ИЗ ДЕТСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ ЕВГЕНИИ ПЕТРОВНЫ ТУРМАНИНОЙ, УРОЖДЕННОЙ ФАЙДЫШ (1893-1973)
Из Гиреево в Москву меня отпускали по субботам. Ехать на поезде надо было минут 15. У вокзала было много извозчиков, все они наперебой предлагали отвезти. Цена была 40 копеек, и если кто-нибудь соглашался, то мы усаживались с моей воспитательницей Верой Яковлевной на узенькие саночки и поднимались в гору на Таганку. По бокам широкой улицы горели керосиновые фонари, и две каёмочки из них поднимались вверх, и ясно было, что мы едем в гору. Переезжали мост. Снег был как шоколад на молоке (светлый шоколад). Часто полозья скрипели по камням. На душе было весело. Сердце даже то замирало от счастья, то быстро колотилось в груди.
Но вот и наш переулок [2-ой Спасоналивковский] – узнаю по мрачному кирпичному зданию на углу. Вера Яковлевна командует: “Красный дом налево, где фонарь”. Бегу в калитку через двор и кухню. В окно уже заметили нас и бегут встречать. За неделю или две я успевала скопить подаренных мне конфет, игрушек и щедро оделяла семью. Вера Яковлевна исчезала к своим родным до утра понедельника, и было весело остаться среди детей.
Сколько рассказов! Мама [Анастасия Ивановна Файдыш, урожденная Смирнова (1858-1943)] даже посылала кого-нибудь купить запеканки сливовой, и мы важно выпивали по рюмочке в честь запорожцев. Потом была гора подсолнухов, тыквенных семечек, которые быстро были съедены. Показывались фокусы из карт. Братья уже учились в гимназии, и только мы с Виктором были маленькие. Играли в карты, в прятки. Если это было перед Рождеством, то потихоньку собирали деньги маме на подарок. Её рождение и именины были за два дня до Рождества. Утром шли всей гурьбой покупать. Денег было мало, так как тетя [Мария Степановна Воронина, урожденная Файдыш (1850-1914)] из-за педагогических соображений не давала. Но иногда в шутку позволяла обходить гостей с копилкой, и тогда нередко сыпались и золотые, но большинство наших гостей привозили подарки.
Маме клали подарок рядом с постелью, когда она засыпала. И мы все были очень довольны тому, что она радуется. Подарки были плохенькие, например ночные туфли за 2 рубля или ещё что-нибудь в этом роде. Но она делала вид, что очень рада и говорила: “Мне не дорог твой подарок, а дорога твоя любовь”.
Так как я была “закреплена” учением с Верой Яковлевной у Марии Степановны, вопреки желанию мамы, то у меня уже не было своей кровати. А сдвигали стулья, их связывали, клали перину, платок очень большой и тёплый с бахромой и подушку. Голова моя была под киотом. Часто сестра читала вслух или рассказывала прочитанное. Мама брала к кровати керосиновую лампу со стеклянным колпаком и тоже долго читала. А когда все успокоятся, то шла к киоту с иконами молиться. Молилась она долго и пламенно, стоя на коленях, слёзы катились часто по щекам.
Она была красивая моя мама, и я её любила. Но между ними, между тетей (Марией Степановной) и мамой, был всегда антагонизм. Обе не любили друг друга. Мама иногда удивлялась тому, что Мария Степановна была толстая. Мария Степановна же всегда говорила словами дяди Вани [Торлецкий Иван Александрович (1859-1918)], что мама похожа на костяную яичницу. Тётя прошла суровую жизненную школу, и ей было странно, как мама воспитывает мальчиков, не заставляя их помогать по хозяйству. Меня это тоже удивляло. Тётя помогала маме, вносила ежегодную плату в училище за детей, что составляло 600 рублей, потом продуктами, отчасти вещами.
В спальне на стене висели портрет Николая II и Александры. Впоследствии они сослужили большую службу при обысках. До 1905 года по моим детским наблюдениям все довольно хорошо мирились с монархизмом. У дворника, я помню, висел портрет матери Николая II. Я с удовольствием рассматривала все драгоценности на её шее. У Нади (сестры Маши) был сундук, на крышке которого, изнутри, были наклеены, среди милых карточек, тоже царские портреты.
Против наших окон были окна дома (теперь его нет – он снесён фугасной бомбой) и там какой-то молодой человек, собираясь, наверное, в гости делал перед зеркалом поклоны, прижимал руку к сердцу, смеялся, шаркал ножкой и завивал волосы мелким барашком. Всё это было очень интересно. Или как к маме приезжали родные или гости, и как она их угощала. Я вела себя плоховато. Мама не останавливала, думая наверное так: “Ребёнок приехал к матери, пусть пошалит”. А может быть, чувствуя свою зависимость от тёти.
ЛЕГЕНДЫ СТАРОГО ДОМА В ГИРЕЕВО
Но нужно было возвращаться к тёте - в Гиреево. Лошадь ждала на ст. Перово. При въезде в дубовый лес охватывала сырость и грусть. Жалко было оставленную маму, детей, игр и света. Но вот всё, кажется, о счастливом и печальном детстве.
