ИЗ ДЕТСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ ЕВГЕНИИ ПЕТРОВНЫ ТУРМАНИНОЙ, УРОЖДЕННОЙ ФАЙДЫШ (1893-1973)
Перехожу к последним годам в имении.
Вера Яковлевна уехала от нас из Севастополя и, приехав в Москву Мария Степановна начала искать новую учительницу. Обратилась в гимназию Виноградской. И там помощница начальницы порекомендовала ей дочь своей подруги, только что окончившей Варшавский институт. Мать которой она очень хвалила, а отца бранила. (Она по матери была полькой, а отец еврей).
И вот у нас появилась скромная фигурка 18-летней гувернантки Елены Васильевны Бух. В ней было веса 42 кг, нос у неё был неклассический, и довольно неправильной формы. Сразу её назвали “Воробышком”. В речи у неё было много польских слов.
| Сначала мы не очень с нею дружили, но потом по особым соображениям она сделалась мила и ласкова. Вела она урок интереснее Веры Яковлевны, я даже стала, как она, увлекаться историей. Мы выбрали из нашей библиотеки исторические книги периода Киевской Руси, и я с увлечением слушала и хорошо запоминала. Мы садились в гостиной на диван и там занимались. Не помню, как другие предметы, но историю мы продвинули, и я полюбила новую учительницу. |
Был 1905 год. В июле умер мой папа в Алексеевской больнице, так и неоправившись после инсульта.
Летом в Большом доме в усадьбе Старое Гиреево ставился спектакль. Режиссёром был Александр Михайлович Левицкий. Он же работал со Станиславским по созданию Художественного театра.
Я носила траур, и мне нельзя было участвовать в спектакле.
Подгримированный Воробушек (Елена Васильевна Бух) был замечателен.
Вечером были фейерверки. Дядя Ваня [Иван Александрович Торлецкий] делал их изумительно хорошо: били фонтаны из огня, зажигались транспаранты. Римские свечи были изумительной красоты.
Была из шёлка палатка, где была поставлена живая картина: тетя - Мария Степановна, красивая и как всегда нарядная, сидела в кресле, а перед ней на коленях стоял Дашков (юрист). Играл духовой оркестр – много танцевали.
И именины Марии Степановны были отпразднованы ещё лучше: в гостиной дома, где мы жили зимой, была сделана сцена. На ней выступали артистки, в том числе жена Дашкова. У неё был хороший контральто, но она так волновалась, что голос терялся, а сама она была похожа на труп. Товарищи моего преподавателя по скрипке были одеты в румынские, красивые костюмы и из них был сформирован оркестр. Тогда подвизался у нас опаснейший дон Жуан Александр Вивьен.
Жизнь Вивьен тоже была замечательна в некотором отношении.
Предки его были французы. Отец старичок был мелким дирижером, довольно добродушный старичок. Он был у нас как-то, сын же с энергичными чертами лица, прямыми, густыми волосами был и актёр, и музыкант, и просто весёлый человек. Иногда на него находила меланхолия, и он сидел неподвижно. Нам говорили, что у него “столбняк” и мы дети боялись к нему подходить. Раз он намазал лицо чем-то чёрным, надел курчавый парик, вымазал губы красным и стал лопотать и петь будто по-английски. Музыку он любил.
Александр Вивьен кончил московскую консерваторию с золотой медалью [Годы учебы в МГК им. П.И.Чайковского: 1900 - 1905. Золотая медаль 1905 г.http://www.mosconsv.ru/ru/person.aspx?id=33989] Был очень талантлив: пел и выступал во всех жанрах. Соперничал с Михаилом Гавриловичем Эрденко [(1885 - 1940) - скрипач, дирижер, композитор, педагог, заслуженный деятель искусств РСФСР (1934)], но очень размельчался. Хотел посягнуть на Воробушка, но та быстро упала в обморок, а потом пожаловалась дяде Ване. Тот взял мою гувернантку под свою защиту. Отказал в доме Вивьену и тут начался у них роман.
