестве важнейших документов о гибели Пушкина не изучается написанное 175 лет назад, в 1837 году (именно по «горячим» следам), стихотворение Михаила Юрьевича Лермонтова «Смерть Поэта», а также данные им в связи с этим показания следственной комиссии. К «Смерти Поэта» принято относится исключительно как к литературному документу, а между тем во второй, обличительной части этого стихотворения содержится совершенно ясное указание на тех, кому выгодна (основной вопрос римского уголовного права) была смерть Пушкина:

А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов,

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов!

Я выделил жирным слово «рабскою», поскольку оно содержит четкую информацию о происхождении гипотетических заговорщиков. Это, как следует из текста, не потомки древних русских дворянских фамилий, а потомки простолюдинов, выдвинувшихся в Петровскую эпоху и особенно после нее, когда в многочисленных дворцовых переворотах даже сержанты гвардии могли стать вершителями судеб государства.

Далее Лермонтов уточняет степень близость подозреваемых к царю:

Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы палачи!

Круг сужается: далеко не всякий «надменный потомок» мог быть допущен в толпу, «стоящую у трона». А чтобы мы не сомневались, что речь идет о высших сановниках Российской империи, Лермонтов добавляет:

Таитесь вы под сению закона,

Пред вами суд и правда - все молчи!

Последние строки Лермонтова подкреплены и юридическим документом: собственноручным показанием, которое он написал 24 февраля 1837 г. (все даты – по старому стилю) в гауптвахте Главного штаба. В нем, в частности, говорится: «… сановники государственные (курсив мой. – А.В.)… единственно по родственным связям или вследствие искательства принадлежавшие к высшему кругу и пользующиеся заслугами своих достойных родственников, не переставали омрачать память убитого и рассеивать разные невыгодные для него слухи». Это «не переставали» недвусмысленно свидетельствует, что речь идет о клевете, рассеиваемой как до смерти Пушкина, так после нее. Вот оно - первое прямое указание на существование заговора вельмож против поэта. Разве обыкновенный клеветник осмелится распускать «невыгодные слухи» после смерти своей жертвы? На это могут решиться только те, кто прямо или косвенно приложил руку к убийству.

В 1837 г. к одному из списков «Смерти Поэта» кто-то приложил перечень фамилий предполагаемых «надменных потомков»: графов Орловых, Бобринских, Воронцовых, Завадовских, князей Барятинских и Васильчиковых, баронов Энгельгардтов и Фредериксов. Но под категорию высших сановников, «стоящих у трона», здесь подходил только граф Алексей Орлов, а явных недругов Пушкина, кроме М.С. Воронцова, вообще не было.

Так кто же они, эти «сановники государственные»? Их происхождение, близость к трону, возможность быть палачами Свободы, Гения и Славы, таясь при этом «под сению закона», говорит, что они – потомки «новой аристократии», выдвинувшейся в XVIII веке, фавориты государя, министры или сенаторы, не ниже.

Можно составить список недругов Пушкина соответствующего ранга и последовательно проверять их - на «рабское» происхождение, на близость к трону, на сановитость… Но исторические тайны – не кроссворд и не шарада, и здесь не всегда можно найти имя по заданным параметрам. Для того, чтобы с полной уверенностью говорить о чьей-либо вине, нужны дополнительные документы, желательно с именами. Историк, прочитав эту фразу, усмехнется: мы, мол, без работы бы остались, если бы всегда имелись «документы с именами»!