Сейчас начнётся более сложная полоса, которая приведёт к жизни в Москве. Начинаю новую страницу. Ах нет, опишу ещё “Большой дом” с его красотами и страхами.
Большой дом был построен при Елизавете Петровне, когда она должна была венчаться с Алексеем Разумовским.
Недалеко была построена для этой же цели церковь.
Дом был двухэтажный с большими террасами и широкими лестницами.
У дома росли с двух сторон по две столетние липы.
В доме было много больших комнат, но так же и потайных коридорчиков, лесенок.
Чердак очень большой и светлый.
Крыши были почти что плоские, но дядя Ваня для безопасности поставил ещё и красивую загородку.
Внизу была бильярдная, где мне разрешалось играть мазиком. Я была очень хорошим игроком, а потом перешла на кий, и сейчас не прочь поиграть, да негде.
В этой же комнате стояли большие часы, их поддерживали четыре металлические фигуры, изображающие Европу, Азию, Африку и Америку! На них стоял большой (с метр) четырёхугольный, красиво украшенный шкафчик и внутри струился водопад из стеклянных трубочек. С другой стороны были какие-то тоже удивительные часы, и вверху было украшено. Я уже их совсем забыла, только помню водопад. Говорят они стоят сейчас в Кремле. Были в этой же комнате уютные диваны.
За бильярдной комнатой, был большой зал с камином, над которым висел хорошей работы портрет Александра I, а по стенам стояли вышитые стулья, тоже прекрасной работы.
Следующая комната была угловая с двумя большими окнами. Эта комната была моим мучением: мне летом отводили под детскую. Вера Яковлевна (гувернантка Евгении Файдыш), как я уже говорила, засиживалась с “большими” до 2-3 часов, а я одна дрожала. Иногда забежит бывало добрая душа – Маша, посидит минут пять, успокоит и опять умчится по своим делам.
За угловой был тоже зал, за маленькой проходной с овальными старинными портретами и миниатюрами. Зал был большой. В нём было много хороших копий, я уже их забыла. Помню только одну Рубенса “Отцелюбие римлянки”.
А в комнате рядом копия картины, изображающая известную в то далёкое время балерину, сходящую кажется с лестницы. Картина была так живо написана, что казалось вот - вот она сделает шаг и сойдёт. Её узенькая ступня в белой балетной туфельке казалась живой. Говорили, что в полночь она “сходит” с картины.
Дядя Илюша (дядя Ивана Александровича Торлецкого), взяв газету и свечу, решил проверить. Лёг там спать и до 12 часов решил не засыпать и, как всегда в таких случаях бывает, заснул. Проснулся он в темноте. Пахло гарью. Быстро он зажёг спичку. Оказалось, что газета загорелась и была потушена вместе со свечкой. А платье балерины колыхалось. Так он рассказывал.
Второй раз “проверял” преподаватель по скрипке, тот, что заместил Эрденко. Он положил на столик рядом со своей кроватью часы с крышкой и заснул. Проснулся от щёлканья крышки. Часы показывали 12 часов. Крышка была закрыта, а платье балерины колыхалось.
В этой комнате “большие” занимались спиритизмом, и столы у них так летали, что они бегали, подняв руки кверху. Даже скептик тётя и та удивлялась.
Детская моя в одно из лет была рядом с комнатой балерины. Мне подарили тяжёлый мячик. Замки были старинные. Я заперла дверь и стала играть в мячик, стараясь попасть в щель двери, приговаривая: “Если дверь откроется, то про балерину это всё верно”. И вдруг дверь открылась и у двери стояла балерина. Я успела захлопнуть дверь и хотела бежать, но ноги мои отнялись. Я ползком выбралась в другую комнату, где я спала. Вот куда ведёт мистика.
Дом был со вкусом и богато меблирован. В доме когда-то хозяйничали французы. Они искали денег и перепортили мебель, подняли паркетные полы. Но всё это было восстановлено. Мария Степановна купила материю и при помощи драпировщиков обила всё заново. И стало очень хорошо. Медальоны со старинными портретами, драпировки, рамы на картинах и люстры… все было художественно.
На террасах стояли длинные турецкие диваны с подушками.
С двух сторон террасы были застеклены и внизу были вставлены цветные стёкла, в которые мы, детвора, подолгу смотрели. Как преображался мир в этих стёклах!
Против дома был круг из сирени, а в нём лежал круглый с полметра камень. Кто говорил, что это валун, а кто что это ядро осталось от французов.
Был еще в имении Старое Гиреево для житья дом у пруда. Там были ценные микроскопы и проч. и был старичок, видевший в детстве французов. В те далёкие времена он был 12-летним мальчиком. Старичок всё ещё хотел работать, и ему выстроили будку, в которой он стоял и сидел весь день. Он был ещё знаменит тем, что сжёг дом за несколько лет до моего появления там. Он уронил лампу горящую, испугался, убежал, а дом запер. Когда тётя с дядей вернулись, остались одни погорелые столбики. Дядя очень жалел свой микроскоп.
