Двадцать две кареглазые кошки
Завели календарь на стене...
Двадцать две наследили немножко
На заласканном пылью окне.
Кошки дни неспеша отмечали,
Обрезая субботам хвосты.
И ночам затирали печали,
Чтоб на звезды не хмурился ты...
Дни крошились и сыпались на пол
От сырого, наверно, угля...
Были черными мягкие лапы,
Был дописан конец Февраля...
Если я потеряюсь однажды,
Ты придешь к календарной стене.
Из угля или мела (не важно)
Там отыщешь следы обо мне...
Все отмечено: чай и черешни, -
Кошки знают свое ремесло...
И какао... какао, конечно!
Из секретов и сахарных слов.
Поднимайся по лестнице выше,
Если хочешь меня отыскать.
Забирайся на самую крышу,
Начинай моих кошек считать.
От угля на пальто будут крошки,
И в чердачной поймешь тишине,
Двадцать две кареглазые кошки –
Это я, и любовь обо мне...
Этот мир совсем безвелюровый,
невельветовый…
Взгляд у неба гранично-бордюровый,
обезветренный.
Окна пластиком смотрят, незрячие,
скукой затканы…
Только кошки остались бродячие –
полосатые…
У меня есть кольцо с аметистами
и рубинами…
И глаза, от огня золотистые,
сентябриные,
И перчатки из листьев опаленных,
окаштановых…
Только мир все безсмертно-кристальное
пишет заново.
Пишет звоном железа по улицам,
одуванчикам.
По морям волнорезами хмурится,
бесприданщиком. –
У него – ничего за каморками
зачердачными.
Мостовые хандрят дальнозоркие,
да невзрачные…
Что мне делать, изящно-заплаканной,
фиолетовой?
Если мир ваш бетоном заплатанный,
невельветовый…