А дальнейшая судьба Вивьена была такова. Он влюбился в опереточную примадонну и поступил на сцену оперетты в качестве баритона. Голос у него был хороший. Но скрипку он бросил, композиторскую должность бросил, и крупного из него ничего не вышло. Вот как нельзя влюбляться неосмотрительно. Будучи учеником консерватории, он был женат на одной из сестёр Гнесиных и у них даже был сын [Вивьен Александр Александрович (1903–1911) — сын Гнесиной Елиз. Ф. (в первом браке Вивьен, во втором Витачек)http://senar.ru/names/v/]. Они скоро разошлись, и она вышла замуж за Витачека [ВИТАЧЕК Евгений Францевич (1880-1946), мастер смычковых инструментов, заслуженный мастер Республики (1924), заслуженный деятель искусств РСФСР (1932). Организатор первой Государственной школы скрипичных мастеров (1918), с 1919 хранитель Государственной коллекции уникальных музыкальных инструментов (Москва). Его сын Фабий Евгеньевич (1910-1983), композитор, педагог.] – скрипичного мастера и у них родился сын, ныне известный музыкант. Сынишка Вивьена умер. У него всегда была зависть, соревнованием нельзя назвать, к Эрденко. Но тот, я сказала бы, был выше А.А. Так после 1905 года, Эрденко написал внутри своей скрипки, что она должна служить только народу.
Во флигеле поселилась семья нашего “придворного” врача. Две девочки были приблизительно одних лет. Одна постарше Лена была ярой революционеркой, вторая же ещё была мала. Мать её наполовину англичанка была хорошей пианисткой и стала нам давать уроки. Между нами было соревнование, и я стала стараться, и учились мы ровно. Я не отставала.
В дом к ним часто приезжали дочки бухгалтера с фабрики. Они были большими выдумщицами. И я не помню более весёлых вечеров, чем там. Они изображали и петуха, и ещё кого-то… а игры! Часто я отпрашивалась от званого обеда с изысканными блюдами, на которых надо было быть как на вытяжке час, а то и 1½ часа. А там угощали нас простым обедом с кашей и простым третьим блюдом. Люстра горела тускло, но зато было свободно, спокойно.
Летом мы стали гулять все вместе большой молодёжной компанией. Не было несимпатичной Марины [Марина Эрастовна Рындина - племянница дяди Вани], которая вышла замуж почти за нашего сверстника с Валей Ходасевич, её дядю Владю.
Дядя Ваня был очень богат. Тетя Мария Степановна была его старше. Она очень располнела. А он, хотя от его кудрей и синих глаз мало чего осталось, но он был на десять лет её моложе. Он умел очаровывать, а моя новая учительница прошла школу притворства.
Семья моей гувернантки очень нуждалась, так как отец её всё растратил. Одна сестра была замужем за военным. По окончании института “Воробушек” жила у них, но сестра приревновала к мужу и она очутилась у нас.
Некоторое время всё шло хорошо.
Елена Васильевна была молода, а Мария Степановна была в годах, как говорится. И тут начался флирт. Сперва отвлечённый: я была почтальоном по передаче поцелуев.
Эта роль была живая, весёлая и полная конспирации.
Понемногу обходиться стали без меня. Я видела, как он её мял между двумя портьерами.
Потом пошли мечты, как мы втроём весело будем жить.
Затем вмешалась Мария Степановна Воронина. “Воробушек” вопил в своей комнате, что она умирает. “Жить хочу!”, неслось по всему дому. Дядя Ваня стоял на коленях перед умирающей. В стакане была кровь – наличие туберкулёза.
Сохранилось письмо-размышление о происшедшем, написанное Марией Степановной Ворониной Елене Васильевне Бух:
«Милая Елена Васильевна!
Мне очень грустен тот инцидент, который произошел перед Вашим отъездом. Но я отчасти и Вас обвиняю в нем. Я думала, что во время нашего разговора в пятницу, я высказалась вполне и хотела Вам написать подробно. Вы же пожелали продолжение его в присутствии Ивана Александровича в Воскресение вечером, когда у нас были гости. Вы видели, что я старалась его прекратить в самом начале, но Вы и Иван Александрович настойчиво потребовали от меня отчета "почему я нахожу неудобным Ваше возвращение в качестве наставницы Жени". Понятно всякому, что такая настойчивость не могла понравится мне и я, может быть и не желая, высказалась резко и возбужденно. Забудем это. Мы оба виноваты друг перед другом.
Как Ваше здоровье теперь? Как Вы устроились? Напишите мне. Женя Вас целует. Иван Александрович и Стародуб кланяются. Выздоравливайте, приезжайте, мы будем очень рады если Вы будете бывать у нас.
