Философия и религия.

 

Лактаций. Божественные установления.

Я кратко изложу суть этих знаний, ибо никакую религию нельзя принять без философии и никакая философия не может быть понята без религии.

Лактаций. Божественные установления.

Итак, этими столь многочисленными и столь превосходными свидетельствами было доказано, что мир управляется могуществом и Провидением одного Бога, чья сила и величие таково, что, как говорит Платон в Тимее, их никто не может ни постичь разумом, ни выразить словами из‑за чрезмерно большого и чрезвычайного могущества.

Лактаций. Божественные установления.

Ведь как прежде нас попирала многочисленность и мнения почти всех племен, так теперь нам противостоит авторитет выдающихся мужей, достойных самых разных похвал. Ведь кто не знает, что авторитет немногих ученых больше, нежели массы невежд? Но не следует отчаиваться, будто нельзя тем, кем руководит Бог и истина, отклонить философов от их мнения. Я полагаю, что они не столь упрямы, чтобы здоровыми и открытыми глазами не увидеть ярчайшего Солнца. Если верно, что они, как сами говорят, стремятся усердием своим обрести истину, то я постараюсь, чтобы они поверили, что долгое время разыскиваемая истина некогда была нам дана, и чтобы признали, что истина не могла быть открыта с помощью человеческого ума.

Лактаций. Божественные установления.

И вот когда кто‑либо спрашивал его, кем он себя считает, он отвечал: «философом», т. е. искателем мудрости. Следовательно, философия занята поиском мудрости, но не является собственно мудростью, ибо одно дело то, что занято поиском, другое — что является предметом поиска, но этот поиск [в таком случае] неразумен, поскольку ни к чему не может привести. Я не согласен с тем, что философы являются ревнителями мудрости, ибо тем [т. е. неразумным] постижением мудрость не достигается. Если бы тем постижением можно было бы обрести мудрость, если бы это изучение было как бы дорогой к мудрости, то когда‑нибудь она [непременно] была бы найдена. Поскольку же за столь продолжительное время и настолько изнуренными в поисках умами она не была открыта, то ясно, что нет там никакой мудрости. Следовательно, те, кто философствуют, не постигают мудрости, но сами про себя думают, что постигают, ибо не знают того, чего ищут. Итак, постигают ли они мудрость, нет ли, мудрецами они не являются, ибо нельзя найти того, что либо неверно ищется, либо вовсе найти невозможно. Рассмотрим же, можно или нельзя отыскать хоть что‑то с помощью того знания. Философия, по–видимому, основывается на двух предметах: на знании и предположении, и ни на каком более. Знание не в состоянии ни прийти от ума, ни открыться размышлением, поскольку заключать знание [как таковое] в себе самом способен не человек, но — Бог.

Лактаций. Божественные установления.

Следовательно, если нельзя знать всего, как учит Сократ, и если не следует прибегать к воображению, как полагает Зенон, то вся философия оказывается ниспровергнутой. Однако это [т. е. философия] ниспровергается не только этими двумя, первыми в философии, но и всеми философами, так что кажется, что она уже давно была повержена своим же оружием. Философия разделилась на множество школ, и все [за истину] считают разное. В какой же мы найдем истину? Безусловно, во всех найти нельзя. Пусть даже мы найдем одну: во всех же остальных [школах] мудрость будет, без сомнения, отсутствовать. Давайте рассмотрим все до единой: что бы мы ни дали одной, то же самое мы отнимем у остальных.

Лактаций. Божественные установления.

Итак, поскольку все эти школы ненадежны, или им всем следует верить, или не следует верить ни одной. Если не верить ни одной, стало быть, философы не обладают мудростью, так как поодиночке каждый считает себя мудрецом; если же верить всем, то они также не обладают мудростью, так как каждый из них не признается мудрецом всеми остальными. Таким образом, гибнут все они и, словно те самые Спарты у поэтов, так разят друг друга, что скоро никого из них не останется. Именно так и будет, ибо мечи они имеют, но не имеют щитов. Итак, если каждая школа в отдельности обличается всеми другими в скудоумии, стало быть, все они являются пустыми и бесплодными. Так философия сама себя и истребляет, и уничтожает. Когда это осознал Аркесилай, основатель Академии, он собрал все взаимные опровержения и обвинения знаменитых философов в незнании и вооружил этим себя против всех. Так он создал новую философию — нефилософствования.

Лактаций. Божественные установления.

Следовательно, Аркесилай правильно опроверг учения других, но неверно сформулировал свое. Ведь незнание всех вещей не может быть мудростью, сущность которой в знании. Итак, когда он атаковал философов и учил, что они ничего не знают, также и сам утратил имя философа, так как учение его состоит в том, что ничего нельзя познать. Ведь кто уличает других в том, что они не знают, сам должен быть знающим. Если же он ничего не знает, какая испорченность или какое высокомерие в том, что он сам считает себя философом на основании того, из‑за чего других лишает этого имени!

Лактаций. Божественные установления.

Итак, неужели нигде нет мудрости? Вовсе нет, она была и среди философов, но никто ее не увидел. Одни полагали, что все может быть познано: как бы то ни было, но мудры они не были. Другие считали, что ничего нельзя познать: они также не были мудрецами. Первые — поскольку больше доверяли человеку, вторые — потому что меньше. И тем и другим недоставало представления о мере. Так где же мудрость? Там, где ты не будешь считать, что ты все знаешь, ибо это принадлежит Богу, и [где ты не будешь утверждать, что] ничего не знаешь, ибо это свойство животного. Существует же некоторая середина, которая принадлежит человеку, т. е. знание, соединенное с незнанием и умеренное им. Знание в нас — от души, которая рождена на небесах, незнание — от тела, которое рождено из земли. Поэтому у нас есть некоторая общность и с Богом, и с животными.

Лактаций. Божественные установления.

В самом деле, он проявил и показал свое жульничество. Насколько мудрее и правильнее бы он поступил, если бы, сделав оговорку, сказал, что причины и, по крайней мере, смысл небесных и земных вещей не могут быть открыты, поскольку все это покрыто тайной, что их нет нужды исследовать, так как они не могут быть открыты в ходе исследования. Введя эту оговорку, он побудил бы физиков не изучать того, что превосходит меру человеческого мышления, и освободил бы себя самого от обвинений в клевете и, конечно, дал бы нам хотя бы что‑то из того, что мы ищем. Теперь же, когда он удержал нас от других изысканий, чтобы мы не стремились узнать больше, чем можем, он отклонил нас и от самих себя. Ведь кто захочет прилагать усилия, чтобы в результате ничего не узнать, или [кто захочет] принять учение такого рода, чтобы в итоге отвергнуть всем известное? Если принять это положение, знание должно существовать, если же отвергнуть, то кто же настолько глуп, чтобы считать изучением то, когда ничего не открывается или даже все отрицается?

Лактаций. Божественные установления.

