Название: Gevonden

Автор: surazal

Фэндом: Hellsing

Пейринг: Интегра/Рип

AU, 1930-е. Юри (фемслэш).  

Предупреждение: Рип - национал-социалистка. Поэтому те, кто ждет от этого персонажа политкорректности и прочей толерантности в высказываниях, пусть идет дальше по своим делам :-)

Размещение любой части этого текста на других ресурсах и в личных дневниках запрещено. Свидетельство о публикации №21204161943

 

Впервые ножки Рип ван Винкль, обутые тогда в черные ботинки на высокой шнуровке, ступили на британскую землю в 1919 году,  когда ей исполнилось четырнадцать. Об руку с отцом она сошла с парохода «Принц Юджин» в одной из лондонских гаваней и в ту же секунду была окружена чужой атмосферой, запахами, далекими от изысканных, и невиданным прежде огромным количеством людей, показавшихся ей неприветливыми.

Любопытство и одновременно неприязнь – таковы были чувства юной представительницы старинной аристократической фамилии при ее первом взгляде на лондонское небо неровного серого оттенка, одинаковые казенные здания и собственные дома, внушающие самые невероятные фантазии, дома, казавшиеся ей сплошь больницами и казематами, и весь пейзаж, такой непохожий на пейзаж ее родного Хаарлема.

Она была немало удивлена роскошью отеля, в который ее привезли, но уже через полчаса с какой-то странной радостью вслух замечала отцу на отвалившийся кое-где кафель в ванной комнате, на отсутствие свежих цветов в спальнях и неаккуратность горничных.

- Кто бы подумал! – неожиданно расхохотался меестер ван Винкль в своей оглушительной манере. – Да ты, оказывается, настоящая домоседка, к тому же, патриотка, Рип!

Она отвернулась от него, не понимая, над чем он смеется, но рука стареющего буржуа потрепала ее по волосам, отросшим почти до колен и заплетенным в тугие косы.

- Ты совсем как твоя мать…Ведь думаешь, что нет места лучше, чем то, где ты родилась?

- Конечно, - с уверенностью отвечала Рип, еще не зная, что через десять с лишком лет побежит в этот город, ненавистный ей, побежит, будто одержимая, боясь признаться себе в истинных причинах своего побега от всего, что когда-то было ей дорого.  

                                                                                                   

                                                                 ***

 

Дом, казалось, весь шатался от грохота проезжающих автомобилей и трамваев – звенели стекла  в шкафах и в окнах, глухо стеная, дрожали полы, выложенные из широких досок, ветром потряхивало решетчатые ставни, и временами казалось, что они вот-вот выскользнут из петель и улетят, хлопая одна об другую, словно птицы крыльями.

Это был дом – дряхлеющий аристократ, наследник неповторимого, навсегда уходящего Лондона, города, в который влюбляются или начинают ненавидеть с первого взгляда.

Рип ван Винкль ненавидела Лондон.

С тех пор, как умерли ее отец и мать, а сама она окончила университет, по-прежнему не разглядев никакого смысла в своем «приличествующем» людям ее круга образовании, ею овладела жажда путешествий, которую она принялась удовлетворять с завидной аккуратностью. Посещая дальние и экзотические страны, она мстительно разыскивала самые ужасные их недостатки, чтобы улыбнуться от счастья, в очередной раз вернувшись на родину. Она пьянела просто от запахов жареного мяса из роттердамских ресторанчиков, потому что спокойная, буржуазная атмосфера Хаарлема больше не удовлетворяла ее. Ей нравились учебные полигоны в дюнах, где она могла вдоволь пострелять по мишеням, неожиданно обнаружив в себе талант и подлинную страсть к стрельбе. Ей нравилось вечерами бродить по этим дюнам, зачерпывая обувью бесцветный ледяной песок и, вдруг остановившись, всматриваться в далекий закат, воображая на горизонте череду идущих с севера древних кораблей, будто выплывающих из тускло-медного солнечного луча…  

Задыхаясь, скользя, каждую секунду боясь упасть с крутого склона и сломать себе шею, высокая темноволосая женщина, которой стала нисколько не изменившаяся внутренне маленькая Рип, стремительно сбегала вниз, едва не ударившись выставленными перед собой ладонями о покрытую сухим хмелем стену шале, дома, который она недавно приобрела. Наступала уже кромешная тьма, когда она садилась в кухне за свой одинокий ужин, состоящий из грога, холодной гусятины и булочек с джемом.  

