Прага

Я с детства обожала пражский торт.
Еще когда-то мама бывала там с моим отцом.
А больше никаких воспоминаний.
Одни предчувствия, и те – немного сбоку.

Однажды в октябре
Мой муж принес домой газету
И сказал: «Смотри, Михайловский».
«Собор?» – мелькнуло в голове.
В то время шло второе
Строительство собора.
Сердце ликовало.

Этот храм
Своим отсутствием
Мне отравил все детство. На его
Могиле, могиле Златоверхого собора
Был корт.
А маме нравилось, когда играют в теннис:
«Пускай ребенок учится манерам –
Все аристократы
Играют в теннис».
(Но маме не в пример, мой
Аристократизм не получился).

А тренер равнодушный
Не разделял глубоких убеждений мамы:
Забыл меня, как только увидал,
Вручил ракетку и поставил к стенке.
Не так буквально, сзади не стреляли,
А я сама вколачивала в доски
Упругий мячик. Скучно.
Мне с собой
Еще не очень было интересно.

Но Бог уже следил за всем
С рассыпанных мозаик
И сбитых фресок.
Бог – великий режиссер,
И ставил мне судьбу заранее:
Сначала – порадуйся себе, а после
Научишься другого понимать.

Дом бабушки был рядом,
В переулке
С хорошей памятью:
О взорванном соборе переулок
Хранил их общее большое имя –
Михайловский.

«Собор?» – спросила я у мужа,
Когда он протянул газету. – «Нет.
Там переулок твой. Смотри, твой дом».
А я читаю: «Пражская весна. Год шестьдесят восьмой».
И фотография с моим когда-то домом.

С ним обошлись позднее, как с собором.
Новым господам
Места такие нравятся: и центр, и тихо,
Хотя на Прагу больше не похоже.

Снимали сверху, с лестницы.
Такой же снимок,
Начала века (прошлого)
Есть на обложке книги, посвященной
Булгакову и Киеву тех лет,
Когда Николка прятал пистолет
В проеме между двух домов…
Но это дальше.

И еще когда-то
Мой друг-москвич
Сказал, что в Киеве он любит переулок,
Который «идет-идет, а после –
Обрыв, и снова переулок».
«Там лестница», – сказала я.
«Да, точно. Ты знаешь это место?»
«Я там жила».

Как жаль, что мы не встретились, когда
Ты был готов принять мой город.
Хотя, кто может знать,
Что встреча, что не встреча?
Тем более что ты
Любил мой переулок,
А, значит, и меня. Иначе
Зачем тебе там было хорошо?

Пока влюблен,
В какие только знаки не поверишь.

Но лестница, и, правда,
Была особенной.
Шекспировской – не меньше.
С гранитными ступенями,
Что стены Эльсинора.

Там, помню, все коленки содраны до крови,
Когда сбегаешь вниз поймать
Свой детский парашютик…
Тогда я не успела, не поймала.

Но снимок удержал меня, и детство, и весну.
И в Киеве, и в Праге.
Издалека сейчас
Вкус этих городов мне кажется таким похожим:
Свежим, сладким.
Под окнами стоит машина «Волга»,
Немного под углом,
Я узнаю ее по жесту, – точно, наша, –
Там переулок падает немного,
И мама, чтоб машина не катилась,
Всегда ее так ставила.
Так, значит, мама дома.
И бабушка уже накрыла стол.
И там все живы.
Фотограф сверху снимает переулок.
Тридцать лет прошло,
Чтобы прибавилось весны и Праги.
Ну, здравствуй, мама. Здравствуй, бабушка.

«Какое
Число сегодня, ты не помнишь?», –
Спросила я у мужа. – «Третье
Октября». В груди похолодело.
Сегодня
День смерти бабушки.

Вниманье к датам – жест небытия
Навстречу нам, попытка удержать
В ладонях памяти немыслимое время,
Перевести его в рифмованные строчки,
Вздрогнуть:
В начале октября – о бабушке, в начале
Ноября – о маме,
В начале сентября – о дочке.

Какая поэтесса смерть, какая
Изысканность в ритмичности сложений,
Какая музыка печальная звучит.
Я вижу
Прозрачную, всю в листьях, партитуру,
И наши лица проступают в нотах,
Все наши лица на одном листе.

Под сводами святого Николая,
(Микулаша по-чешски), в центре Праги,
Взлетают «Реквиема» крылья золотые,
И сердце по латыни плачет вслед
Всем тем, кто это сердце не покинул.

И легконогий Моцарт где-то рядом
Насвистывает песню Дон-Жуана.

А друг Володя, скульптор, упоенный
Барочной пластикой и музыкой трагичной,
Взволнованный величием пространства,
Сказал: «Как славно мы повеселились!»

Да, «Реквиема» тайное веселье,
Нерастворимый жемчуг наслажденья
Легко нести по пражским тротуарам.

Потом я видела, как чешка молодая
Шла в магазин ликующей походкой,
Размахивая весело корзинкой.
Что там? Я сунула свой нос,
А там не что, а кто – совсем манюня,
Недели две младенчику в корзинке.
Вот это чистый Моцарт.
Здравствуй, здравствуй, Прага.

Какой спокойный, протяжный взгляд
Фотограф развернул над лестницей старинной,
Одним щелчком разбередил пространство,
Продлил моим любимым бытие,
Одушевил их тайные движенья,
Озвучил голоса.

Мы с мужем
Смотрим сверху вниз на город,
(Он пишет крыши).
И не поймем,
Какой же это город,
Какое время падает дождем
На холст промокший, башни, чей пейзаж
Под кистью оживет, чьи лица
На нем когда-нибудь проявятся потом.