Эпикур полагает, что высшее благо—в наслаждении души, Аристипп — в наслаждении тела. Каллифонт и Диномах соединили с наслаждением добродетель [honestatem cum voluptate]. Диодор видел высшее благо в избавлении от страданий, Иероним — в отсутствии страдания, перипатетики же — в благе души, тела и счастливой судьбе [fortunae], Высшее благо у Герилла — знание, у Зено–на — жить в согласии с природой, у некоторых стоиков — следовать добродетели. Аристотель видел высшее благо в достоинстве и добродетели [in honestate ас virtute]. Каждое из этих положений в чем‑то справедливо. Чему из этого многообразия мы последуем? Кому мы поверим? У всех равный авторитет. Если мы можем выбирать, что лучше, то нам уже не нужна философия, так как мы уже мудры, чтобы судить о взглядах мудрецов. Если же мы обращаемся [к философии] ради того, чтобы узнать мудрость, то как же мы можем судить [о взглядах мудрецов], если мы не начали еще рассудительно мыслить, особенно когда рядом академик [вроде Аркесилая], который нас укрывает покровом [незнания] и не позволяет хоть кому‑нибудь верить, хотя сам и не указывает, чему нам следовать?

Лактаций. Божественные установления.

Аристиппу я даже отвечать не буду, поскольку ни у кого не может быть сомнения, что не был человеком тот, кто постоянно стремился к плотскому наслаждению и ничему другому не служил, кроме как животу и Венере. Ведь он жил так, что между ним и скотом не было никакой разницы, если не считать того, что он разговаривал. Ведь если бы возможность говорить была дана ослу, кабану или псу, и если бы ты спросил у них, чего они для себя желают, когда столь неистово домогаются самок, что едва ли могут остановиться, забывая про еду и воду, когда грубо отгоняют других самцов, а, побежденные, не отступают, но, часто попираемые более сильными соперниками, нападают с еще большей силой, когда их не останавливает ни дождь, ни холод, когда они прилагают огромные усилия и отвергают опасность, — что бы другое ответили они, если не то, что высшее благо состоит в наслаждении плоти? Они домогаются его, чтобы получить приятнейшие ощущения, и полагают, что эти ощущения таковы, что от достижения их не могут удержать ни трудности, ни ранения, ни сама смерть.

Лактаций. Божественные установления.

Считать высшим благом избавление от страданий—это философия не собственно перипатетиков или стоиков, но просто врачей. Ведь кто не понимает, что это рассуждение больных или людей, чем‑нибудь страдающих? Что может быть смешнее, чем иметь в качестве высшего блага то, что может дать врач? Стало быть, нам нужно страдать, чтобы насладиться благом, и к тому же [страдать] тяжело и часто, чтобы потом с еще большим удовольствием не болеть? Итак, [говорят нам], несчастнее всех тот, кто никогда не страдал, так как лишен блага; мы же его считаем самым счастливым, так как он избавлен от страданий. От этой бессмыслицы недалеко был и тот, кто сказал, что высшее благо в том, чтобы совсем не страдать. Но если исключить то, что всякое живое существо избегает боли, кто может сам себе доставить такое благо, которого, чтобы оно у нас было, мы можем только желать? Такое высшее благо не может принести ничего благостного, если только человек не был постоянно лишен страдания. Ведь отсутствие страдания дается человеку не доблестью, не учением, не трудом, но самой природой, как и всем животным. Те, кто соединяли наслаждение с добродетелью, хотели избежать этого союза, но создали противоречивое благо, ибо тот, кто предается наслаждению, неизбежно лишен добродетели, а тот, кто усерден в добродетели, избегает наслаждения.

Лактаций. Божественные установления.

Остается, чтобы мы изобличили во лжи также тех, кто считают саму добродетель высшим благом. В этом предрассудке пребывал и Марк Туллий. И много безрассудных людей так думало. Ведь сама добродетель не является высшим благом, но является виновницей и матерью высшего блага, ибо нельзя достичь его без добродетели. И то и другое легко понять. Я же спрошу, считают ли они, что легко достичь того замечательного блага, или это и трудно, и требует усердия? Пусть обнажат свое оружие и выступят на защиту заблуждения. Если это благо можно достичь легко, без какого‑либо усердия, то оно не является высшим благом. Действительно, зачем мы мучаемся, убиваемся, усердствуем и днем, и ночью, если то, что мы ищем, лежит перед глазами, чтобы каждый без какого‑либо душевного труда это получил?

Лактаций. Божественные установления.

Аристотель недалеко ушел от них, когда считал высшим благом добродетель вместе с достоинством, как будто бы может быть какая‑то недостойная добродетель, и словно она не перестала бы быть добродетелью, если бы имела что‑то постыдное. Но он видел, что может случиться так, что о добродетели станут судить превратно, и потому решил приспособиться к людскому мнению. Кто так поступает, тот удаляется от правильного и доброго суждения, ибо не в нашей власти считать добродетель достойной, исходя из наших нравов. Ведь что такое достоинство, как не совершенное уважение, оказываемое кому‑либо, исходя из народного признания?

Лактаций. Божественные установления.

Бог захотел, чтобы природа человека была такова, чтобы он жаждал и домогался двух вещей — религии и мудрости. Но люди потому заблуждаются, что принимают религию, отвергая [при этом] мудрость, или усердствуют только в достижении мудрости, отвергая [при этом] религию, в то время как одна без другой не может быть истинной. И вот они впадают в разнообразные религии, но в ложные, потому что оставляют мудрость, которая их могла бы научить, что не может существовать множество богов. Или усердствуют над достижением мудрости, но ложной, потому что отвергают религию Высшего Бога, Который мог бы их наставить в знании истины. Так, люди, которые принимают одно из двух, идут по окольной дороге, полной всяческих заблуждений, поскольку и служение человека, и вся истина заключены в тех двух вещах, нераздельно связанных друг с другом.

Лактаций. Божественные установления.

будучи чрезмерным, вред, уменьшается с течением времени, и многие его не достигают. Ведь кто лишен богатств, число которых велико, неизбежно лишен и наслаждения. Стало быть, наслаждение не только не является высшим благом, но и благом вообще.Что же нам сказать о богатстве? Еще более оно не является высшим благом. Ведь оно выпадает на долю весьма немногих и по большей части случайно, часто его стяжают бездельники и подчас преступным образом. К тому же оно жаждется теми, кто его уже имеет. Ну, а как же сама власть? И она не является высшим благом.

Лактаций. Божественные установления.

Следовательно, мы должны искать что‑то такое, что было бы доступно для всех. Неужели добродетель? Нельзя отрицать, что она является благом и, разумеется, благом для всех. Но если она не может быть благостной, поскольку сила ее и природа проявляются в выносливости, она не полностью является высшим благом. Будем искать иное. С другой стороны, нельзя найти ничего прекраснее добродетели и ничего достойнее мудрости. Ибо если следует избегать пороков из‑за их безобразия, то к добродетели следует стремиться из‑за ее красоты. Что же? Но разве может случиться так, чтобы то, что является благом, то, что является достойным уважения, было лишено вознаграждения и воздаяния и было столь бесплодным, что не приносило бы никакой выгоды? Тот великий труд, те усилия, то сопротивление злу, которым наполнена эта жизнь, необходимо должны вести к еще большему благу. Но что это, о чем мы говорим? Разве [же это] наслаждение? Но ведь из достойного уважения не может родиться ничего позорного. Неужели богатства? Неужели власть? Но и они тленны и преходящи. Неужели слава? Неужели почет? Неужели память об имени? Но все это заключено не в самой добродетели, а в оценках и суждениях других.