Перед сном она выкуривала парочку «Галуаз» - одну за другой, презирая мундштук и машинально стирая следы помады с кончика сигареты.

Давя окурки об изразцы, которыми было обито крохотное крылечко, она вспоминала. Вспоминала не свои путешествия, в которых она всегда наблюдала невежество, грязь и непонимание, не мужчин-поклонников, которых у нее никогда не было, и даже не умерших родителей, память о которых вместе с фотокарточками затерялась в огромном родовом гнезде ван Винклей.

Она вспоминала женщину. Ту, что в этот час, вероятно, тоже курила – не тоненькие «Галуаз», а темные кубинские сигары, скрученные полными руками ленивых мулаток, о которых Рип не могла думать без отвращения.

Сигары эти были толстыми, солидными, вызывающими ассоциацию с расхожего типа американскими банкирами; а пепел от них был густым, как грозовое облако, и внушительным, как храп огромной собаки.

Резкий взмах тонкой руки – маленькая гильотинка отрезает кончик, и тот аккуратно ложится в подставленную пепельницу. Туда же спустя несколько минут падает и сигара – четыре положенные затяжки сделаны, произведение немолодых старательных кубинок тихо гаснет, будто засыпая.

Это похоже на ритуал – или, скорее, на театральное представление. Расширившимися синими глазами Рип всякий раз смотрела на это представление и на этот необычный пепел.

Антрепренером процесса была ее подруга детства. Та, чьи глаза стали не такими синими, родители – не такими состоятельными, а манеры – не такими открытыми и непосредственными.

…«Ледышка».

«Мыльная фея».

«Мышь».

«Интеграл…Дифференциал, девушки! Остаточная функция! Пятое неизвестное!».

Та, которую любила Рип, любила женской любовью, подлинной, прощающей и злопамятной одновременно, гимназическая подруга, та, с которой они рассматривали непристойные книжки, впервые пробовали курить и загорали на крыше ветшающего поместья в Хаарлеме. Когда-то…

Интегра ван Хеллсинг.  

Рип долго всматривалась в сырой, бархатный осенний вечер и наблюдала, как пепел уносится с ветром в темноту…

Волосы Интегры цвета пепла.

…Утро всякий раз медленно пробирается сквозь сны Рип ван Винкль, будя ее гудком парохода, на котором ей снова предстоит познать горечь одинокого пути и по-прежнему не затянувшейся, саднящей памяти.  

 

По приезде в Лондон, который больше не был вечно молодым городом, которому также не удалось и красиво состариться, Рип временила, стискивая руки, уговаривая себя подождать еще, не встречаться с той, кто разорвал ее жизнь на «до» и «после» и не собирался уходить из снов и непристойных фантазий.

Разворачивая водителя, соскакивая с трамваев в Вест-Энде, раз за разом приказывая себе возвращаться домой, она, наверное, так никогда и не решилась бы на большее, как листать газеты и собственную безжалостную память.     

Но обновление мира, светлые мечты совсем еще молодой женщины, грядущий рай, обещанный тем, кому посчастливилось родиться с нужной кровью, – все это, безусловно, грело сердце Рип и волновало ее мечтой о смутном, но от того не менее прекрасном будущем. На фоне преображения мира казалось возможным и преображение собственной жизни.  

Ей, часами стоявшей на мосту и глядевшей вниз, в мутную реку, грезился еще не наступивший, но предрекаемый обновленный мир, мир справедливости, добра, вечного процветания и благости для всех, достойных зваться людьми. Хотелось лететь – под звуки луны и еще не созданной музыки, хотелось, чтобы огоньки на берегу становились ближе, и Рип, прикрыв глаза и отпустив сердце, летела…

Летний вечер, полный странной умиротворяющей суетой, вполне похожий на вечер возле амстердамского канала, - только не было рядом ее…Тоненькой, уже очень рослой для своего возраста, одетой в гимназическое пальто, с белокурыми волосами, заплетенными в косы. 

Украдкой Рип касалась этих кос.

Вздох из самого сердца, будто вздох измученного зверя – такое от Интегры не скроешь.

- Ты что? – она поворачивается к Рип улыбкой – редкой, и от этого бесценной улыбкой.

