Часто приходится слышать, как люди анализируют то впечатление, которое может произвести на обывателя вид чего-то странного или редкого, что по глупости часто даже называют пугающим. Будь то заброшенный парк аттракционов, или наваленное штабелями содержимое склада гробов, или же просто затянутое паутиной окошко старого дома, в тусклой вселенной которого нет-нет да и мелькнет пыльным платьем забытая кем-то мечта.  

Разговоры такие не вызывают у меня ничего, кроме зевоты, и, признаться честно, я бываю достаточно груб, когда кто-нибудь заводит при мне подобные беседы, потому что знаю, что в этих случаях болтунами движет самая обыкновенная скука. 

Во времена моего детства во всех слоях общества был весьма заметен подъем интереса к мистицизму, начавшийся как исследование магнетических свойств человека и окружающих его предметов, а позже скатившийся до уровня балагана с верчением планшеток и завываниями над ухом потрясенного искателя таинственного переодетых в простыни девиц … Как имеющего самое непосредственное отношение к миру духов и тонким областям бытия, меня с ранних лет задевало обывательское обхождение с подобными вещами, как, бывает, небрежное обхождение со скрипкой обижает изготовившего ее мастера. 

 

Мой отец, имени которого я называть не стану, ибо ни в одном из человеческих языков нет букв, могущих передать его звучание, был высшим демоном, подарившим мне физическое бессмертие, превосходное здоровье и совершенную внешность. Преуспеянием во всех делах он меня не наградил, справедливо сказав, что собственного признания я стану добиваться сам. Он закончил свое существование в нашем мире, когда мне исполнилось восемь лет.

Со стороны матери все мои родственники были людьми весьма религиозными, поэтому было неудивительным то, что мой покойный дед, обладатель нескольких титулов и довольно немаленького состояния, заставил свою единственную дочь принять постриг. Ходили туманные слухи, что однажды некто сказал деду о необходимости замолить те грехи, которыми сопровождалось стяжание моими предками всевозможных  имеющихся у них богатств, куда входили и успехи при колонизации заморских земель. Рассудив, что собственную жизнь на подобное губить уже поздно, глава нашего семейства продолжил прожигать ее в публичных домах и клубах, отказав моей матушке довольно большое приданое, которое она, оказавшись внезапно и против своей воли одной из тех невест, что никогда не выходят замуж, принесла с собой в один из католических монастырей.

Все это не помешало ей благополучно отказаться от никогда не желаемого ею монашества и вернуться в родовое гнездо, едва только деда в разгар одного из кутежей вдруг хватил удар. Будучи от природы умной и сметливой, мать сразу же после похорон взяла дела семьи в свои руки и, трясясь по ночам от страха ошибиться и потерпеть крах, при двух свечах постигала премудрости биржевой торговли и производства. Она продолжала соблюдать религиозные обряды, хотя по возвращении домой поменяла конфессиональную принадлежность – к адептам протестантской церкви отношение общества в то время было иным, нежели к католикам.      

Когда матушке исполнился двадцать один год, она вышла замуж за одного из известнейших мошенников тех лет, который, едва дождавшись окончания брачной церемонии, обрадовал ее известием о том, что она отныне нищая и свободная женщина и вольна сию минуту переезжать в любой понравившийся публичный дом.  

Месяцем раньше этого дня умер старый финансовый советник, оберегавший нашу семью от ошибок и страховавший от всех невыгодных контрактов, не успев, следовательно, обезопасить мать. Мать была не первой, кто попался на брачную приманку такого рода, а ее возраст и неопытность не позволяли ей знать каждую лазейку в юридических тонкостях. Но она стала последней в череде женщин, обманутых именно тем аферистом.  

Всю ту, далекую уже ночь она просидела на полу в одной из комнат, наблюдая в тускнеющем зеркале, как становятся седыми ее длинные каштановые пряди, рассыпавшиеся по лифу белого подвенечного платья.

- Скажите, - находясь в прострации, обратилась она к тому, кто был в комнате помимо нее, словно появившись из треснувшего зеркала, - что мне теперь делать?

- Это зависит от того, какой результат вы хотите получить. 

Мать молчала. 

Прошло не менее минуты, прежде чем она услышала негромкий смешок.

- Быть может, вам хочется отомстить тому, кто навредил вам с такой жестокостью? Вам хочется, чтобы он испытал на себе самые занимательные придирки судьбы?..- шелестел незнакомый голос. 