Лактаций. Божественные установления.

Справедливо, стало быть, небезызвестный философ Евклид, который был основателем школы мегариков, не соглашаясь с прочими, сказал, что является высшим благом то, что подобно и вечно [simile et idem semper]. Он, конечно, понимал, какова природа высшего блага, хотя и не раскрыл того, в чем оно заключается, т. е. что оно заключено в бессмертии и ни в чем другом, поскольку только бессмертие не может ни уменьшаться, ни увеличиваться, не изменяться. Даже несведущий [в божественных вопросах] Сенека перебивает, чтобы согласиться, что нет никакой иной награды за добродетель, кроме бессмертия. Ибо восхваляя добродетель в той книге, которую он озаглавил О преждевременной смерти [De immatura morte], он сказал: «Одна лишь добродетель может одарить нас бессмертием и сделать равными богам». Стоики, которым он следовал, также соглашаются, что нельзя достичь ничего благого без добродетели. Следовательно, наградой за добродетель является блаженная жизнь, если добродетель, как верно сказано, делает жизнь счастливой. Стало быть, добродетели следует добиваться не ради нее самой, как они говорят, а ради блаженной жизни, которая с неизбежностью следует за добродетелью. Этот ход доказательства мог бы показать им, что является высшим благом. Ведь эта сущая и телесная жизнь не может быть блаженной, так как из‑за тела она порабощена злом. Эпикур называет Бога блаженным и не подверженным порче, так как Он является вечным. Блаженство ведь должно быть совершенным, чтобы не было ничего, что могло бы его разрушить, уменьшить или изменить.

Лактаций. Божественные установления.

Для того ведь мы единственными из всех животных подняты для созерцания неба, чтобы мы верили, что высшее для нас благо находится вверху. Для того нам одним дана религия, чтобы мы из того узнали, что душа чело–веческая бессмертна, что она ищет и познает Бога, Который бессмертен. Стало быть, все философы, которые в качестве высшего блага признавали либо знание, либо добродетель, хотя и держались дороги истины, но не дошли до ее вершины. Ибо эти знание и добродетель лишь вместе дают то, что они искали. Знание служит тому, чтобы мы узнавали, каким образом и куда мы должны идти, добродетель — что–бы идти. Одно без другого ни на что не способно. Ибо из знания рождается добродетель, а из добродетели — высшее благо.

Лактаций. Божественные установления.

Остается еще та третья часть философии, которую называют логикой, в ней заключены вся диалектика и всякий способ рассуждения. Божественное учение не нуждается в ней, поскольку мудрость — не в языке, а в сердце. Не имеет значения, какую речь использовать. Ибо речь идет о сути, а не о словах. И мы рассуждаем не о грамматике и не об ораторе, знание которых сводится к тому, как следует говорить, а о философе, учение которого о том, как нужно жить. Если же ни та физика не имеет смысла, ни эта логика, поскольку не могут сделать счастливыми, остается, чтобы вся сила философии заключалась в одной лишь этике, которой, как говорят, посвятил себя Сократ, отбросив все прочее. Поскольку, как я уже показал, философы заблуждались в этой части философии, ибо не открыли высшего блага, ради достижения которого мы рождаемся, ясно, что вся философия — ложная и пустая, так как ни к служению справедливости не готовит, ни долг, ни сущность человека не утверждает. Пусть же они узнают, что заблуждаются, считая философию мудростью. Пусть не следуют ничьему авторитету, а обратятся к истине и последуют за ней.

Лактаций. Божественные установления.

я не говорю уже о греках, легкомыслие которых он постоянно порицает и все же следует им, — мудрость, которую называет то даром, то изобретением богов, славит в поэтической манере. Он тяжело переживает, что были некоторые люди, которые хулили философию. «Неужели, — говорит он; — кто‑то дерзнет порицать родительницу жизни, опозорить себя матереубийством и оказаться столь неблагодарным?» Стало быть, мы, Марк Туллий, матереубийцы, и, по–твоему, нас следует зашить в мешок на том основании, что мы не считаем философию родительницей жизни? Может быть, это ты оказался весьма неблагодарен в отношении Бога?

Лактаций. Божественные установления.

В самом деле, в какой добродетели она наставница? Какова она, в чем состоит, философы не открыли до сих пор. Родительница какой она жизни, если сами учителя порабощались старостью и смертью, так и не определив, каким образом подобает жить? Какую изыскательницу добродетели ты можешь предложить, когда ты часто свидетельствуешь, что, хотя и было множество философов, все же никто еще не достиг мудрости? Чему же тебя научила та наставница жизни? Неужели тому, чтобы ты с оскорблениями порицал могущественного консула и сделал его в досточтимых речах врагом отчизны? Но обойдем молчанием те факты, которые могут быть оправданы превратностью судьбы. Ты, конечно, усердно занимался философией, и притом так, что никто и никогда не занимался ей усерднее. Конечно, ты, который освоил все учения, о чем ты сам обычно похваляешься, и который прославил философию на латинском языке, Выступаешь подражателем Платона.

Лактаций. Божественные установления.

Возможно, я лгу ради того, чтобы порицать их. Но не то же ли самое признает и показывает Туллий? «Много ли, — говорит он, — ты найдешь философов, которые бы вели себя так, таковы были бы нравом и жизнью, как того требует разум? Кто учение свое считает не демонстрацией знания, а законом жизни? Кто владеет собой и подчиняется собственным установлениям? Некоторых из них можно видеть такими легкомысленными и хвастливыми, что лучше бы им было вовсе не учиться. Иные — рабы денег, многие — рабы славы, а еще больше рабов похоти, так что речи их расходятся с их жизнью». Корнелий же Непот написал Цицерону следующее: «Я весьма далек от того, чтобы считать философию наставницей жизни и усовершенствовательницей счастливой жизни, чтобы думать, будто учителя жизни гораздо нужнее кому‑то другому, нежели большинству из тех, кто обратились к философским рассуждениям. Ибо я вижу, что значительная часть тех, кто в школе весьма красноречиво наставляют в целомудрии и воздержании, живет в стяжании всевозможных страстей». Тот же Сенека говорит в Увещеваниях-. «Большинство философов таковы, что, слушая, как они в словопрениях своих высказываются в отношении жадности, сладострастия, тщеславия, ты сочтешь, что они сами себе произносят приговор.

Лактаций. Божественные установления.

Гортензий Цицерона, рассуждая против философии, сам себя обманул хитрым образом, ибо хотя он и говорил, что не нужно заниматься философствованием, все же, по всему видно, сам он философствовал. Ибо философу свойственно рассуждать о том, что делать в жизни нужно, а чего совершать не следует. Мы непричастны этому самообману и свободны от него, поскольку отвергаем философию [как таковую], ибо она является результатом человеческого размышления. Мы защищаем мудрость [sophiam], так как она является божественным даром, и свидетельствуем, что ее должны обрести все. Поскольку Гортензий отвергал философию, но не предлагал ничего лучшего, [его оппоненты] сочли, что он отвергает мудрость, и его легко опровергали, ибо неоспоримо то, что человек рожден не для глупости, а для мудрости. Тем не менее, весьма серьезен тот доводпротив философии, который использовал Гортензий: понять, что философия не является мудростью, можно уже из того, что известно начало этой философии.