«Ты что?..» Ты-ты-ты…Что…  

Синие глаза Рип распахнулись, едва она услышала слова, принесенные умиравшим вечером.

Эхо незабывающегося голоса упало в воду, напоследок насмешливо ударив о быки моста рассыпавшимся воспоминанием.  

- Я схожу с ума, - резким движением подняв воротник, твердо говорила Рип ван Винкль и, не оборачиваясь, в несочтенный раз покидала мост проигранных битв.

Однажды она взяла реванш, все-таки развернувшись от порога одного из сотни опиумных притонов Лондона, и до утра плакала, сидя в пустой ванне одетой и удивляясь себе сквозь желание заснуть навсегда.

 

                                                               ***

 

«…В числе гостей высочайшего приема можно было заметить владелицу известного во всей Европе оружейного дома г-жу ван Хеллсинг. На вопросы о дальнейшем направлении производства от фабриканта последовали весьма обтекаемые ответы, что не стало большим сюрпризом. Так, в частности, можно предположить, что желание обойти конфликты по поводу сотрудничества с Германией…»

Рип прервала чтение, глотнула кофе.

Ее привычка читать вслух, прерогатива одиноких людей, доставляла ей немало неприятностей в детстве, ну а в настоящее время никто не мешал ей изображать не то радиодиктора, не то аналитика, попутно дававшего комментарии к прочитанному.

- Хе…Если бы не уступки нашего безмозглого правительства, которые они назвали, черт возьми, дипломатией, то наше производство и не было бы сейчас в лапах этих кровососов.

Посмотрев в глаза своему отражению в блестящем кофейнике, Рип нахмурила аккуратно выщипанные брови.

«Меры, принимаемые правительством по рассредоточению производственных мощностей путем перебазирования военно-промышленных комплексов на территории доминионов, имеют весьма спорную ценность. Кроме того, что значительная часть государственных ассигнований идет на развитие военного потенциала страны, а привлечение иностранного капитала позволяет увеличивать количество действующих предприятий по производству оружия и военной техники».

- Иностранного капитала! Международного еврейского капитала – так и скажите…Вот кому в действительности нужна эта чертова война! Кругом жиды благодетельствуют, и лучше бы Хеллсинги разорились, чем быть в зависимости от этого Теп…как там его чертова фамилия правильно читается?        

Она вспомнила. Как помрачнело утро – будто превратившись сразу в вечер, как упало сердце, едва она увидела его лицо со странными, экзотическими чертами,  глумливую, как показалось ей, улыбку ярких, будто вымазанных кровью губ и взгляд, которым он смотрел на Интегру. Это была их первая встреча, отвратительная для Рип не меньше, чем все последующие.

- Влад, - говорила о нем Интегра спустя уже четыре месяца, говорила тихим голосом, со странным и каким-то женским выражением на лице. Рип тошнило.

Ее раздражали шутки приезжего ювелира о том, что Интегра, потомок известных врачей, спасавших жизни, производит оружие, которое становится причиной человеческой смерти.

Ей было неприятно общество их обоих, и, в конце концов, она перестала посещать этот дом, а скоро за тем услышала о переезде ван Хеллсинг в Англию.  

Приехав туда же, она месяцами, тысячи раз подъезжала к повороту, за которым можно было увидеть это громадное поместье, теперь принадлежащее Интегре, похожее на замок эпохи Тюдоров с огромными окнами и стрельчатыми решетками на них.    

Боязнь неизвестно чего каждый раз прогоняла ее от этого дома, приютившего счастье ее возлюбленной женщины, которое та по доброй воле разделила с человеком, ненавидимым Рип до головокружения.

Она знала, что прежде любившая украшения Картье Интегра вдруг начала носить серебряные изделия, самою Рип оцениваемые не иначе как безвкусные поделки.

«Мозг румына еврейского происхождения по определению не способен создать ничего похожего на настоящую, классическую красоту», - зло думала Рип в то время, когда, еще в Голландии, подруга всё с той же блуждающей на губах полуулыбкой показывала свои новые украшения.   

- А завтра у нас ночной полет, - едва не закатив глаза от восторга, восторгалась молодая ван Хеллсинг в последнюю, довольно прохладную их встречу.

- На дирижабле? – усмехнулась Рип.