Целую Вас
М.Воронина»
Итак, моя тетя - Мария Степановна решительно запротестовала, что у меня больная учительница, и “Воробушек” уехала в Крым к сестре. Вот письмо ее ко мне из Сочи от 11 апреля 1906 года:
Здравствуйте, моя малюточка, моя дорогая, милая Женюрочка!
Просто до слез обрадовалась я Вашей маленькой записочке, значит, помните и любите меня, моя крошка. Пишите мне побольше, длинные, длинные письма и я с радостью буду отвечать Вам на них и на все Ваши вопросы. В этом письмеце Вы меня спрашиваете, когда я Вас полюбила <…> Откровенно Вам говоря, я полюбила Вас еще не зная Вас. С того самого дня, когда говорила с тетей в квартире Тереховых. Когда же приехала к вам, то полюбила Вас еще больше, привязалась всей своей душой. <…>Вы спрашиваете, нравится ли мне Сочи? Сейчас ничего точного и определенного ответить не могу, т.к. я вся под впечатлением нашей разлуки, на душе тяжело и больно, а потому все немило. Когда успокоюсь, напишу Вам все свои впечатления. Что мне, конечно, очень нравится и, где я отдыхаю нравственно и физически – это море, чудное, голубое море! Пока кончаю свое письмо. Целую Вас крепко, крепко, моя дорогая деточка.
Горячо Вас любящая
Е.Бух.
Приведу бережно сохраненные Марией Степановной Ворониной письма Елены Васильевны Бух к ней и ответы тети на эти письма.
Многоуважаемая Мария Степановна!
Я уверена, что первое Ваше чувство при получении моего письма будет удивление… не правда ли?
Не удивляйтесь, Мария Степановна, а поймите мое желание написать Вам хоть несколько строк и выслушайте.
Вот уже 3 недели, как я уехала с далекого севера на пышный, чудный юг! Море, небо, вся природа дышат такою полной красотой!… Столько очарования, столько неподдельного восторга и какого-то душу захватывающего энтузиазма пробуждает она в моем сердце! Забываются все тревоги, волнения, все неприятности и обиды, - все, все горькое в жизни уходит в далекое, бездонное пространство… А Ты остаешься, вся охваченная одним глубоким и могучим чувством всепрощения и любви…
Весь мир хочется обнять в порыве этого чувства! Хочется каждому сказать слово ласки и утешения; кажется, что каждый человек друг и брат Тебе…
Вы, должно быть, тоже не раз испытывали такое чувство и мое состояние Вам, вероятно, понятно?
И вот сегодня, под влиянием того же чувства, незаметно для себя я унеслась в далекий край, в Ваше милое, славное Гиреево. Одна картина за другой стали всплывать в моем воображении… вспоминалась каждая мелочь, каждый пустячок. Все такие милые, хорошие воспоминания… Как вдруг среди них врывается таким резким диссонансом – тот злополучный вечер!…
Мария Степановна, не верю и не хочу я верить, что всё сказанное Вами тогда было сказано с преднамеренной целью меня оскорбить. Не думаю, чтобы руководила Вами и злоба… За что? Разве я чем-нибудь ее тогда заслужила?!… Скажите же мне сами вполне откровенно, что это было такое? Как видите, я все еще до сих пор не верю или не хочу верить, что все сказанное исходило у Вас от чистого сердца искренно… И вот почему, несмотря на до боли оскорбленное самолюбие, я все-таки решила сесть за это письмо. Рассейте же, наконец, мои сомнения – в дурную или хорошую сторону. Буду рада получить от Вас какую бы то ни было весточку. А пока позвольте Вам пожелать всего хорошего. Всем шлю свой привет.
Ваша Е.Бух.Кавказ. Сочи.
16 апреля 1906 г.
Многоуважаемая Мария Степановна!
Сейчас получила Ваше письмо, на которое и спешу Вам ответить.
От души радуюсь, если происшедший между нами инцидент Вам действительно грустен, как пишете Вы, т.к. это заставляет меня уверится в моем предположении, что Вы не хотели умышленно меня оскорбить. Если моя вина заключается в моей “настойчивости” в тот день, то это произошло из-за моего взгляда на вещи, что лучше вести дело на чистоту, открыто. Если это могло Вас обидеть,то извиняюсь.