Лактаций. Божественные установления.

Я, насколько мог кратко, сказал о философии вообще. Теперь обратимся собственно к философам, не для того чтобы спорить с ними, ибо они не устоят, но чтобы преследовать их, поверженных и бегущих с нашего поля. Учение Эпикура всегда было популярнее других не потому, что несло в себе что‑то истинное, а потому, что многих привлекало популярное понятие наслаждения. В самом деле, никто не склонен к страданиям. Кроме того, чтобы привлечь на свою сторону многих людей, Эпикур всем и каждому говорит близкое его нравам. Он запрещает ленивому изучать литературу, освобождает жадного от народных раздач, пассивному не позволяет обращаться к государственной деятельности, вялому—усердствовать, боязливому—сражаться. Нерелигиозный слышит, что боги ни о чем не заботятся, лишенный человечности и заботящийся только о своей выгоде получает предписание ничего никому не давать, ибо мудрый все делает ради себя.

Лактаций. Божественные установления.

Нужно показать, откуда же происходит учение Эпикура и каковы его основания. Эпикур видел, что постоянно возникает противное благу: бедность, тяготы, изгнания, утраты близких. Видел, что плохие люди, в противоположность хорошим, получают власть и почести. Видел, что невинность менее защищена и безнаказанно совершаются преступления. Он ввдел, что смерть неистовствует без разбора нравов, без различения и порядка лет. Одни доживают до старости, другие умирают еще младенцами, третьи уходят в расцвете сил, иные в раннем цветении юности встречают преждевременные похороны, в войнах же побеждают и убивают, как правило, лучших. Особенно же он поражался тому, что весьма религиозные люди подвергаются особо тяжелым бедам, а те, кто либо вовсе отрицают богов, либо почитают их неискренне, переживают меньше неприятностей или вовсе избавлены от них, а сами храмы часто сгорают от молний. Об этом же сетует Лукреций

Лактаций. Божественные установления.

Это в основном пифагорейцы и стоики, которых хотя и следует простить, поскольку думали они правильно, но все же я не могу их не осудить, ибо не по знанию, а по случаю они пришли к истине. Так вот, они допускали некоторые ошибки как раз в том, о чем думали правильно. Ведь когда они испугались того самого довода, из которого следовало, что души необходимо умирают вместе с телами, поскольку вместе с телами рождаются, тогда они стали утверждать, что души не рождаются, а, скорее, вселяются в тела и переходят из одного в другое. Они думали, что души могут сохраняться после смерти тела только в том случае, если они существовали до тела. Сходная и почти одна и та же ошибка у обеих школ. Но эта [пифагорейская] школа ошибалась относительно прошлого, а та [эпикурейская] относительно будущего. Ведь ни та, ни другая не видели, что является самым верным, а именно, что души рождаются и не умирают, ибо они не знали, зачем появился человек и какова его суть. И вот многие из тех, кто догадывались, что души вечны, что они якобы переселяются на небо, сами чинили над собой насилие, как Клеанф, Хрисипп, Зенон, Эмпедокл, который низверг себя в кратер горящей Этны глубокой ночью, чтобы считалось, будто он удалился к богам, если вдруг не появится.

Лактаций. Божественные установления.

Отсюда рождается такое убеждение: «То, что является смертью, мы считаем жизнью; что же является жизнью, то мы считаем смертью, поэтому самое лучшее — совсем не родиться, а после этого самое лучшее — скорее умереть». Это высказывание, чтобы придать ему больше веса, приписывают Силену. Цицерон вУтешении говорит следующее: «Гораздо лучше совсем не родиться и не изведывать этих невзгод жизни; если же ты родился, то лучше как можно скорее умереть, чтобы, словно огня пожара, избежать превратностей фортуны». То, что он поверил этому наипустейшему изречению Силена, становится очевидным из того, что он добавил к нему что‑то свое, чтобы его приукрасить. И вот я спрашиваю: кто, по его мнению, предпочел бы не родиться, если до рождения никто не обладает чувствами? Ведь чтобы понять, является что‑то благим или злым, необходимо чувствовать. Затем, отчего он считал, что жизнь — не что иное, как невзгоды и пламя пожара, словно в нашей власти было не родиться, или будто бы жизнь нам дарована фортуной, а не Богом, или словно образ жизни имеет некоторые сходство с огнем пожара? Сходным образом сказал Платон, что он благодарен природе, во–первых, за то, что родился человеком, а не бессловесным животным, во–вторых, за то, что мужчиной, а не женщиной, что греком, а не варваром, наконец, что афинянином и что во времена Сократа. Высказать невозможно, какое ослепление ума, какие заблуждения породило незнание истины! Я со всей уверенностью говорю, что никогда не было сказано ничего более безумного по поводу человеческих дел. Как будто, если бы он родился варваром или женщиной, или, в конце концов, ослом, он был бы Платоном, а не тем, кем бы родился. Но, возможно, он поверил Пифагору, который, чтобы запретить людям питаться животными, сказал, что души из человеческих тел переселяются в тела других животных, что и глупо, и невозможно. Глупо, потому что не было необходимости старые души поселять в новые тела, когда тот же самый мастер, который сотворил первые души, мог бы постоянно создавать новые. Невозможно, потому что «правильная душа» не может настолько изменять природу своего состояния, как огонь не может устремляться вниз или, подобно реке, направлять свое пламя в поперечном направлении. Стало быть, разумный человек полагал, будто могло случиться так, что душа, которая тогда пребывала в Платоне, могла поселиться в какое‑то бессловесное животное и могла быть наделена человеческим чувством, так что понимала бы и сожалела, что отягощена несообразным ей телом?

Лактаций. Божественные установления.