- На аэроплане, - будто сконфузившись, отвечала ей Интегра, и тотчас же за этим улыбнулась. – В закат…будто в море.

- Ну, а я завтра в море. В Австралию поплыву. Когда еще и встретимся, - будто отрубив, Рип вышла, не прощаясь и едва сдерживаясь, чтобы вслух не проклясть и это счастливое семейство, и их будущих детей с неполноценной кровью.

 

  

В этот раз от Интегры ван Хеллсинг ее отделяло шоссе, в час пик походившее на бурное море, от вида которого Рип становилось нехорошо.

Она решилась и сделала шаг.    

Автомобили гудели, пытаясь объехать бегущую наискосок по дороге сумасшедшую, неизвестно зачем в этот ясный ранний вечер державшую над головой зонтик.

А Рип хохотала. Ей казалось, что она свободно лавирует между потоками машин – да так оно и было, словно кто-то невидимый оберегал ее от того, чтобы быть сбитой здесь, в нескольких шагах от не ждущего ее счастья.

- Да мне плевать, где там она, с кем!.. – кричала она.- Черт с вами со всеми!

Она поняла, что благополучно пересекла улицу, только когда очутилась на противоположной стороне и услышала кого-то, кто звал ее удивленным и радостным голосом.

- Юффроу ван Винкль!

Рип распахнула глаза.

Да, она только что бежала, зажмурившись, захлебываясь от резких порывов лондонского воздуха и собственного сердца.

Она стояла, озираясь, и вдруг увидела, что ворота, точно напротив которых она, оказывается, находилась, были открыты. Эйфория последних минут постепенно отпускала ее.

«Если бы меня ждали…»

- Как вы только не убились, Господь с вами!

- Вальтер!..

Он почти не изменился с тех пор, как в последнюю встречу Интегры и Рип с улыбкой похвалил последнюю за равнодушие к сигарам. Старый дворецкий семьи Хеллсинг, любящий Интегру, наверное, так же сильно, как любила ее Рип…

- Вы совсем не изменились! Совсем! – никогда прежде она не поверила бы тому, что на ее глаза могут навернуться слезы просто от встречи с соотечественником, пусть и не равным ей по положению. Впрочем, ван Винкли никогда не страдали снобизмом больше, чем им было положено по статусу.    

- Зато вы изменились, юффроу ван Винкль, - улыбка у Вальтера была все такой же обаятельной, как и пятнадцать лет назад. «Дамский угодник в отставке» - Рип вспомнила, как называла его тогда юная Интегра.

- Да? – она смущенно улыбнулась в ответ.

- Уверяю вас. Вы стали настоящей, редкой красавицей. Прошу, - Вальтер чуть отступил, давая ей пройти, и Рип подумала, что, возможно, невольно разрушила какие-то его планы. 

- Спасибо, - она сложила зонтик и проскользнула между приотворенных чугунных створок ворот.

- Дома только госпожа Интегра, - деликатно предупредил Вальтер. – И она будет более чем рада видеть вас.

Рип замялась.

- А…- начала она.

- Нет. Они не женаты, - еще мягче сказал дворецкий, обводя взглядом фасад поместья. Нигде не шевельнулась штора, не стукнуло стекло.

В волнении Рип даже стиснула руку Вальтера. Его лицо, как и прежде, хранило ледяное выражение при его упоминании о том, кого он так же, как и гостья, терпеть не мог. 

Еще в огромном холле Рип услыхала звуки патефона.

Едва она разобрала Брамса – того самого Брамса, под которого они обе учились танцевать, напуганные предстоящим балом выпускниц и собственной неумелостью, когда Рип почти коснулась губами шеи Интегры, когда…

- Юффроу, не нужно, - все такой же невозмутимый, Вальтер подал ей сатиновый платок с гербом ван Хеллсингов.

Утерев так некстати полившиеся слезы, Рип машинально сунула платок в карман и извлекла оттуда крошечную пудреницу.

- Простите, Вальтер, - ледяным тоном извинилась она. – Все-таки, пятнадцать лет…

- Я вас понимаю, - кивнул дворецкий. – Прошу подождать еще одну минуту, мне нужно доложить о вашем визите.

- Нет! – вдруг отчаянно вскрикнула Рип и словно взлетела на крыльях – вверх по широкой лестнице – в направлении звуков патефона, запаха сигар, в направлении, подсказанном уставшим от мучений сердцем.   