- Вот еще! – матушка даже привстала, как ни была слаба. – Мне наплевать на этого негодяя. Какой идиот будет мстить ради мести? Меня волнует только мое доброе имя и состояние моих предков, которое я собиралась преумножать всеми способами до конца моих дней…Впрочем, было бы неплохо сделать так, чтобы он больше не мог воспользоваться ничьим доверием.

У нее застучало сердце от странного предчувствия, прежде чем ее собеседник вышел на свет занимающейся зари, и она смогла разглядеть…

До того самого момента она только успела сказать:

- А вы, собственно, кто такой будете, сэр?

 

Мать загубила свою душу в тот самый вечер, ровно за год до того дня, когда родился я.

До самых последних ее часов на основании ее шеи, позади, сохранялся след контрактной печати, красневший, будто свежая царапина. По этой причине мать никогда не носила открытых платьев.

Мой отец, порядком уставший, по его собственному признанию, от своей прежней жизни, вычеркнул, как выражалась моя мать, финальный пункт их контракта. Суть была в том, что он, несмотря на безукоризненное выполнение этого контракта, отказался поглотить душу матери, тем самым обрекая себя на мучительнейший голод. 

- Людям не с чем сравнить это, - рассказывала мне мать. – Но я верю ему, потому что он обладает видением будущего и, возможно, уже тогда чувствовал приближение более выгодного контракта, благодаря которому он смог бы, наконец, полюбить…

На этих словах она замолкала, и я только из дальнейших бесед сумел выхватить скупую информацию о том, что под новым контрактом моего отца была также персона титулованная, чья история походила на матушкину, но сопровождалась трагическими событиями. 

Была еще причина, о которой мать из-за природной скромности говорить избегала. Этой причиной являлся я, и, по-видимому, отец, предполагая выполнить контракт, когда я достигну самостоятельности, позднее и вовсе аннулировал его, предупредив свою бывшую хозяйку о том, что ей, несмотря на то, ни при каких условиях не достигнуть вечной жизни.

- Вечной жизни нет, - отвечала тогда мать, и мне врезалось в память каждое слово – их последний разговор велся при мне. – Есть много жизней, между которыми человек словно ходит из комнаты в комнату…И при каждой из них своя смерть. Иди, - она назвала отца по имени, которое дала ему. – И будь счастлив там, куда ты идешь.

Я помню, как он поклонился ей, потом поцеловал ее руку… Помню, как я побежал ужинать, а мать долго сидела одна, не зажигая света, в той самой комнате, где она впервые увидела его. 

От ее исчезнувшей контрактной печати остался красный, будто выжженный след.

 И остался я, занимавшийся в те годы тем, чем было положено заниматься юноше моего сословия – учебой и путешествиями. Меня так захватила эта жизнь, что я совершенно не мог понять своей матери, которая в ту пору уже совершенно закрылась от мира и жила в одном из наших домов в Южном Уэльсе. Этот старинный дом, окруженный болотами и рощами, напоминал мне о доме одной знакомой семьи в Луизиане, которую я посетил за год до смерти матери. 

Я раньше никогда не любил Северную Америку, казавшуюся мне слишком бестолковой и негостеприимной с ее страстью ко всякого рода гигантизму и стремлению выскочить, все равно на каком поприще. Позднее поменяв мнение, я перестал быть категоричным, но, как бы то ни было, в юности из всех тамошних мест только Луизиана прельщала меня, если не красотой, то своей загадочностью, своими черными колдунами и великолепной кухней, выгодно отличавшейся от неудобоваримых блюд прочей Америки. 

Пригласившая меня семья являлась партнерами моей матери и весьма уважала ее за деловую сметливость, в коей, кажется, понимают толк все американцы, и несвойственную женщине безграничную храбрость в финансовых вопросах.    

Как многие богачи в тех краях, Дюруа были потомками плантаторов и знали всё об истории и тайнах Юга. В их доме в ходу был только французский язык, потому что предки их происходили из Франции – опять-таки, как и у большинства местных землевладельцев. С первых моих минут в их доме я наслушался комплиментов по поводу моей внешности, манер и хорошего французского, и звучало это так искренне и высказывалось с такими располагающими эмоциями, что для меня выражение «южное гостеприимство» сразу перестало быть метафорой.  

Мне и сейчас нравится вспоминать их приятные лица и поистине аристократичные манеры, а дни, проведенные в их доме, отличались от остальных моих путешествий по миру. 

Это была большая семья – несмотря даже на то, что двое их сыновей и три дочери жили в других городах и штатах, поместье ни одного дня не выглядело замершим.  