Может быть, он боялся, как бы у судьи Радаманта не оказаться ответчиком перед Асклепием? Я бы счел его помешанным человеком, если бы он умирал, будучи поражен болезнью. Поскольку же он это совершил, будучи в здравии, является безумцем тот, кто считает, что этот Сократ был мудрецом. Вот, чьи это были времена, в которые, как радовался разумный человек, ему довелось родиться. Посмотрим же, чему Платона научил Сократ, который, когда отказался от всякой физики, обратился к исследованию добродетели и долга. При этом я не сомневаюсь, что он наставлял своих учеников в правилах справедливости. И вот, обучаясь у Сократа, Платон прекрасно уяснил, что сущность справедливости заключена в равенстве, поскольку все мы рождаемся равными. «Стало быть, — говорит он, — люди не должны иметь ничего частного и собственного, но, чтобы они могли быть равными, в чем состоит смысл справедливости, должны владеть всем сообща». Это еще можно допустить, пока, кажется, речь идет о деньгах. Впрочем, то, что это совершенно невозможно и совершенно несправедливо, я мог бы доказать на множестве положений. Но давайте предположим, что такое возможно, что в самом деле все могли бы быть мудрыми и могли бы пренебрегать деньгами. Но до чего доходит у Платона та общность? «Должны, — говорит он, — быть общими супруги». Имеется в виду, чтобы у одной и той же жен–шины было множество мужей, подобно тому, как это бывает у собак, и чтобы тот овладевал ею, кто окажется сильнее, или, если мужчины будут воздержанны, как философы, чтобы каждый вступал в связь в свою очередь. О, удивительное равенство Платона! Где же добродетель целомудрия? Где супружеская верность? Если ты упраздняешь все это, то рушится всякая справедливость. Тот же философ сказал, что счастливы были бы государства, если бы ими управляли философы или правители предавались бы философствованию. Отдашь ли ты власть этому столь справедливому, столь беспристрастному мужу, который у одних отнял собственность, другим отдал ее, который выставил на позор целомудрие женщин, чего никогда не совершал не то что царь, но ни один тиран? Какой же смысл вкладывал Платон в свои отвратительные рекомендации? «Государство, — говорил он, — будет едино и связано узами взаимной любви, если у всех будут общие матери, отцы, жены и дети». Какое смешение рода человеческого! Откуда может появиться привязанность, если не ясно, кого любить? Какой муж будет уважать жену и какая жена — мужа, если они не живут постоянно вместе, если благочестивый ум и взаимно сохраняемая верность не «создадут привязанности? В этой беспорядочной похоти нет места никакой добродетели. Так же, если все дети были бы общими, кто смог бы любить детей, словно своих, когда не знаешь или сомневаешься, твои ли это дети? Какой ребенок станет почитать отца, когда не знает, от кого был рожден? В результате, он не только чужого отца будет считать своим, но и своего принимать за чужого. Но ладно, женщины могут быть общими, а вот сын не может. Необходимо он родится только от одного союза. Стало быть, исчезает вся та общность, поскольку сама природа протестует против нее. Остается, что он хотел, чтобы жены были общими только ради гражданского согласия. Однако нет ни одной более серьезной причины для ссоры, кроме домогательства многих мужчин к одной женщине. Если Платон не мог в этом последовать разуму, он мог бы увидеть ясные примеры и из жизни бессловесных тварей, которые из‑за этого жестоко бьются друг с другом, и из жизни людей, которые постоянно ведут по той же причине тяжелейшие войны.

 Выходит, что эта общность не несет в себе ничего, кроме разврата и сладострастия, которые могут быть уничтожены одной только добродетелью. Итак, Платон не нашел согласия, которого искал, поскольку не видел, откуда оно происходит. Ибо справедливость находится не во внешних вещах, и даже не в теле, но только в сердце человека. Стало быть, тот, кто хочет уравнять людей, должен лишать их не супругов и богатства, а высокомерия, гордыни, спеси, чтобы могущественные и возвышенные люди осознали, что они равны с низкими. Ведь когда не будет чрезмерности и пресыщенности в отношении богатств, то не будет и никакой разницы, бедны ли люди, богаты ли, поскольку будут равны души, чего не может произойти иначе, как только с помощью почитания [истинного] Бога. Итак, он полагал, что открыл справедливость, в то время как совершенно ниспроверг ее, ибо общность должна быть не тленных вещей, а сердец. Ибо если справедливость является матерью всех добродетелей, то по уничтожении каждой добродетели в отдельности ниспровергается и справедливость. Платон же уничтожил прежде всего бескорыстие, которого уже не может быть там, где нет ничего собственного. Упразднил умеренность, ибо не оставил ничего чужого, от которого следует себя удерживать. Уничтожил он воздержание и непорочность, которые являются великими добродетелями для обоих полов. Отменил скромность, стыдливость и благопристойность, если становится приличным и законным то, что должно считаться постыдным и срамным. И вот в то время как он хотел дать добродетель, лишил ее всех. Ведь обладание собственностью имеет почву и для пороков, и для добродетелей, а общность несет в себе только свободу для пороков. В самом деле, мужчины, которые имеют много жен, не могут быть названы иначе, как похотливыми и развратными. Также и женщины, у которых много мужей, — даже не изменницы, поскольку нет никакого ясного супружества, а публичные женщины и блудницы. Стало быть, Платон низвел жизнь человеческую до подобия, не скажу, бессловесных тварей, но скота и зверей. Ведь почти все птицы создают супружеские пары и живут по двое. Они сообща сохраняют гнезда свои, словно брачные ложа, и любят птенцов своих, потому что они наверняка их, и если ты подбросишь им чужих птенцов, то их выкинут. Но разумный человек вопреки нраву людей и вопреки самой природе из сопоставления вывел более глупые суждения. Поскольку он видел, что у прочих животных обязанности самцов и самок не различаются, посчитал, что следовало также, чтобы и женщины сражались, участвовали в народных собраниях, занимали государственные посты и обладали властью. Поскольку же он наделил их оружием и конями, то следовало бы мужчинам отдать ткачество и прядение, а также убаюкивание младенцев. И ведь не видел он, что предложенное им невозможно, потому что не существовало еще в круге земном столь глупого и столь пустого народа, которыйбы жил таким образом.

Когда в таком пустословии оказывались первые из философов, что же думать о менее значительных, которые никогда не видели себя более мудрыми, чем когда гордились презрением к деньгам? Отважные души! Но я спрошу, отчего они так поступают и откуда возникает то презрение. Полученные ими от предков имения они отвергают и бросают, словно зло. Чтобы в бурю не потерпеть кораблекрушения, они в тихую погоду бросаются за борт, движимые не доблестью, а превратным страхом. Как те, кто, боясь, как бы не быть убитыми врагами, Убивают сами себя, чтобы с помощью смерти избежать смерти, ак и эти [философы] без толку и без смысла отказываются от того, что могло бы принести им славу щедрых людей. Они славят Демокрита за то, что тот бросил свои пашни и позволил, чтобы они были превращены в общественные выпасы. Я восславил бы его, если бы он подарил их. Однако нет ничего разумного в том, когда мы совершаем то, что бесполезно и дурно, если бы это совершалось всеми. Но ты простишь эту беспечность. А что сказать о том, кто, продав наследство, бросил деньги в море? Сомневаюсь, здоров ли он был или безумен. «Пропадай, — сказал он, — в бездне морской несчастное корыстолюбие, я утоплю тебя, чтобы ты не увлекло меня на дно». Если [у тебя] такое презрение к богатству, отправь его на службу милосердию, человечности, раздай его бедным. То, что ты раздашь, может помочь многим, чтобы они не умерли от голода, от жажды, от нищеты. Повтори, по крайней мере, безумный поступок–Тудитана, раздай награбленное народу. Ты можешь избавиться от имущества, но [при этом] пустить его на добро, ибо не вредит [себе самому] то, что приносит многим пользу. Кто одобрит такие же заблуждения Зенона? Впрочем, обойдем молчанием то, что и так всеми постоянно высмеивается. Для уличения безумного человека достаточно будет сказать, что среди пороков и болезней он поместил [как равное с ними] сострадание. Он отнимает у нас чувство, в котором состоит чуть ли не весь смысл жизни. В самом деле, поскольку природа человека более слабая, чем природа других животных, которых небесное Провидение и для перенесения непогоды, и для защиты от нападений наделило природными средствами, то человек, поскольку ничего подобного ему не было дано, получил вместо всех тех средств чувство сострадания, которое потому и зовется человечностью. Благодаря этому чувству мы сами заботимся друг о друге. Ведь если бы человек свирепел при виде другого человека, как, мы видим, поступают звери, природа которых предполагает жизнь особняком, не было бы никаких человеческих общностей, не строились бы и не укреплялись города. Так, даже жизнь перестала бы быть безопасной, поскольку, с одной стороны, другие животные увидели бы слабость людей, с другой — люди сами бы друг с другом боролись.