Она ворвалась в какой-то громадный, безвкусно обставленный кабинет, с которым Интегра отнюдь не ассоциировалась у нее, и уперлась взглядом в синее кресло, развернутое к зачем-то занавешенному в этот час окну.  

Вначале она увидела лишь склоненную на локоть белокурую голову и голубой бархат.

Интегра медленно развернулась в кресле на звук и вдруг одним движением поднялась, широко распахнув синие глаза, блеснувшие из-за очков.

- Я так и знала, что ты рано или поздно станешь носить женские брюки, Интегра ван Хеллсинг.

Через секунду она была рядом; ее запах сводил теперь с ума, ее тело было сильным – развитые мускулы чувствовались даже сквозь ткань костюма, и ее волосы наконец-то щекотали воспаленные, горячие губы Рип…

- А твои веснушки…никуда не исчезли, - прошептала Интегра ей в ухо, и Рип ощутила, что будто весенние ручейки побежали по телу и где-то глубоко внутри.

Спонтанно, неясно, как во сне чувствуя всё, она прижалась губами к губам Интегры.

Тонкие синие прожилки дрожали в лазурных радужных оболочках ее глаз. Интегра не собиралась отстраняться, и стояла, стиснув Рип руками и чувствуя, как неумело та отвечает на поцелуй.

- Как ты могла…- сказала ван Хеллсинг фразу, которую сказала бы в такой ситуации любая женщина.

- Что? – глаза Рип были настоящей небесной синевой, но вкрапления в их цвет были зелеными – будто колибри, вспорхнувшие на закате над давно покинутым ею тропическим  лесом.

- Не приезжать столько лет, - решив, что за этим все сказано, госпожа фабрикант уткнулась раскрасневшимся лицом в плечо гостьи и замолчала.

Рип запустила руку в ее белокурые волосы.

- Боялась, что ты перерастешь меня…как бы мы в этом случае ходили на танцы?.. Видишь, так оно и случилось. В тебе росту футов шесть, наверное.    

Скулу что-то оцарапало. Откинув голову, Рип недоуменно уставилась на чуть поблекший, знакомый из прошлого шейный платок Интегры, теперь заколотый крошечной серебряной брошкой в форме цветка со странными лепестками.

- Это…- неожиданно тихо сказала хозяйка дома и сразу же замолчала.

- Что это? – Рип поморщилась – но не от вида брошки, а от того, как неприятно и глухо прозвучал ее собственный голос. 

- Цветок барвинка, - твердым тоном объяснила Интегра. – В Румынии мужчины дарят этот цветок своим нареченным.

 

 

Сжимая жесткими пальцами ножку бокала, покрытую чуть заметной паутинкой трещин, Рип размышляла о своих привычках, выработанных за годы ее дальних странствий. Что только не переваривал желудок Рип в этих странствиях, но самым замечательным и ненужным свойством ее не устававшего организма было умение пить.  

Бутылка крепкого вина с едва заметным, бултыхающимся на донышке осадком, быть может, припасенная  еще тем самым доктором, предком Интегры, неуклонно пустела, а сама Интегра все больше пьянела и все реже всхлипывала.

Хотя Рип так и не увидела ни одной слезы, пролившейся на ее щеку. Она знала, что слезы будут потом; и все ужаснее в своей отчетливости вставала перед ее внутренним взглядом картина: трогательная в своей беззащитной наготе Интегра ван Хеллсинг, изгибающаяся в объятиях этого не-человека, получающая удовольствие с ним, от него…

Вспыхнув, Рип шагнула к ней, вновь обретенной, неожиданно для себя самой крепко ухватилась за полы ее пиджака и распахнула их – быть может, чуть более резким, чем следовало, движением…

Никакое море не бывает таким синим -- лазурные глаза самой прекрасной на земле женщины смотрели чуть растерянно; губы приоткрылись, зовуще, томно…

«Моя».