Но в данном случае такой документ имеется, и снова его обошли вниманием пушкинисты! Накануне нового кризиса в отношениях Пушкина с Дантесом (между первым вызовом и вторым), брат декабриста Н.И. Тургенева Александр Иванович Тургенев записывает в своем дневнике: «Вечер у Пушкиных до полуночи… О Михаиле Орлове, о Киселеве, Ермолове, и князе Меншикове. Знали и ожидали, «без нас не обойдутся» (15 декабря 1836 г.). «… Я зашел к Пушкину… Заболтались до 4-х часов. Ермолов, Орлов, Киселев все знали и ожидали: без нас не обойдется. Ермолов, желая спасти себя – спас Грибоедова, узнав, предварил его за два часа» (9 января 1837 г.). Понятно, что речь идет о событии 11-летней давности – о восстании декабристов. Упомянутые М.Ф. Орлов, П.Д. Киселев, А.П. Ермолов и А.С. Меньшиков уже тогда были генералами, а генералам в перевороте отводилась особая роль. Заговорщики из Южного и Северного общества руководствовались популярной в ту пору масонской политической тактикой, известной как «заговор генералов» или «пронунциаменто» (так называлась испанская революция 1820 – 1823 гг.). «За народ, но без народа», говорили заговорщики-масоны, но что это конкретно означало? По теории «пронунциаменто», переворот совершается армией без участия гражданских лиц и непременно под командованием примкнувших к заговору генералов. Войска подчиняются им в силу военной субординации и личной преданности и не должны знать об истинных замыслах мятежников. Например, офицеры-декабристы заставляли солдат кричать: «Да здравствует Конституция!», а когда те спрашивали, кто она такая, отвечали, что это супруга великого князя Константина, законного наследника покойного царя.

Но кого из генералов-заговорщиков взяли под стражу после 14 декабря 1825 года? Из тех, за которыми могли пойти войска, – упомянутого М. Орлова; правда, его посадили под домашний арест до 14 декабря. Однако, если Пушкин говорил правду, а Тургенев правильно передал его слова, то в заговорщиках ходили еще три известных генерала. А мог ли Пушкин знать такие тайны, если о них даже следствие не знало? Мог, он же был в ссылке на юге именно в зоне дислокации возглавляемой заговорщиками 2-й армии, где сошелся весьма близко, по свидетельству декабриста И.И. Пущина, Ф.Ф. Вигеля и других, с генералами Орловым, Киселевым, Чернышевым.

Более того, бывший масон Пушкин был одним из немногих свидетелей причастности высокопоставленных лиц к заговору декабристов, живших в 1837 г. в обеих столицах.

М. Орлов так и не вернулся к военной службе, карьера А. Ермолова завершилась в 1827 г., а вот дела П. Киселева, А. Меньшикова и входившего некогда в их окружение А. Чернышева именно к 1836 г. резко пошли в гору: Киселев стал министром государственных имуществ (хотя после мятежа декабристов долго был под следствием), Чернышев (возглавлявший это следствие) – военным министром, а Меньшиков – управляющим морским министерством.

Но что с ними стало бы, если бы царь вдруг узнал об их участии или соучастии в заговоре 1825 г.? Их блестящей карьере, без сомнений, пришел бы конец. Половина министров «силового блока», как сейчас говорят, слетела бы. И едва ли бы ими всё ограничилось. Анонимный список «надменных потомков» 1837 г. возглавили, как мы помним, графы Орловы. У опального Михаила Орлова был брат – Алексей, но он, в отличие от Михаила, не только не попал в опалу, а в 1836 г. стал членом Государственного совета. Со временем он сменил Бенкендорфа на посту шефа жандармов и начальника III Отделения, был даже председателем Комитета министров. Николай I благоволил к А. Орлову потому, что именно он привел свой гвардейский полк усмирять бунт на Сенатской площади. Конечно, только благодаря заступничеству Алексея декабрист Михаил не был отправлен на каторгу. Он жил в ссылке в своем поместье, а вскоре вообще вернулся в Москву. Нетрудно догадаться, какими словами А. Орлов убеждал царя: дескать, Михаил был в близких отношениях с заговорщиками, но о существовании заговора не знал. И вдруг – «знал и ожидал»! Без него, видите ли, «не обойдется»! Занимающийся на досуге алхимией опальный брат был так называемым «скелетом в шкафу» А. Орлова.

Добавлю, что все упомянутые вельможи, кроме родовитого Киселева, соответствовали признакам, обозначенным Лермонтовым в «Смерти Поэта».