Дом сгорел, потом его отремонтировали. Стали в нем жить. Перед домом была поляна с чудесным старым дубом.
ПРАЗДНИКИ И БУДНИ В ГИРЕЕВО
Часто Ёлка была удивительная по красоте и богатству. Наряжали её при закрытых дверях, а мы - дети, сгорая от нетерпения, стояли у дверей и ждали. Наконец нас пускали. Мне раз подарили игрушечное пианино. Мы танцевали, ходили цепью под музыку, а под конец можно было разбирать игрушки. И тут дети нашего бати были самыми жадными: они набрасывались и валили даже иногда ёлку. Мои же [Файдыши] вели себя, как всегда, чересчур скромно. За них вступалась Мария Степановна. Потом был ужин, чай и все разъезжались.
Новый же год был тоже великолепен. В особенности был хорош 1900 с транспарантом. Последующие были так оформлены: у каждого прибора стояла вазочка с цветами ландышами и сиренью и маленькая электрическая лампочка была в букете. В полночь гасили огонь и маленькие лампочки зажигались. Гости шли вереницей чокаться и поздравлять дядю и тётю. Пробки от шампанского летели в потолок.
Был у нас в Гиреево свой учёный садовод. У него была трагическая любовь с дочерью управляющего. Родители её были староверы и не согласились на этот брак. Они выдали её, согрешившую, но замоленную, за бородатого старовера. Молодой, красивый садовод не перенёс этого и сошёл с ума. Я с отвращением смотрела на молодожёнов, когда они приезжали к родителям. И сейчас с жалостью вспоминаю красивого, несчастного садовода. А какие цветы он выращивал! Какие букеты и какие клумбы делал!
Частенько, когда приезжали гости, то мы часто танцевали под русскую музыку “шла девица за водой”. Мне больше нравилось надевать Любину (сестра Евгении Файдыш) папаху из серого барашка, свои красные штаны, валенки и выплясывать за мальчика. Вслед за нами танцевали и взрослые. Я выучила все танцы сама, а у Шайтана, так сказать, теоретическую основу. Когда приезжали дети, то часто просили дядю Ваню [Иван Александрович Торлецкий] “поиграть” нам танцы. Он знал па-де катр и ещё что-то.
Но для фотографии дядя Ваня отпускал длинные ногти, и они ударяли по клавишам как кастаньеты.
Отдали меня в коммерческое училище. Я каждый день ездила. Но новая обстановка, новые обязанности заставляли, наверное, задумываться. Может быть, дорога утомляла, но я стала молчалива и “звонок” не звенел на весь дом. Тогда тётя Мариша (Мария Степановна) и дядя Ваня решили меня взять из этого училища. Сейчас я об этом очень, очень жалею.
У коридорчика в мою детскую была лестница, которая вела во второй этаж. Там была мастерская дяди Вани, фотографическая, шкафы и девичья, где жила домашняя портниха Надя и ночевала Маша. В комнате было большое окно и круглая большая железная печка. Всё там было хорошо. Часто я удирала от Веры Яковлевны туда, а там подговорив Надю, мы с ней снимали обувь и тихонько играли в прятки. Иногда на этом заставала нас Вера Яковлевна и мы конфузливо одевались, и она строго посмотрев, уводила.
Надя – святая душа не была замужем, была очень добрая, волосы у неё после тифа немного красиво вились, а на затылке был большой узел из волос. Я помню, мне очень хотелось заболеть тифом, чтобы волосы у меня также вились. Я потихоньку выбегала с голыми ногами на снег и всячески старалась заболеть. Помню, мне это удавалось. Тогда меня, всю пышущую жаром, Мария Степановна брала к себе и, по её словам, душила. Мне было тяжело, сердце нестерпимо билось, испарина проступала. Своих детей я так не лечу.
Вообще всё, что напоминало мне мою семью, было дорого.
Часто они в полном составе приезжали к нам в Гиреево, и я не знала, что с ними делать. Все были очень самолюбивы, застенчивы и сидели за столом молча. Как я не старалась оживить “общество”, ничего не выходило, и мне было тяжело и скучно. Дома, в Замоскворечье, они были совсем другие...
“Большие” почти каждый день играли в карты. Кто-нибудь приезжал или из Москвы, или из Реутова, и они долгими часами играли, и мне не с кем было играть, и я ждала “выходного”. Вечером был чай, и после меня отправляли спать. С отъездом Веры Яковлевны меня не заставляли перед гостями читать наизусть французские стихи. И это было для меня великим счастьем, так как за два часа, как я начинала учить стихи, я уже начинала волноваться, а при гостях ещё больше.
В субботу мне делали ванну. Иногда совместную с тётей Маришей, а иногда я одна купалась, и это было очень приятно. Купаться было приятно, но, как я думаю, я шалила, и Маша меня пугала рассказами, как утопили одну девочку в ванне. Вымыв меня, Маша брала меня на руки и относила в детскую, в кровать.