И поцелуи – безумные поцелуи, и шепот Интегры: «Я не пьяна!», судорожный кивок Рип, прикосновение развившихся темных волос Рип к лицу Интегры, когда она наклонялась над ней, легко улыбнувшейся ласке, которую так жаждали обе…

«Он касался этого тела!.. Вот здесь…и здесь он касался ее... Трогал и сжимал, и ее тело вторило его похоти…»

Волосы Интегры разметались по ее спине – как снег белые, волосы, льнущие к уже мокрому телу, что так любила представлять себе Рип…

Сильное и гибкое тело отзывалось на каждое поглаживание, на каждый поцелуй, даже на прикосновение к нему сбившимся дыханием. Интегра была опытна – Рип же была озарена первой, непосредственной страстью. Интегра знала о своем теле всё, и мягкие прикосновения пальцев к запястьям Рип подсказывали, куда передвинуть ладони, где задержаться…

Ее белокурая принцесса откуда-то знала,  что самой Рип нравятся поцелуи в висок и чуть ниже, что медленное движение ногтей по позвоночнику вызывает усиливающуюся дрожь, и еще многое, о чем Рип когда-то даже не имела понятия.  

- Моя славная…моя нежная. Не уходи, ну не уходи больше, - в полуулыбке шептали губы ван Хеллсинг, обожженные слезами потерянной и найденной вдруг…

- Я не уйду, - глядя ей прямо в глаза и подставляясь ласкам, уже ставшим такими бесстыдными, твердила Рип, - не уйду!

- Вот и умница.

Жесткое белье покидало Рип, падая на пол. «Она и в восемьдесят лет будет выглядеть на двадцать», - удивлялась про себя ван Хеллсинг, успевая отвечать на безыскусные ласки, забытые где-то давно и найденные вновь.    

Рука Интегры казалась такой горячей, когда причиняла боль, когда посылала одну за одной волны наслаждения в сознание томно изгибающейся, тихо стонущей Рип.

- Какая же ты гибкая…- еле слышным шепотом удивлялась Интегра. – Прямо как раньше!..

Проведя языком по следу, оставленному на белой коже немодным тугим корсажем, Интегра не без радости заметила, как вспыхнула Рип – будто тронутое рассветным солнцем весеннее небо…

Она накрыла ее губы своими – в тысячный раз за эту юную ночь, выполнившую свое обещание любви.

Нежно и мягко длинные пальцы легли туда, где обещало, пылало, истекало, как горящие свечи истекают алым воском…

В красном пальцы Интегры.

Не останавливались они – спешили подарить и отнять то, что не было сбережено для неведомых, а было подарено ей, единственной, любящей, любимой. Крики Рип взлетали к потолку, звонко ударяясь о гипсовую лепнину, текли вниз, по темным стенам  измученными, сладострастными стонами. 

Рип казалось, что она заполняет весь мир, а ее заполняет Интегра, ставшая теперь целым миром.    

Высокий крик – низкий всхрип, прямо в горловую впадинку на шее Рип, такую зовущую.

Крепкое – до удушья – объятие. И вокруг Рип закружилась темнота, дышащая Интегрой и зовущая ее по имени – голосом с металлическим привкусом крови.

Мир обрушился в одном движении и, всё замедляясь и замедляясь, поплыл вокруг.

 

 

- Как думаешь, война будет? – Интегра лежала мокрой головой на груди Рип, легонько поглаживая ее живот. – Говорят, что неизбежна, а мне бы не хотелось…

- Да кто их знает, - Рип, словно невзначай, передвинула подальше коробку с её сигарами, распространявшими по комнате странный, экзотический аромат. – В целом, на твоем месте я бы не сбрасывала со счетов и такой расклад. Например, эта дикая орда на востоке, управляемая кучкой красных жидов…Они могут за нечего делать развязать войну с Германией, а значит, будут втянуты и другие европейские страны.      

- Мне бы не хотелось процветать при войне…Мне потом, как оружейнику, всё вспомнят. Понимаешь?

Рип кивнула, неожиданно почувствовав сильную усталость. Голос Интегры доносился до нее будто из туннеля:

- С кем я сотрудничала, и на чью сторону продавала оружие…У Влада нет сомнений, кто выиграет эту войну, начнись она вдруг, но я не так уверена в результатах. Мир не тот, что был двадцать лет назад, а война может затянуться не на двадцать лет, и…

Она прервалась и взглянула на подругу.

Рип спала – крепко, как спят люди с не обремененной ничем совестью, в детской, беззащитной позе, уставшая от проявления чувств, оказавшихся слишком тяжелыми для одного женского сердца.   