Лактаций. Божественные установления.

Я не знаю, что сказать о тех, кто, один раз допустив ошибку, постоянно упорствует в глупостях и пустословие защищает пустословием. Скажу лишь, что я порой считаю, что они либо занимаются философией ради шутки, либо, будучи образованными и сведущими людьми, принялись защищать ложь, чтобы дарования свои поупражнять в дурных делах и похвастаться ими. Я мог бы многими доводами доказать, что никоим образом не может быть так, чтобы небо было ниже земли, если бы не надо было завершать книгу, в то время как остается кое‑что еще, что необходимо отразить в этом труде. И поскольку заблуждения каждого философа невозможно отразить в рамках одной книги, достаточно будет того, что мы назвали некоторые, по которым можно понять, каковы остальные.

Лактаций. Божественные установления.

Теперь нам следует немного сказать о философии вообще, чтобы тем самым завершить разговор. Тот великий наш подражатель Платону [Цицерон] считал, что философия не является общедоступной, что ей могут следовать только ученые люди. «Философия, — говорит он, — довольствуется немногими ценителями, намеренно избегает толпы». Стало быть, она не является мудростью, если отворачивается от людского общества. Ведь мудрость, если она дана человеку, то дана всем без различия, чтобы не было никою, кто не мог бы ее обрести. Но те философы добродетель, данную человеческому роду, ценят так высоко, что кажется, будто они одни только и хотят пользоваться общим благом. Они столь завистливы, что, кажется, хотели бы [всем] остальным завязать глаза или выколоть их, чтобы те не видели солнца. Ведь что иное означает отнимать у людей мудрость, как не лишать их души истинного и божественного света? В самом деле, если природа человека восприимчива к мудрости, необходимо, чтобы и ремесленники, и крестьяне, и женщины, и все, кто является человеком, обучались, чтобы были мудрыми и составили [единый] народ из всякого языка, всякого происхождения, пола и возраста. Итак, главный довод того, что философия не содержит мудрости и сама не является мудростью, состоит в том, что таинство ее скрыто под бородой и плащом. Это понимали даже стоики, которые говорили, что и рабы, и женщины [наравне со всеми] должны предаваться философствованию. Понимал это даже Эпикур, который призывал к философии не знавших никакой грамоты. И тот же самый Платон, который хотел создать государство из мудрецов. При этом они пытались совершать то, что требовала от них истина, но не могли [в делах своих] пойти дальше слов. Ведь чтобы прийти к философии, нужно изучить множество наук. Необходимо знание всех букв ради того, чтобы читать, ведь при таком разнообразии вещей невозможно постичь все на слух и удержать в памяти.

Лактаций. Божественные установления.

одно лишь небесное учение, поскольку оно единственное является мудростью. Разумеется, не могут никого ни в чем убедить те, кто сами себя ни в чем не убедили. Они не могут обуздать ничьей жадности, умерить гнев, подавить сладострастие, поскольку сами охвачены пороками и признают, что природа сильнее. Насколько же сильны для человеческих душ наставления Бога, ибо они просты и верны, проявляются изо дня вдень. Дай мне мужа, который был бы гневен, злоречив, несдержан, и я простейшими наставлениями Божиими верну [тебе] его столь же смирным, как агнец. Дай мне алчного, корыстолюбивого, скупого человека, и я передам тебе его щедрым, без жалости раздающим свое богатство. Дай мне боящегося смерти и боли, и он будет презирать пытки, огонь и быка Фалариса. Дай мне сладострастника, прелюбодея, гуляку, и ты увидишь его воздержанным, целомудренным и трезвым. Дай мне человека жестокого и жаждущего крови, и та ярость превратится в подлинное милосердие. Дай мне несправедливого, неразумного, грешного, тотчас он станет справедливым, разумным и невинным, ибо одним лишь омовением смывается всякая порочность. Такова сила божественной мудрости, что, проникнув в душу человека, Она сразу же изгоняет глупость, эту мать погрешностей. Чтобы это произошло, нужны не деньги, не книги, а ночные бдения. Легко и скоро воздастся благодарность; тотчас откроются уши, и сердце будет жаждать мудрости. Пусть никто не боится [высокой цены], мы не продаем ни воду, ни солнце. Обильнейший и богатейший источник Божий открыт для всех, и этот небесный свет рождается для всех, кто имеет глаза. Неужели кто‑то из философов когда‑либо даровал эту мудрость и может даровать, если даже захочет? Они, годы свои потратив на изучение философии, ни другого кого, ни себя самих, если природа хоть немного противится, не могут сделать лучше. И вот — их мудрость не изгоняет пороки, но только прячет, что и подтверждается многими примерами. Немногие же наставления Божии настолько меняют человека и, отбросив старое, возвращают его настолько обновленным, что ты не поймешь даже, что это тот же самый человек.

Лактаций. Божественные установления.

Ибо были обращены к земле и взгляд свой не устремляли ввысь, чтобы получить возможность увидеть добродетель, которая обнаруживается в небесной религии. Это причина того, почему их наставлений никто не слушает. Ведь они или побуждают к порокам, если защищают наслаждения, или, если защищают добродетель, не сулят никакого наказания за грех, кроме бесчестия, но никакой награды не обещают за добродетель, кроме почета и славы. Ибо говорят, что к добродетели надо стремиться ради ее самой.

Лактаций. Божественные установления.

Поэтому нет в жизни ничего другого, к чему должен стремиться наш разум и наша сущность, кроме познания Бога, Который породил нас, кроме религиозного и благочестивого почитания Его. Поскольку же философы уклонялись от этого, они не были мудрыми. Хотя они и искали мудрость, все же, поскольку искали ее неправильно, уходили от нее еще дальше и впадали в такие заблуждения, что не овладели даже обычной разумностью. Ведь они не только не желали признавать религию, но и упраздняли ее, пока, захваченные образом ложной добродетели, пытались освободить души от всякого страха. Это ниспровержение религии получило имя [почитания] природы.

Лактаций. Божественные установления.