Благодарю Вас за Ваше приглашение бывать у Вас. – Приеду я в Москву, вероятно, скоро, т.к. здоровье мое поправилось, да и скучно без дела. Здесь же очень хорошо: прелестная природа, чудный воздух, веселое общество – словом все, чтобы забыться на время и отдохнуть.
Теперь позвольте, Мария Степановна, возразить на несколько слов Вашего письма. Вы пишите, между прочим: “Я думала, что во время нашего разговора в пятницу я высказалась вполне и хотела Вам написать подробно”.
Простите, Мария Степановна, но Вы ничего в тот день не сказали мне такого, из чего бы я могла хоть немножно понять Ваше не желание видеть меня в Вашем доме в качестве наставницы Жени. Я отлично помню весь наш разговор с начала до конца и могу его воспроизвести дословно. Смею Вас уверить, что никаких намеков не было в нем.
Вы все ссылаетесь на мою болезнь, говоря, что мне сейчас главное надо поправляться и продолжение моих занятий с Женей будет зависить от моего здоровья. Раньше Вы всегда были довольны мной и моим преподаванием, что не раз высказывали мне прямо в глаза, так что я не могла предположить, что теперь вдруг все стало противоположное… А когда в пятницу Вы сказали при мне Ивану Александровичу, что находите мое возвращение неудобным, то и в этот день я все-таки не поняла истинной причины этого “неудобства”.
Поверьте, Мария Степановна, что если бы уже в пятницу я могла бы заподозрить что-нибудь подобное, то, поверьте (во мне самолюбия много): несмотря ни на какие обстоятельства я бы ни секунды не осталась больше. Теперь мне становится более понятна “истина”… И тем ужаснее, что Вы, Мария Степановна, могли заподозрить во мне такую вещь!… Теперь уже после Вашего письма, я могу только радоваться, что в Вас, по-видимому, рассеялись эти незаслуженные подозрения. Я сделала все, что могла, все, что в моих силах сделать для Женюрки. В это любимое дело воспитания и обучения я вложила всю свою любовь к нему и всю свою душу целиком. А если что и вышло не так, как я хотела, то в этом не вините меня.
Итак, многоуважаемая Мария Степановна, если возможно, забудем прошлое и начнем новое.
Пока до свидания. Желаю Вам всего хорошего. Шлю Вам и всем гиреевцам свой сердечный привет. Остаюсь уважающая Вас
Е.Бух. Кавказ. Сочи.
26 апреля 1906 г.
Мария Степановна Воронина – Елене Васильевне Бух:
Многоуважаемая Елена Васильевна!
Я получила от Вас два письма. В первом Вы пишете, что под влиянием природы хотите всех простить (разумеется, в том числе и меня к которой чувствуете ненависть и зло но, имея силу воли, боретесь с ними) прощаете мне сделанное Вам зло, и оскорбление и просите рассеять ваши сомнения в плохую или хорошую сторону. На это Ваше письмо Вы получили одновременно посланное мною Вам; в нём я написала все, что нашла нужным написать.
Вчера получаю на него ответ очень странный по подчеркнутым в нем фразам, смысл которых мне не ясен и оскорбителен, как и многое другое писанное Вам к другим. Я тоже очень самолюбива, но никогда не позволю себе никаких намёков и объяснений, а потому прекратим всё это; у нас разные взгляды и понятия.
Относительно воспитания Жени, пользу которого Вы мне и лично и письменно ставили на вид. Я Вас благодарила лично и еще раз благодарю. Вы сделали должное и я без Вашего многократного напоминания сумела бы оценить ее.