Самая младшая дочь Дюруа по имени Диана действительно напоминала охотницу с ее любовью к конным прогулкам, в которых я часто составлял ей компанию. Она не училась ни одного дня в своей жизни по причине дефекта, нередкого для аристократических семей из тех мест, – дислексии, но отнюдь не была неучем. Ее недостаток компенсировался прекрасной памятью, причем не только на имена и факты, но и на лица. Выглядела она как настоящая француженка, едва ли не лучшая тех, кого мне приходилось видеть в парижском свете. 

Диана была моей сверстницей. 

Юность лучше всего помнит лишь те впечатления, которые были не просто приятны, но и остры, потому для меня лично ничуть не удивительно, что я начал рассказ об этой семье с нее, моей тогдашней подружки во всех детских невинных играх и той, что по вечерам рассказывала мне истории и креольские легенды, от которых кровь сладко холодела в жилах и сердце куда-то бешено неслось.  

Сами хозяева были достаточно пожилой парой, но смотрелись очаровательно. Главу семейства звали, кажется, Пьер-Мари Раймон Дюруа, а его жену Каролиной. С ними жили еще двое сыновей, с которыми я вначале общался довольно робко, так как они были старше, но немногим позднее мы сдружились. Их звали Давид и Матье – последнему, впрочем, больше нравилось, когда к нему обращались «Мэтью». 

В доме Дюруа было несколько негров, потомков рабов, когда-то живших здесь. Мне рассказали, что две самые старые из них, сестры, хорошо помнили войну Севера и Юга, и их рассказы зачастую отличались от широко распространенной информации. Естественно, я сразу же спросил, нельзя ли как-нибудь их порасспрашивать – мол, нет ничего ценнее живых свидетелей истории. 

- Сразу после ужина, - ответила мне мадам Каролина, и у меня даже закружилась голова от ее улыбки. Давид позднее сказал мне, что она в каком-то роде тоже колдунья, до сих пор сводит с ума половину населения графства, и я ему поверил. В самом деле, здесь могло не обойтись без того, что мой отец называл might, и иногда искусством. 

В тот вечер я действительно увиделся с одной из престарелых сестер-близнецов, но, на несчастье, это оказалась не Виолетта, а ее сестра Полин, страдавшая, как я тогда подумал, эпилепсией. 

После «приветственного ужина», который я не знал, как и похвалить, потому что он был приготовлен самой мадам и Дианой просто восхитительно, вся семья сидела в зале, который они называли «салон», и гость, то есть я, старался не повторяться в комплиментах и не быть скучным, рассказывая о современном Лондоне. Мысль о живых свидетельницах войны уже начала донимать меня, как вдруг Диана встряла в разговор:

- А что же мы не выполняем обещания – ведь мсье Кира давно хочет поговорить с Виолеттой!..

- И то правда, - хозяйка дома  снова улыбнулась так, что я почувствовал, как по коже бегут мурашки, и задумался – неужели ее домашние привыкли к этим улыбкам? – Вернон, позови нянюшку Виолетту, - сказала она мальчику-мулату, явившемуся на звонок. 

«Нянюшку» – так вот как многие из них относятся к цветным, а вовсе не бьют их, тем более не убивают от скуки…Я понимал, что не стоит судить обо всех креолах по одному дому, но ничего не мог поделать с симпатией к этим людям, захватывающей меня все сильнее.  

- Наши негры просто боготворят Каролину, - сказал мне мсье Дюруа. – Она похожа на свою мать, а та была добрейшая женщина, просто само совершенство. Ни разу на негров руку не подняла, а когда аболиционисты велели им идти на все четыре стороны, они плакали и целовали ее платье, говорили, что не оставят ее даже в смерти…И, как понимаете, мсье, они все здесь остались. Их дети и внуки – тоже. 

Повисло молчание, семейство разглядывало меня с прежним интересом, только Мэтью, подняв брови, будто задумавшись о чем-то далеком, смотрел на потрепанный кожаный кисет, который крутил в руках. 

Через несколько минут в широком дверном проеме появилась тучная негритянка неопределенного возраста в широком темно-синем платье и, не поднимая глаз, присела со словами: «Звали, мисс Каролина?» 

Хозяйка дома не успела раскрыть рта, как вошедшая подняла голову и, увидев меня, вскрикнула. 

Темные, как антрацит, глаза старухи буквально вылезли из орбит, белоснежные белки мгновенно налились кровью, и она вновь выкрикнула короткое слово, перешедшее в неожиданно громкий басовитый вопль, которого я никак не ожидал от женщины. 

Мадам, и до этого сидевшая с безукоризненно прямой спиной, выпрямилась, казалось, еще больше, хозяин дома с весьма недовольным видом задрал подбородок, Диана тихо взвизгнула, а кто-то из юношей, кажется, Давид, прыснул от смеха.