Это ниспровержение религии получило имя [почитания] природы. Они ведь, поскольку или не знали, Кем сотворен мир, или желая убедить, что божественный Ум ничего не вершит, утверждали, что матерью всех вещей является природа, как бы говоря, что все родилось само по себе. Этим самым они вполне определенно признавали свое незнание. Ведь природа, отделенная от Провидения и божественного могущества, решительно ничего не представляет. Ибо если они природу называли Богом, то какая такая причина говорить скорее о природе, нежели о Боге? Если же природа является у них разумом, или необходимостью, или обстоятельством рождения, то она не может сама по себе наделять чувством, но необходимо, чтобы существовал божественный Ум, который бы своим Провидением давал основу для рождения всякой вещи. Или если природа является землей и небом, и всем, что рождено, то природа является не Богом, но творением Божиим.

Лактаций. Божественные установления.

Пребывая почти в таком же заблуждении, они верят, что существует Фортуна, играющая, словно некая богиня, человеческими делами, ибо не знают, откуда они получают блага и несчастья. Они считают, что им назначено бороться с ней, при этом не сообщают, кем и по какой причине [это назначено], и лишь похваляются тем, что во всякий момент [своей жизни] борются с Фортуной. Всякий из них, утешая кого‑либо другого по поводу гибели или утраты близких, пылкими словами поносят имя Фортуны, и нет совершенно ни одного рассуждения у них, в котором бы она не оскорблялась. Марк Туллий в своем Утешенииговорит, что он постоянно борется с Фортуной и что он одержал над ней верх, когда стойко сдержал натиск врагов, и даже тогда не был ею сломлен, когда, изгнанный из [пределов] родины, был лишен родного крова, но тогда, когда [он] потерял любимую дочь, постыдно признал себя побежденным Фортуной. «Я уступаю, — сказал он, — и поднимаю руку». Что может быть несчастнее такого человека, который так сдается? «Безрассудно [бороться с судьбой]», — говорит он. Но он открыто признавал себя мудрецом. Зачем же он присвоил себе это имя? Зачем ему презрение мира, которое оправдывается в высокопарных фразах? Зачем это внешнее отличие от других? Зачем вообще, ты даешь наставления в мудрости, если не нашлось еще никого, кто стал бы [вследствие этого] мудрым?

Лактаций. Божественные установления.

После того как были разоблачены все религии и опровергнуто все то, что обычно говорится или может быть сказано в их защиту, после того как были изобличены учения философов, нам следует открыть путь к истинной религии и мудрости, поскольку, как я покажу, обе они связаны вместе. Необходимо, чтобы мы защитили истинную религию доводами, примерами и надлежащими свидетельствами и доказали, что у нас нет никакой глупости, в которой нас не перестают упрекать те знаменитые почитатели богов, а вся она — у них. И хотя в первых книгах, когда я уличил ложные религии, и в этой, когда я ниспроверг ложную мудрость, я уже показал, где находится истина, тем не менее, следующая книга еще точнее покажет, какая религия и какая мудрость являются истинными.

Лактаций. Божественные установления.

И потому поклонение богам не следует считать истинной религией, ибо оно не наставляет никого в справедливости и добродетели и не делает никого лучше. Итак, поскольку философия не содержит религию, т. е. высшего благочестия, она не является истинной мудростью.

Лактаций. О смерти преследователей.

Стало быть, более верным является то, что утверждал Платон: мир был сотворен Богом и управляется Его Провидением. Следовательно, надлежит и Платону, и тем, кто так же полагают, объяснить и открыть, какова была причина и каков смысл совершать это творение, зачем и ради чего оно было осуществлено. Те стоики говорят, что мир был создан ради людей. Я согласен. Зато Эпикур не знал, зачем и кто создал людей. Ведь Лукреций, когда утверждал, что мир не был сотворен богами, сказал следующее:

Думать же, что для людей изготовить изволили боги Дивную мира природу…

(и добавил далее)

Только безумье одно. Какую бессмертным блаженным Выгоду можно извлечь изо всей благодарности нашей, Если б они ради нас предприняли что‑нибудь делать? Справедливо. Действительно, философы [в своих поисках] не обнаруживали никакого смысла, зачем был сотворен и организован Богом человеческий род. Наш же долг — показать тайну мира и человека, ибо непричастные к ней не могли ни коснуться, ни увидеть святилища истины. Итак, я сказал чуть раньше, хотя философы предполагали то, что было верным, а именно что мир был сотворен и сотворен ради человека, все же, поскольку замысел мира им был неизвестен, они не могли обосновать то, что предполагали. Наконец, Платон, чтобы не представлять творение Божие слабым и тленным, сказал, что мир будет существовать вечно. Если мир сотворен ради людей и сотворен так, чтобы существовать вечно, почему же сами люди, ради которых он создан, не вечны? Если смертны те, ради кого был создан мир, стало быть, и сам он смертен и подвержен тлению. Ибо он не может быть важнее тех, ради кого был сотворен. Если бы Платон постиг это, то понял бы, что мир погибнет, поскольку был сотворен, и что ничто осязаемое не может быть вечным. Кто же отрицает, что мир был создан ради человека, тот вообще лишен разума. Ведь если он говорит, что создатель ради себя самого затеял это творение, то зачем мы рождены? Почему мы пользуемся миром? Зачем создатель захотел сотворить для себя род человеческий и других животных? Почему мы получили разные преимущества? Почему, наконец, мы сначала мужаем, а потом слабеем и умираем? Какой смысл в смене поколений? Зачем постоянная преемственность? Разумеется, Бог хотел видеть и ваять людей под различными Своими образами, словно статуэтки, которыми бы мог услаждать Себя. А если это так, то Он заботится о животных и особенно о человеке, которому подчинил все. Тому, кто говорит, что мир существовал вечно, — я упускаю то, что он не мог существовать без какого‑либо начала, они же не могут отыскать, где оно, — я скажу следующее: если бы мир существовал вечно, он не имел бы никакого замысла. Ибо зачем замысел тому, что никогда не начиналось? Ведь прежде чем чему‑то возникнуть или организоваться, необходим замысел, чтобы спланировать, каким образом это возникнет, и ничего не может начаться без первоначального замысла. Итак, всякому творению предшествует замысел [ratio], следовательно, замысла не имеет то, что не было сотворено. Поскольку же мир имел замысел, ибо он существует и управляется, стало быть, он был сотворен. Если же он был сотворен, значит, и погибнет. Пусть же поймут они, если смогут, почему вначале был создан мир и почему потом он погибнет. Поскольку Эпикур или Демокрит не могли объяснить этого, то утверждали, что мир родился сам собой, когда [случайно] соединились друг с другом элементы; когда они вновь разъединятся, то последует разложение и гибель. Они, стало быть, извратили то, что правильно видели, и незнанием замысла совершенно уничтожили всякий смысл, низведя мир и все, что в нем пребывает, до подобия некоего пустого сна [ad similitudinem cuiusdam vanissimi somnii], ибо лишили человеческие дела всякого смысла.

Лактаций. Божественные установления.