Вы пишете, что лучше вести дело начистоту, и открыто, а сами даже вашей воспитаннице даёте поручения помимо меня; и находите более удобным писать о ваших беспокойствах относительно нее Ивану Александровичу, а не мне или нам обоим; кто кого более оскорбляет? В своих письмах Вы подтверждаете, что помните дословно наш разговор. В котором я не дала вам понять, что не желаю иметь вас наставницей Жени. Ссылаясь на ваше нездоровье, говоря - поправляйтесь, я же вам дам ответ через месяц; тогда Вы меня опять просили решительно ответить, чтобы вам знать, как устроить свои дела. На это я ответила: “Е.В. я не знаю, как устроюсь с учителями, если найду подходящим, то менять нахожу неудобным для Жени”. Спросила Вас: “Пойдете ли на Курсы?” Вы сказали: “Да”. На это я Вам ответила: “Значит, занятия с Женей всё равно должны кончится”. Вы мне ответили, что будете ездить из Москвы давать ей уроки. Я на это сказала, что мне это неудобно. Не знаю, где здесь оскорбление, если нахожу сделать всё как мне нужно и думаю, что ответа на это я не обязана никому давать кроме матери и воспитываемого мною ребёнка. Вы находите одно хорошим я другое. Быть может, Ваша система хороша для Вас, а не для меня. Я думаю, что это письмо последнее. Так как я не желаю никаких объяснений: ни письменных, ни устных. Будем корректны. Разойдемся прилично. Мы очень хорошо друг друга понимаем и одинаково самолюбивы. Надеюсь, что всё это останется между нами, а впрочем, как хотите.
М.Воронина
Да, а дело Воробушка подвигалось.
Тогда меня определили в гимназию недалеко от вокзала, где учились дочки доктора. Но они привыкли ездить каждый день, а мне было трудно. Я много читала. Ночью, когда дом затихал, а Котька с Тузиком храпели во всю я, затаив дыхание, проходила в библиотеку и выбирала себе книгу. Прочла Лескова, Гончарова и Достоевского, не говоря уже о Гоголе. Тургенев мне очень нравился. Спала я в будуаре Марии Степановны. Около моей постели стоял столик с электрической лампой. Если я слышала шаги, то быстро гасила свет и прятала книгу. Утром я долго лежала в постели. Это не устраивало Машу. Она накладывала на поднос всяких вкусных вещей и чашку кофе – приносила всё это ко мне в кровать.
После того, как я отказалась ездить в гимназию, я стала заниматься с учителем, который преподавал в школе на Орехово-Зуевской фабрике и играл у нас в квартете на виолончели. Ему было лет сорок. Он был очень живой, подвижный. Тогда только появилась фонола, и все стали увлекаться писанием нот.
Дядя Ваня оборудовал специальные столики, и у взрослых началось соревнование, кто скорее и лучше напишет ноты. Всех быстрее писала Мария Степановна, но она же больше всех делала ошибок. Я тоже соблазнилась, нашла стол вышедший из употребления, линейку и написала Соколова “романс” для скрипки с аккомпанементом. Проиграв его на фоноле, я осталась довольна. “Большие” стали усовершенствовать фонолу: у неё не было верхнего “фа”, а оно часто встречалось в нотах. Даже с одной фирмой заключили договор, и она за ноты платила. Из библиотеки вынесли чудесные диваны и поставили большой щит, к которому прикрепляли шесть экземпляров одинаковых бумажных лент шириной 60-70 см. На первом экземпляре были все знаки. Дело поручили мне, и я была очень довольна такой ответственной работой. Марку свою заказала. Это была какая-то птица. Надо было её ставить и приклеивать колечко, за которое зацепляли ленту. Это всё была моя работа.
Много было споров, шума…
Мой новый учитель историю знал не очень хорошо. Я знала лучше, чем он. Но он замечательно красиво писал, и я увлеклась каллиграфией. Я забыла сказать, что крикун, спорщик, “орало” хорошо разбирался в электричестве.
Иван Александрович Торлецкий построил небольшую электростанцию, которая попыхивала (заряжалась) раз в неделю: дом, конюшни, даже курятник осветился.
Я туда забегала греться. Там стояла неподвижная, со многими клапанами машина и весёлая динамо-машина с бегающим ремнём. А в соседней комнате стояло множество банок аккумулятора, если не ошибаюсь. Там был монтёр строгий, шалить нельзя было, и я молча стояла, смотрела и грелась.
По примеру старших, мы с подругой решили открыть воскресную школу. Учениками были младшее поколение детей управляющего и дети монтёра. Учила я их читать, писать, считать, а чтобы они приходили, дарила им свои бронзовые игрушки. Занимались мы в оранжерее.
Счастливый Воробушек, пожив в Крыму, поступила на курсы и жила в общежитие.
Я у неё там была. Холодок был уже между нами.