Служанка тем временем зачем-то упала ниц и разразилась потоком бессвязных слов. При этом она скребла ногтями по ковру, протягивая в мою сторону руки и колотясь о пол головой.

- Вернон! – не переставая смеяться, крикнул Давид, и мальчишка мгновенно возник из-за колонны, откуда в протяжении этой странной сцены выглядывало его испуганное личико.

Как я был удивлен, когда он с легкостью поднял наверное двухсотпятидесятифунтовую старуху и потащил ее к выходу. Ее жалобные, будто умоляющие крики еще долго были слышны нам.  

- Мой бог, как ее напугал современный английский костюм…- неудачно сострил я, попытавшись смягчить ситуацию. 

- Простите ее поведение, - тихим голосом сказал мсье Дюруа. – Полин больна с юности, но она больше не побеспокоит вас…

- Я ничуть не обеспокоился, мсье, - возразил я. – Негры народ чувствительный и близкий к природе, к тому же, луна сегодня полная…

- Правда же! – Диана вскочила с места и, метнувшись к окну, потянула за кисть шторы. – Глядите все, как красиво!..

Она была неправа. 

Огромная, словно неведомый белый плод из другого мира, луизианская луна была не просто красива – она была восхитительна. В еще не вполне потемневшем, пустом от звезд небе светило висело в одиночестве, и, казалось, можно было различить узкое гало, которое опоясывало четких очертаний диск, напоминающий платиновый слиток.       

Мне не приходилось ни разу видеть такого цвета неба – он варьировался от светло-фиолетового до насыщенного индиго. Горизонт на севере скрывался под легкими, словно пух, прозрачными облаками. Темно-синим казался на фоне этого неба близкий лес.

Притихнув, я более не пытался возобновлять никакие разговоры, и мои хозяева, будучи людьми понимающими, догадались, какой мучительной оказалась для меня смена часового пояса и немедленно распорядились мне постелить. 

Надо сказать, днем мне не удалось отдохнуть с дороги, потому что меня донимало любопытство, да и вежливость требовала отдать должное ужину и экскурсии по дому, так что я, в сопровождении чернющего камердинера с редкой для негра фамилией Уайт, с радостью отправился в комнату, которую мне предназначили. Мне подумалось, что комната, выделенная мне, была роскошнейшей в доме, исключая, возможно, хозяйскую спальню. 

Сказав, что сам привык о себе заботиться (а в действительности, признаюсь, просто брезгая), я расстелил постель и принялся раскладывать на столике необходимые мне мелочи. 

- Можешь одежду пока развесить, - велел я Уайту уже через минуту, почувствовав, что ноги меня не держат. 

- Сию минуту, сэр, - Уайт был вышколен не хуже матушкиных слуг и закончил с моими вещами к тому моменту, когда я, переодевшись, уже был в постели.

Я заметил, что у него просто язык чешется сказать мне что-то или спросить – до того красноречива бывает у африканцев мимика, что такое им просто не скрыть. 

- Говори, - вздохнул я. 

Отойдя к двери, Уайт помялся и все-таки сказал:

- Сэр, простите Вернона за то, что позвал вам бабку Полин вместо Виолетты. Они двойняшки и так похожи, что их, наверно, родная мать путала…Их путают часто, - он вдруг замолчал.

- Это ведь не всё?

- Не всё, сэр. Сэр, все взрослые негры, которые живут в этом поместье, помнят язык своих близких предков, это язык нгабаа… Когда бабушка Полин закричала в салоне, я впервые услышал, как она говорит на другом языке. В своей комнате она продолжала кричать, но уже по-французски. Они с Виолеттой совсем не простые старухи, сэр.

Я молчал минут пять, потом отпустил Уайта, услышав от него пожелание доброй ночи и напоминание о том, что завтрак подают в половине девятого. 

Задув свечу, я продолжал сидеть в темноте, рассматривая узор на кружевных шторах и рисунки на драпировках, скрывающих низкую дверцу в дальнем углу комнаты. 

Мне было плохо. 

Старый негр мог ничего не говорить мне – и без него я знал, что Полин, этакий медиум из американской глубинки, кричала по-японски. 

Плохо мне было от того, что мои хозяева, и без того подозревая во мне далеко не англосаксонскую кровь, могли узнать, что это был за язык, и сделать из этого какие-нибудь свои, быть может, очень неприятные для меня выводы.   