Ясно, что мысль использовать в интриге против Пушкина Дантеса могла придти в голову человеку, хорошо знавшему «семейство» Геккеренов. Таким, например, был масон А.И. Тургенев, очень близкий к кругу высших сановников, тайно поддерживавших в 1825 г. декабристов. Сейчас уже невозможно сказать, являлся Дантес активным или пассивным участником заговора, но очевидно, что анонимные пасквили были документами, способными не только вывести из равновесия Пушкина, но и раздразнить порочные аппетиты Дантеса. Ведь сохранившийся экземпляр «диплома» намекает, что жена изменяет Пушкину не с Дантесом, а с самим царем. Для развратников типа Дантеса это - «стимул»…

Стихотворение «Смерть Поэта» определило дальнейшую жизнь (а также и трагическую смерть) Михаила Лермонтова.

Как и в случае дуэли Пушкина с Дантесом, не до конца ясны не только обстоятельства, приведшие Лермонтова к дуэли с Мартыновым, но и обстоятельства его дуэли с Эрнестом де Барантом, которая хотя и закончилась без физических последствий для обоих, но очень походила на дуэль Пушкина с Дантесом.

Оба поединка состоялись в одно и то же время года – в феврале, примерно в одном и том же месте – за Черной речкой, а противниками русских поэтов были сыновья иностранных послов (Дантес, правда, являлся приемным сыном Геккерена). Вроде бы совпадала и причина – женщина. Но эта дуэль была также косвенно связана с гибелью Пушкина. К тому же, есть веские основания предполагать, что роковой для Лермонтова поединок с Мартыновым явился лишь продолжением безрезультатного поединка с Барантом.

Существует следственное дело по поводу дуэли Лермонтова с Барантом в 1840 г. Оно почти не известно, так как публиковалось всего два раза: в 1891 г., в сытинском двухтомнике Лермонтова, и мной 1994 г., в малотиражном «Московском журнале». Между тем, это один из важнейших документов для исследования последнего периода жизни поэта.

Согласно материалам дела, молодого Баранта вывели из себя «невыгодные на его счет вещи», будто бы сказанные Лермонтовым их общей знакомой, красавице княгине Марии Щербатовой. Но двумя месяцами раньше, в декабре 1839 г., на вечеринке у вюртембургского посланника, первый секретарь французского посольства д’Андре от имени посла, Баранта-старшего, обратился с вопросом к знакомому нам уже Александру Ивановичу Тургеневу: «Правда ли, что Лермонтов в известной строфе стихотворения «Смерть Поэта» бранит французов вообще? Или – только одного убийцу Пушкина? Господин посол хотел бы узнать правду от вас». Тургенев, стихотворение читавший, ответил, однако, что точно его не помнит. На другой день он встретил Лермонтова и попросил у него текст «Смерти Поэта».

Лермонтов, которому это стихотворение принесло много неприятностей, ограничился посылкой Тургеневу письма, в котором процитировал интересующую Баранта-старшего строфу: от «Его убийца хладнокровно…» до «…На что он руку поднимал!..». Но справка Тургеневу не понадобилась. «Через день или два, - писал он Вяземскому, - кажется на вечеринке или на бале у самого Баранта, я хотел показать эту строфу Андре, но он прежде сам подошел ко мне и сказал, что дело уже сделано, что Барант позвал на бал Лермонтова, убедившись, что он не думал поносить французскую нацию…».

Что в этой истории смущает? Барант-старший был послом и в феврале 1837 г., неплохо знал обстоятельства трагической гибели Пушкина, причем относился к Пушкину с сочувствием и был одним из немногих дипломатов высокого ранга, присутствовавших на отпевании поэта в Конюшенной церкви. Более чем вероятно, что он еще в то время читал список «Смерти Поэта». Почему же вдруг три года спустя его так взволновала будто бы задетая национальная честь французов? Совершенно очевидно, что это стало результатом запущенной кем-то сплетни. Но кем?

Зададим себе другой вопрос: а почему посол обратился именно к А. Тургеневу?

Дело в том, что Тургенев долгие годы занимался тем, чем занимался у нас небезызвестный авантюрист Д. Якубовский: записывал и собирал различные слухи, скандальные происшествия, компрометирующие особ русского высшего света факты, в том числе и неподцензурные тексты, да еще переправлял их за границу брату-декабристу.