Дядя Ваня часто посещал её и его вид богатого помещика не гармонировал с окружающей обстановкой. Поэтому он для неё снял комнату. Между ними шла бойкая переписка. Письма она адресовала на старшую дочь доктора, жившего рядом с нами, но всё было ясно. Ответные письма он совал в карман гостей – они уже были посвящены в это дело. Но один раз дядя Илюша (тот, что разводил мустангов), одеваясь, сунул руку в карман и с удивлением прочёл: “Е.В.Бух какой-то!” Дядя Ваня постарался замять это дело, но Марии Степановне было тяжело: “Дядя Ваня - это моя лебединая песнь”, как она говорила.
Давал мне уроки по скрипке серб. Очаровательный, хороший человек. Мы познакомились с его семьёй: жена была учительницей, и был у них сын Ваня. Потом они всей семьёй уехали на родину к нему, когда он окончил консерваторию.
Время шло. Как я уже писала - дядя Ваня был хорунжий Войска Донского. Одевался он в белый китель, носил военную фуражку с белым верхом, был полный, в годах и молодёжь принимала его за генерала и вскакивала, отдавая “честь”. Он же любезно говорил: “Садитесь, пожалуйста”. Дома его в шутку тетя Мария Степановна называла “Ваше превосходительство”. Нравом он обладал шумливым и любил “делать скандалы”. Если мы ехали с ним по Москве (был “собственный” лихач), то городовые были в большом страхе. Вечно он их записывал и жаловался на них Новикову, который бывал у нас.
Еще помню, что Храм Спаса Нерукотворного Образа в Гирееве, в котором должна была когда-то венчаться Елизавета с Разумовским, тетя - М.С.Воронина вместе с Д.И.Кипликом привели в порядок. Церковь эту дядя Митя Киплик расписал чудесно. Купол мы все делали дома: он был кубовый (глубокого тона) и на нём были золотые звёзды. Иконостас, лики святых были заново написаны Д.И.Кипликом. Поэтому гостям это показывали, как достопримечательность.
Любительский хор удивительной стройности и благозвучия пел летом по большим праздникам. Всю церковь украшали живыми цветами. Наша семья гордо стояла направо, на возвышении. Правда стоять на виду было тяжеловато, да и службу я знала плоховато: когда становиться на колени, а когда нет. У мамы, когда ходили в приютскую церковь (ныне тубдиспансер), там я следила за сестрой и бледными девочками в белых фартучках и пелеринах, стоявших колонной налево от нас. А здесь приходилось самой выпутываться из тяжёлого положения. Но как хороша была церковь! Иконы были все весёлые, новые, а сверху лился солнечный свет и хор чудный ангельских голосов! Потом певчих угощали обедом. Не знаю, платили ли им. Единственно меня смущала распятие. Когда мы украшали церковь цветами вместе с детьми управляющего, то кто-то из старших сказал мне, указав на распятие, что это чёрт. Я поверила и долго боялась распятия: неестественная поза, некрасивый вид, всё меня отталкивало от распятия. И только сейчас я поняла, что ведь вся семья Фадея была старообрядческая, и поэтому они мне так сказали.
Однажды приехала княжна Куракина со своим знакомым черносотенцем. Все пошли в парк показывать церковь. Осмотрев церковь, парк, покушав и поспорив на политические темы до хрипоты, они уехали. Ключ от церкви я положила в зонтик гостю-черносотенцу и забыла его вынуть, когда они уезжали. А на следующий день должна была быть служба в церкви. Пришёл вечер. Стали искать ключ от церкви и не могли найти. Я тоже забыла. Наконец кто-то вспомнил, что ключ дали мне на хранение, а я, в свою очередь, вспомнила, что положила его в зонтик гостя. К нему был послан верховой в Москву. Ключ, к счастью, не потерялся и церковь утром успели убрать цветами к приходу певчих. Вскоре мы получили от того гостя книгу глубоко назидательную в патриотическом духе.
В летнюю пору Мария Степановна организовывала каждую субботу приезд из Москвы музыкантов в имение – будущих лауреатов; с реутовской фабрики приезжал доктор и учитель. И играли они чудесные трио, квартеты и квинтеты. Для меня они все связаны с благоуханием роз.
С моей стороны дома была лужайка яркая и на ней клумба, а рядом деревце рябины. Все с большим вкусом. А розы!