Эти дары не могут быть приятны бессмертным [богам], поскольку являются тленными; они не могут быть полезны не имеющим тел, поскольку предназначены для нужд тела. И все же, если боги всего этого требуют, то могли бы и сами себе всё это дать, когда бы захотели. Итак, умирают ли души или живут вечно, какой смысл заключен в поклонении богам или тем, кеми был сотворен мир? Зачем, когда, на какой срок и ради чего были созданы люди? Зачем они рождаются, умирают, снова рождаются и снова умирают? Что боги могут обрести от почитания тех, кто после смерти превращается в ничто? Что это почитание дает, что сулит, что достойного обещает людям или богам? Даже если души сохраняются после кончины, что боги делают и сделают ли в их отношении? Зачем им множество душ? Из какого источника сами они получили начало? Каким образом, почему и откуда их так много? Так выходит, что если ты отступишь от той сущности вещей, которую мы выше открыли, пропадет всякий смысл, и все обратится в ничто. Поскольку философы не открыли этой сущности, они не смогли открыть и истину, хотя почти видели и чуть не открыли то, на чем зиждется сама сущность. Но различные философы различным образом обнаруживали все это, не связывая причин, следствий и смысла, чтобы постичь и разъяснить ту сущность, которая все объемлет. Впрочем, не трудно доказать, что почти вся истина разделена по философам и школам. Поистине, мы не развенчиваем философию так, как это обычно делают академики, которые намереваются ответить на все, а это оказывается, скорее, насмешкой и глумлением [над всеми]. Но мы покажем, что не было ни одной столь сумасбродной школы и ни одного столь пустого философа, которые бы не увидели хоть чего‑то истинного. Однако пока они безумствуют в стремлении противоречить и пока защищают свои ложные [убеждения] и низвергают истинные [идеи] других, они не только отнимают истину у других, которую, как они полагают, сами нашли, но и уничтожают ее своим заблуждением.

Лактаций. Божественные установления.

То же самое нам открывают и Божественные Писания. Значит, заблуждался Демокрит, который полагал, что все вылезло, подобно червям, из земли без всякого творца и без всякого смысла. Разумеется, то, зачем был сотворен человек, является божественной тайной, и поскольку Демокрит не мог ее знать, то свел человеческую жизнь на нет. Аристон рассуждал, что люди рождены, чтобы стремиться к добродетели. То же самое нам предсказывали и тому же самому нас учили пророки. Лгал, стало быть, Аристипп, который подчинял человека, словно животное, наслаждению, т. е. злу. Ферекид и Платон считали, что души бессмертны. Это положение принадлежит и нашей религии. Следовательно, заблуждались Дикеарх и Демокрит, которые говорили, что душа умирает и разлагается вместе с телом. Стоик Зенон учил, что существует преисподняя и что обитель благочестивых отделена от нечестивых, что именно благочестивые обитают в безмятежных и приятных местах, а нечестивые несут наказания в местах сумрачных, в грязи и ужасных пропастях. Это же нам открыто показывают и пророки. Следовательно, ошибался Эпикур, который полагал, что это является вымыслом поэтов, и объяснял, что те казни преисподней переносятся в этой жизни. Итак, философы коснулись всей истины и всей тайны божественной религии, но, изобличая других, были не в состоянии защищать то, что открыли, ибо каждому в отдельности [свой собственный] разум оказывался недостаточным, и то, что они узнали истинного, они не смогли суммировать, как сделали мы выше.

Лактаций. Божественные установления.

Прочие доводы эпикурейского учения направлены против Пифагора, рассуждавшего, что души уходят из истощенных старостью и смертью тел и поселяются в новых, только что рожденных [телах], и что эти души вечно возрождаются то в людях, то в скоте, то в зверях, то в птицах и таким образом являются вечными, ибо постоянно меняют обиталища различных и несхожих тел. Эту идею безумного человека, поскольку она смешна и скорее достойна комедии, нежели школы, не следует даже всерьез опровергать. Кто это делает, видимо, боится, как бы кто‑нибудь в это не поверил. Нам следует обойти молчанием то, что можно сказать как в защиту, так и в опровержение ложного. Достаточно того, что были опровергнуты [более основательные] доводы, которые выдвигались против истинного.

Лактаций. О гневе Божьем.

Философы, непричастные Его учению, считали, что можно открыть природу вещей с помощью предположе­ний, чего никоим образом быть не может, поскольку ум человека, по­мещенный в мрачное обиталище тела, весьма отдален от постижения истины.

Лактаций. О гневе Божьем.

И пра­вильно Сократ, хотя он и был ученейшим из всех философом, однако, чтобы показать незнание других, которые считали, что они что-то по­стигли, сказал, что он знает только то, что ничего не знает. Ибо он понимал, что учение [философии] не имеет в себе ничего точного, ни­чего верного. И он не скрывал учение, чтобы, как полагали некоторые, удалить других, но видел отчасти истину и даже свидетельствовал в суде, как передает Платон, что нет никакого человеческого знания.

Лактаций. О гневе Божьем.

Настолько он презирал и умалял учение, которым тогда кичились фи­лософы, настолько насмехался над ним, что прямо заявлял в качестве высшего знания то, что он постиг, что ничего не знает. Если же, как учил Сократ и как передал Платон, нет никакого человеческого зна­ния, то ясно, что есть божественное, и никому кроме Бога не подвласт­но знание истины.

Лактаций. О гневе Божьем.

Следующее положение принадлежит школе Эпикура: Богу чужды и гнев, и милость. В самом деле, поскольку Эпикур считал, что Богу чуждо совершать зло и причинять вред, что по большей части происходит из страсти гнева, то он отнял у Бога также и милосердие. Ибо видел, что из этого следует: если бы Бог имел гнев, то обладал бы и милосердием. И вот, чтобы его не обвинили в ошибке, он сделал Бога непричастным также и к благости. «Потому-то, — говорит он, — Бог и благ, и вечен, что сам не имеет хлопот и другому их не достав­ляет».Но такой [Бог] не является Богом, если Он ни о чем не трево­жится, что свойственно лишь животным, и не делает ничего, превыша­ющего возможности человека, что должно быть свойственно Богу, если Он совершенно не имеет никакого стремления, никакого действия, никакой, наконец, власти, которая соответствует Богу. А какая бо­лее высокая, более достойная власть может быть приписана Богу, не­жели забота о живых существах и особенно о роде человеческом, ко­торому подчинено все земное?

Лактаций. О гневе Божьем.

Таковы суждения о Боге философов; ничего другого, кроме это­го, никто из них не говорил. Если же то, что было сказано, как мы выяви­ли, ложно, остается то последнее утверждение, в котором только и может пребывать истина и которое никогда не высказывалось философами и никогда не защищалось [ими], а именно, что Бог гневается, поскольку движим милосердием.

Лактаций. О гневе Божьем.

Хотя философы часто из-за незнания истины удалялись от разума и впадали в непреодолимые заблуждения (с ними происходило то, что обычно случается с путником, который не знает дороги и не признается, что не ведает, как идти, стыдясь спросить у встречных), все же никогда ни один философ не утверждал, что нет никакой разни­цы между человеком и скотом. И нет вообще ни одного человека, если он хоть чуточку хочет выглядеть разумным, который бы уравни­вал разумное животное с бессловесными и неразумными, что делают некоторые невежественные люди, сами подобные скоту, которые хо­тели бы посвятить себя чреву и наслаждениям.