Он, конечно же, имел у себя и текст «Смерти Поэта» и даже в свое время распространял это стихотворение. 10 февраля 1837 г. он писал П.А. Осиповой: «Вот и стихи на кончину поэта. Я уверен, что они и вам так же понравятся, как здесь всем почитателям и друзьям поэта». В таком случае, зачем же Тургенев просил у Лермонтова текст «Смерти Поэта»? Может быть, для отвода глаз, потому что сплетня о поношении Лермонтовым французов исходила от него самого? В этом предположении нет ничего странного. Болтливость Тургенева не раз обходилась дорого Пушкину: например, в 1824 г., когда Тургенев всюду читал письмо Пушкина Вяземскому с легкомысленной оценкой «афеизма». Все закончилось ссылкой поэта в Михайловское.

Лермонтов, в отличие от Пушкина, не очень доверял Тургеневу, поэтому лишь процитировал просимый отрывок в письме, тогда как Тургенев просил его сообщить полный текст стихотворения. Для того времени это было весьма осмотрительно: к цитате ничего нельзя приписать. А то Пушкин написал однажды стихотворение на смерть французского поэта Андре Шенье, казненного революционерами, оно разошлось в списках, и на одном из них рука какого-то «доброжелателя» написала сверху: «На 14 декабря» (1825 г.). Ходи, доказывай потом Бенкендорфу, что ты не верблюд!

Буквально через несколько дней после того, как вопрос о «национальной чести французов» был снят, Лермонтов и Тургенев встречаются на вечеринке у той самой княгини Щербатовой, которая и стала виновницей дуэли Лермонтова и Баранта-младшего. О чем они там говорили, неизвестно, но через полтора месяца, на балу у графини Лаваль, Эрнест де Барант обвинил поэта, что тот говорил Щербатовой «невыгодные на его счет вещи». Лермонтов нашел поведение Баранта «весьма смешным и дерзким», и дело кончилось вызовом на дуэль.

Позже выяснилось, что «сплетня» была ничем иным, как старой эпиграммой поэта, не имевшей, конечно же, никакого отношения к Баранту. Кто же пересказал ее? Княгиня Щербатова? У нее не было повода, так как Лермонтов ей нравился. Лже-друзья Лермонтова из «Кружка шестнадцати», двое из которых – масоны Васильчиков и Фредерикс – упоминались в анонимном перечне «надменных потомков» и подозревались в распространении анонимных пасквилей на Пушкина, а один, Иван Гагарин, долгое время считался (а некоторыми считается и поныне) автором клеветнических писем? Но откуда старые эпиграммы Лермонтова у великосветских бездельников Васильчикова, Гагарина и Фредерикса? У них же не было такого литературного архива, как у Александра Ивановича Тургенева. Так может, Тургенев и пересказал Баранту эту эпиграмму? Если сплетню о поношении Лермонтовым французов распустил он, то в этом нет ничего странного.

Но тогда возникает вопрос: зачем? Затем, как мы уже говорили, что А. Тургенев был очень близок к кругу высших сановников, которые в 1825 г. тайно поддерживали декабристов, а в 1837 г. травили Пушкина, за что Лермонтов и заклеймил их в «Смерти Поэта».

В письме к генерал-майору Плаутину Лермонтов так описал поединок с Барантом на Парголовской дороге: «Едва успели мы скрестить шпаги, как у моей конец переломился, а он слегка оцарапал грудь. Тогда взяли мы пистолеты. Мы должны были стрелять вместе, но я немного опоздал. Он дал промах, а я выстрелил уже в сторону. После сего он подал мне руку и мы разошлись».

Вскоре Лермонтов был посажен на гауптвахту, а Барант-младший быстро покинул Петербург, хотя являлся точно таким же фигурантом следственного дела, как и Лермонтов. Для следственной комиссии отъезд Баранта был новостью. Он состоялся на следующий день после того, как Барант тайком встретился с поэтом на Арсенальной гауптвахте и сетовал, будто тот показал неправду, утверждая, что стрелял «на воздух». Но откуда бы Баранту знать об этом, если комиссия его даже не допрашивала? Как бы там ни было, Лермонтов решительно отклонил его обвинения, заявив, что готов «вторично с ним стреляться». Барант ретировался – и уже навсегда. Между тем именно в день отъезда Баранта, 23 марта 1840 г., великий князь Михаил Павлович распорядился «отобрать показания» и у Баранта, и у Лермонтова по поводу их неразрешенной встречи на «режимном объекте». Предписание насчет Баранта было отправлено министру иностранных дел Нессельроде. «Отвечать, что Барант уехал…», - приказал своим подчиненным «зловещий карлик».