Мария Степановна основала при имении Старое Гиреево молочную ферму. Была комната, где стоял сепаратор, и лежали бутылки с кефиром. Кефир и молоко каждый день отправляла на фабрику в Реутово. Ферма давала, кажется, доход.
Куры были очень крупные, рябые. Яйца тоже были крупные. У пруда сзади курятника была сетка и там, на свободе, гуляли куры, но по двору они тоже бегали. Я любила их кормить. Одна курица чуть не выклевала мне глаз. Веко долго было красное. Один раз я привезла от мамы маленького уродца петушка и очень его любила, но Мария Степановна велела его сварить, так как боялась порчи породы. А теперь я думаю, что она боялась инфекции, но тогда я очень горевала о нём.
Анна Михайловна Жучко, родственница Марии Степановны, поступила к нам в экономки. К тому времени были выстроены на кирпичном фундаменте с электрическим светом и стойла для коров. Я очень любила приходить вечером туда. Зажигала свет и обходила своих любимцев. Особенно из лошадей я любила “Попову кобылу” и резвую кобылку, которую обменяли потом на пристяжку светлой масти. И образовалась тройка одинаковых по масти лошадей. Одну пристяжную звали “татарин”. Как приятен был запах конюшни и хруст сена в их крепких зубах. К Поньке я подходила по долгу, так как она была моя, но я её не любила. А как хороша была тройка с бубенцами!
Среди коров у меня была любимая рыжая корова, и когда она принесла тёлочку, её решили продать. Но я попросила Марию Степановну её оставить и из неё получилась очень хорошая корова, в честь меня, её назвали Женькой. И утром, лёжа в тетиной кровати, я наблюдала за ней. Мария Степановна одевалась и давала распоряжения поварихе и Анне Михайловне, а та почтительно докладывала: “Женечка дала столько-то литров молока” и мы долго смеялись.
У Анны Михайловны была маленькая собачка, довольно безобразненькая “Дудолька”. И вот от “нечего делать” дядя Ваня и Лёва (его двоюродный брат) издевались над этой собачкой: один раз выкрасили её под павиана, другой раз повесили на люстру и т.д.
Кроме того, Анна Михайловна выписывала журнал “Кормчий” и когда получал дядя Ваня почту, то всегда вслух читал что-нибудь сугубо назидательное и смешное. Что это был за человек? Смеялся над религией, а сам исповедовался, большие вклады делал в церковь…
Сельский батюшка после службы в церкви заходил к нам и выпивал целый маленький самовар. Этот “батя” был очень примитивен, и всё же ему оказывали почёт, внимание. Мария Степановна шила ему (забыла, как это называется) платья из шёлка, а когда она разошлась с дядей Ваней, и мы поселились в Москве, он приехал служить молебен на новую нашу квартиру. Не видя дяди Вани, он спросил, где же Иван Александрович, и узнав, что они разошлись – быстро собрал свои вещи и не простившись исчез, а Марии Степановне так нужна была духовная поддержка в её горе!
НОВАЯ ВОСПИТАННИЦА - НЮРА
Моя тетя - Мария Степановна Воронина очень интересовалась педагогикой. Часто мы с ней говорили на эту тему. И я стала думать, как лучше воспитывать детей. Где-то увидя хорошенького ребёнка, я решила попросить взять мне маленького, а я буду его воспитывать. Желания мои почти всегда исполнялись, и я попросила об этом у дяди Вани. Ему же показалось, что я прошу не ребёночка, а жеребёночка. Узнав же свою ошибку, он долго смеялся. Но тетя решила, что это неплохо.
А тут одна знакомая рассказала, что у её портнихи есть сиротка. Мать грузинка умерла от туберкулёза. Отец девочки имел лабазы, но тоже отчего-то умер. Так остались три девочки сиротки. Двоих поместили в Мещанское училище, а одна жила у тётки. Решили взять эту сиротку – Нюрочку. (Ее полное имя - Анна Дмитриевна Маторина).
Я была в Москве и когда приехала, все прибежали в переднюю, и стали спрашивать на кого похожа девочка. Девочка была лет шести, с зеленовато-жёлтыми глазами, большим ртом, короткими тёмными волосами и небольшим носом с ямочкой у конца. О ужас, она была похожа на изгнанного “Воробушка”! Но я была дипломатом и поэтому ответила неопределённо, а новый “Воробушек” чувствовал себя хорошо.