Интегра, вздохнув, устроилась рядом, натянув на них обеих шерстяное одеяло – ввечеру начинало холодать.

Наверное, это сырость лондонского вечера была виновата в том, что Интегра пару раз шмыгнула носом, будто простуженная.

Положив ладонь на грудь Рип, она почти сразу же убрала ее и повернулась к окну. Ее взгляд упал на брошку в форме соцветия барвинка, серебряно блеснувшую в полутьме сырого лондонского вечера.

«Завтра верну ему», - отметила Интегра смутную мысль и, словно в теплую воду, погрузилась в долгожданный сон.  

 

 

Посреди огромного города тихо пела какая-то птица.

Рип открыла глаза – ее привычка нерегулярного сна часто доставляла ей неприятные ощущения, но не в этот раз.

В это утро не было болезненного, ослепляющего одиночества. Рип не чувствовала и знакомых запахов: старой книги, вчерашнего кофе, мокрых листьев вязов и ароматной липы. 

Интегра крепко спала, упершись ладонью в деревянную спинку старой голландской кровати. Рип уже не желала думать о том, кто часто засыпал на этой кровати вместе с Интегрой. 

А лакомый привкус чужих губ, зацеловавших ее губы на ночь, она чувствовала, чувствовала остро. Поглядев на черную коробочку дремлющего телефона, на стоявший в углу собственный зонтик, на грязный свет лондонского утра, без спроса забирающийся в узкое окно, Рип ван Винкль улыбалась. Ее улыбка была такой редкой гостьей, и сейчас Рип не хотелось самой спугнуть ее.

Осторожно спустив ноги с кровати, она бесшумно оделась.

Пожалуй, кое-что от ее прежних утренних часов оставалось в этой комнате, в которой отдавало утомительной страстью и слышалось шумное дыхание глубоко уснувшей женщины.

Это были бесшумные, медленные капли дождя. Такие же, как те, что падали в океан, столько раз пересекаемый Рип.

Еле слышный щелчок крупной черной оправы старых очков Рип почти не нарушил томной тишины спальни. Выскользнув за дверь, женщина спустилась по широкой лестнице в холл и слегка споткнулась у самого входа.

Ворота уже были отперты, несмотря на раннее время; Рип порадовалась, что не придется беспокоить Вальтера или прислугу. Притворив за собой чугунную створку, она подняла воротник, сунула озябшие руки в карманы и вдруг нащупала там платок, что дал ей накануне Вальтер…платок с фамильным гербом Хеллсингов.

Откуда-то послышался удар колокола. Рип ван Винкль вздохнула всей грудью и ступила на шоссе, решив, как накануне, срезать угол.

Сквозь нервные гудки клаксонов до нее донесся звук патефона. Она не могла разобрать, что играет, но мелодия определенно нравилась ей, и, вторя этому простому мотиву, на лицо и волосы ложились ледяные капли медленного, как в океане, дождя. Смех, людской говор, гудки словно из какого-то туннеля доносились до нее, пританцовывающей на ходу, а колокол, к которому присоединились сотни колокольчиков поменьше, гудел все так же торжественно и громко. Вдруг осмелевшая скрипка удивительно красиво вплеталась в лейтмотив утра, ставшего, несмотря на усиливающийся дождь, ярким, как внезапный свет. Рип больше не чувствовала никакой неприязни к этому сырому, серому городу. Она уже подпевала незнакомой пластинке – а та замедлялась, играла еще медленнее, не заглушаемая гулом тысячи колоколов, торжественно накрывавшего влажный воздух, которым уже трудно было дышать. Пластинка все замедлялась, и до Рип доносился только этот гул и удивительные голоса, о чем-то радостно говорившие.  

Она не слышала криков, удара железа об железо, не слышала вязкого звука, с которым ее тело волочилось по земле, оставляя грязно-бордовый след.  

Воздух Лондона рассыпался вокруг крещендо, стал ослепляюще ярким и таким прекрасным, что Рип потрясенно ахнула. Сердце ударило несколько раз, как колокол – до того мощно, что эти удары вызвали прекраснейший экстаз, и все существо ее вскрикнуло, охваченное полной,  всепоглощающей радостью. 

Только пластинка играла медленно

еще медленнее

Рип ван Винкль никогда не представляла себе, чтобы среди всех звуков на земле существовал и этот.

Звук остановившейся пластинки.