Отсюда следует два вывода: либо Нессельроде, зная об отъезде Баранта, не сообщил ничего Бенкендорфу, либо, напротив, сообщил, а Бенкендорф не счел нужным ставить в известность великого князя Михаила Павловича и председателя комиссии военного суда полковника Полетику (мужа той самой печально известной Идалии Полетики).

Такое поведение было вообще характерно для Бенкендорфа. Получив от царя приказ предотвратить дуэль Пушкина с Дантесом, он, как известно, «направил жандармов в другую сторону».

19 апреля Николай I распорядился наказать Лермонтова переводом из гвардии в Тенгинский пехотный полк. Но на следующий день произошло нечто странное: Лермонтова вызвал к себе Бенкендорф и потребовал от него написать письмо Баранту-младшему с признанием, что он ложно показал на суде, будто стрелял в воздух. Откуда Бенкендорф знал, что показание ложно, если Барант, находясь за границей, ничем не мог подтвердить это? Какое вообще дело ему было до бежавшего Баранта? Скорее всего, никакого, и двигала Бенкендорфом только злоба: ведь они с Нессельроде и Тургеневым не только не смогли убрать Лермонтова, а наоборот, способствовали еще большей его популярности.

Лермонтов отказался выполнить требование Бенкендорфа. «Я не мог на то согласиться, ибо это было бы против моей совести», - заявил он в письме великому князю Михаилу Павловичу. Хотя резолюции императора на это письмо не последовало, но устно Бенкендорфу, видимо, было приказано умерить свой пыл.

Этого Лермонтову всесильный царедворец не забыл. А Киселев, Меньшиков, Алексей Орлов, Чернышев, чьи имена современники при желании легко могли «вычислить» в «Смерти Поэта», не простили Лермонтову его осведомленности…

Вероятно, тогда же враги поэта поняли, что пуля два раза в одно место не попадает. Как ни удачна была их находка: сын иностранного посла, делающий то, что ни один русский сделать не осмелится, а новому убийце нужна была новая «легенда».

Парадоксальным образом им помог сам Лермонтов, выпустив тогда «Героя нашего времени». Грушницкий! Надо найти для Лермонтова Грушницкого! И желательно, чтобы этот человек сам что-то «пописывал».

Ведь графоманы, люди в быту подчас очень милые, реагируют порой на действительно талантливого человека, как бесноватые на крест и святую воду…

«Его убийца хладнокровно…» Нам неизвестно, так ли уж хладнокровно чувствовал себя Дантес, но самого Лермонтова убили именно так – подло и хладнокровно. Никакой дуэли, собственно, не было: Мартынов-Грушницкий уже знал, что его соперник не будет стрелять. Он подошел к барьеру и с шести шагов (жестокие условия поединка были составлены секундантом Мартынова князем Васильчиковым, членом «Кружка шестнадцати») еще долго целился в Лермонтова. Поэт был убит наповал: пуля ударила ему в правый бок навылет.

Ничего не угрожало больше карьере Киселева, Меньшикова, Алексея Орлова, Чернышева… Шеф жандармов Орлов навеки вошел в историю тем, что чуть было не казнил Достоевского, военный министр Чернышев привел нашу армию к поражению в Крымской войне, министр государственных имуществ Киселев оставил ее без провианта и сапог, а морской министр и одновременно командующий войсками в Крыму Меньшиков затопил на рейде Черноморский флот и отвел армию от Севастополя…

Дорого заплатила Россия и русская литература за их карьеру…

Наказать убийцу Лермонтова должны были те же самые люди, которые в свое время должны были наказать Дантеса – Бенкендорф и Чернышев.

Никакого мало-мальски серьезного наказания вновь не последовало – и это очередное (и, увы, последнее) свидетельство, что Лермонтов сказал правду в «Смерти Поэта».