Вот отклик Воробушка на нашу новую воспитанницу в письме ко мне:
Малютка моя милая, спасибо Вам за хорошее письмецо; конечно, мне очень жалко, что вы не можете бывать у меня часто, но что же делать?!
На неделе, т.е. в будние дни я занята, да и вы очень устаете, а вот в воскресенье буду рада вас видеть. Хотя должна оговориться: еще 4 воскресенья буду занята - у меня абонемент на концерты.
От души радуюсь, что вы, Женюрочка, полюбили заниматься. Это очень хорошо и голова ваша будет легче работать и легче восприниматься все премудрости науки.
Я занимаюсь очень усиленно, а теперь более чем когда-либо, т.к. готовлюсь к подаче реферата (это письменная работа, составленная на основании прочитанных научных книг на известную тему).
От дяди Вани узнала, что у вас в доме живет маленькая девочка, Нюра, и которая, кажется, похожа на меня.
Радуюсь, что мой образ не исчезает из Гиреева и будет всегда напоминать вам, хотя бы в лице этой малютки, вашего (тоже маленького) Лобобушка.
Пока до свидания, дорогая Женюрочка, пишите, хотя изредка.
Целую крепко. Любящая вас Е.Бух.
Москва. 21 октября 1906 г.
Держалась Нюра бойко. “Большие” рады были новому развлечению и болтали с нею без конца. Она говорила какие-то песенки и занимала всё общество.
Я же сгорала от обиды: где миленький крошка, которую можно полюбить всей душой? И что это за противная девчонка, которая, не заикаясь, болтает глупости.
В детской Нюра быстро освоилась. Марию Степановну полюбила быстро и страстно и не позволяла к ней подходить, а если поцелуешь тетю, то глаза её как кинжалы вонзались, и Мария Степановнам говорила: “Это она ревнует”. Если мы сидели на диване, она обнимала тетю и рядом с нею никого не пускала. Тете это нравилось, но я тоже стала ревновать и жизнь, и вместе с тем и речь моя были испорчены.
Помню ярко нашу последнюю Пасху. Была распутица: на колёсах рано, а в санях поздно было ехать. Всё же запрягли коляску, поставили на козлы к кучеру аккумулятор, зажгли электрические фары и поехали. Ехать, хоть и на тройке, было трудно.
В церкви мы прошли на возвышение, и я любовалась нарядностью церкви, светом и особенным настроением, какое бывает только на Пасхе.
Дома всё тоже было нарядно. Стол чудесно убранный: окорок свиной, окорок телячий или вернее нога телячья в белой бумажке на конце, много цветов и много бутылок.
Пока взрослые веселились на своём конце стола, мы, дети, на своём конце тоже веселились. И задумали великое и неслыханное дело: со стола стащить бутылку с фруктовой водой и выпить её в моей детской. Мы бы с тем же успехом могли выпить её за столом или попросить разрешения, но так было интереснее. И потихоньку мы это сделали. У меня был тончайшего фарфора кофейный сервиз (моя гордость) синий с золотом и мы из него с наслаждением выпили воду. Но Аким (слуга из жандармов), боясь ответственности, донёс на нас.
Когда все разошлись, дядя Ваня позвал меня в свой кабинет и бранил меня за такой поступок. Я плакала, и он дал мне свой платок, а потом сказал: “Тётя твоя – ангел и Е.В.будет бывать у нас!”
Но события пошли быстрее, мне предложили выбрать, с кем я буду жить: с дядей Ваней и Е.В. или же с тётей (Марией Степановной). У нас давно было решено жить вместе, но… тетя заплакала и сказала, что с кем же она останется? И что я - её племянница, а не дяди Вани. Мария Степановна была такая, мне показалось, старенькая и одинокая, что я решила остаться с нею.
Мария Степановна очень любила Ивана Александровича и очень страдала от разрыва с ним. Сейчас, разбирая ее письма, я нашла маленький клочок бумаги и на нем написано ее почерком:
ХХХХХХХХХХХХХХ – 14 лет 3 месяца
Христос Воскресе! 13 лет мы были дружны и радостно встречали этот великий праздник. А это не проходит бесследно!
Не помню, как прошло лето, а в начале зимы мы уже уехали из имения.
В моем дневнике написано: 1906 года 30-го ноября мы уехали из Гиреева!?!