Я знал по-японски совсем немного и говорить не умел, но кое-что в воплях негритянки я разобрал, и благодаря всему этому мое душевное равновесие было под угрозой. Негнущимися пальцами, будто старик, я достал из дорожного несессера таблетку веронала, которая мне была дана с собой на крайний случай вроде пароходной качки, и, разломив ее пополам, проглотил, не жуя, запивая водой из умывального кувшина.    

- Черт их всех побери, - произнес я, будто вечернюю молитву, и упал головой в подушку, уже чувствуя легкую тоску по дому и в полусне вспоминая голос нашего дворецкого, предлагавший мне теплое шоколадное печенье…   

 

 

 

 

Несмотря на все пережитое днем, мой сон не был тревожным – я спал глубоко и спокойно, будто погруженный на дно тихого озера. 

Каким же неприятным было мое удивление, стоило мне проснуться от раздававшихся в моей комнате возни и вскриков. Я зашевелился и, собираясь высказать побеспокоившим меня все, что я думаю о них, разлепил веки. 

Движение в моей комнате тотчас замерло, будто оборвалась кинопленка, и моим глазам предстали мадам Каролина, Мэтью и Уайт. 

- Простите? – сонно пробормотал я, оставаясь по-прежнему лежать и чувствуя, что усталость вчерашнего дня не собирается предоставлять мне никаких индульгенций, а мучает меня пуще прежнего, 

- Как вы? Что с вами, как вы, мсье Кира? – все трое бросились ко мне, будто оголодавшие кошки к миске с домашним сыром.

В глазах обоих хозяев и камердинера застыло одинаковое выражение – удивляющее меня, странное выражение, вроде смеси крайнего изумления и неподдельного сильного страха. 

- Выйди вон, Уайт. Мсье больше не нужна помощь, - велел Мэтью, а я только открыл и закрыл рот, недоумевая, какая помощь могла понадобиться мне спящему.  

Едва за слугой закрылась дверь, мадам Каролина дотронулась до руки сына и мягко проговорила:  

- Поди, милый…распорядись насчет чаю с молоком – матушка нашего гостя писала, что он очень любит его на завтрак.

С этими словами она улыбнулась той самой, странно-прекрасной улыбкой, о которой я упоминал, и Мэтью без единого слова, даже не кивнув мне, оставил нас одних.

Я сел. Мне ни единой минуты не нравилась эта утренняя возня, неизвестно зачем устроенная в моей комнате.

- Мадам, а…

Она не дала мне договорить, присела рядом на кровать и опустила шелковистую ладонь на мою руку. Я чувствовал, как горяча ее кожа. 

- Кира, сынок… Должно быть, ты счел, что наше южное гостеприимство порой приобретает гротескные формы? – мадам Каролина попыталась улыбнуться, но у нее вышла только напряженная гримаса.    

- Нет, почему же…- замялся я.

- Видишь ли, Уайт утром пришел будить тебя и…ему показалось, что ты не дышишь, сынок. И он поднял панику. Я прошу у тебя прощения за его глупость. 

«Если они решили, что это глупость, то почему носились вокруг меня с этим Мэтью?» - внутренне усмехнулся я, а вслух сказал:

- Простите, мадам, я думал, что моя мать, упоминая про утренний чай, рассказала и об одном моем заболевании вам…как матери – мать. 

- А в чем же дело? – мадам внимательно смотрела на меня, слегка сжимая мои пальцы своими – казавшимися мне нестерпимо горячими, как кружка со свежезаваренным чаем.

- Я страдаю каталепсией, - выпалил я. – То есть, одним из ее видов. Нет ничего удивительного в том, что я могу бледнеть, дышать почти неслышно или вдруг переставать реагировать на речь, - я чувствовал, что несу полную чушь. По-видимому, чувствовала это и мадам Дюруа.  

Прищурившись, она еще несколько мгновений глядела на меня и поднялась. 

- Вот как…Что же, если тебе теперь лучше, то Фабиана подает завтрак через пятнадцать минут – полагаю, этого времени тебе хватит на утренний туалет, сынок. 

Улыбнувшись углами губ, хозяйка дома Дюруа вышла.

Одеваясь, я все время косился на низенькую занавешенную дверцу в глубине комнаты и гадал, куда она может вести. Я чувствовал сильную досаду на негра, который не мог подождать моего естественного пробуждения и в простоте сердца ввалился «будить мсье», как было, видимо, заведено в этом доме.  

Когда я уже собирался выходить из комнаты, я услышал тихий звук – будто большое животное терлось спиною о запертую изнутри низкую дверь. 

Тот, кто был рожден от высшего демона, позорно бежал от запертой неизвестности в столовую, хлопнув дверями как можно сильнее и громче.