[450x600] … Мальчик, сидящий на лавочке у ворот,-это Шолом Рабинович, будущий писатель Шолом-Алейхем, день рождения которого отмечается 2 февраля.
У Шолома богатое воображение. Оно уносит его далеко от неприглядного, скучного дома, и он забывает про стужу. Глубоко засунув руки в рукава рваного полушубка, он мечтает о кладе, который якобы зарыт в местечке Воронке, где Шолом провел ранние годы детства. Родился Шолом-Алейхем второго марта 1859 года в городе Переяславе (ныне Переяслав-Хмельницкий), куда семья Рабиновича вернулась обратно после постигшего их разорения в Воронке… Эти строки критиками были написаны очень давно.
Я же ставлю своей целью не только напомнить о неисчерпаемом богатстве еврейского классика, но и пробудить интерес к его творчеству у современного читателя.
Его тонкому чувству юмора не было границ. Спустя несколько лет после неудачного пребывания в Америке и возвращения на родину писатель, поправившись на курорте на десять фунтов, шутя пишет в одном из своих писем, что если дело так дальше пойдет, он через год будет весить 330 фунтов, а с таким весом ему успех в Америке обеспечен. Не надо ничего писать, надо только дать анонс:
"ЧУДО ЧУДЕС!
ПРИХОДИТЕ! ВАЛИТЕ ТОЛПАМИ!
СМОТРИТЕ! УДИВЛЯЙТЕСЬ!
САМЫЙ КРУПНЫЙ ЮМОРИСТ В МИРЕ!
ВЕСИТ 330 ФУНТОВ!
-ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ
Вход один доллар...
Не прозевайте! Передайте своим друзьям!" Правда нам сегодня это что-то очень напоминает?

Предлагаю вашему вниманию юмористический рассказ, со страниц журнала Сатирикон № 28, за 12 июля 1913, стр. 9, 11 (страницы прилагаются) 

[600x750]

[600x750]

Гитель Пуришкевич

(Рассказ о том, как еврейка-вдова, по имени Гитель, торгующая чаем Высоцкого вразнос, после трехлетней тяжелой работы в третьей Думе, освободила своего сына от военной службы, отдала под суд весь состав Воинского Присутствия и за свои подвиги получила кличку Гитель Пуришкевич).
(Рассказано в один прием самой Гитель).
- Смотрите, сколько их собралось сюда – словно на диковинку какую-то глазеть пришли! Проваливайте, откуда явились: здесь нет никаких представлений!
Мне говорили, что здесь имеется некий Шолом-Алейхем – писатель. Не вы ли будете тот Шолом-Алейхем, который пишет? Опишите наш город – сверху до низу. Всех опишите. Они это честно заслужили. Особенно, богачи, избранники Божии. Эти люди вбили себе в голову, будто весь мир для них создан. Мы должны работать, страдать, а они с помощью денег избавятся от всех зол, откупятся от всех законов. А после всего они еще станут насмехаться над еврейкой-вдовой, зарабатывающей хлеб свой продажей чая Высоцкого вразнос.
И чего только не случается на этом свете! Но мне кажется, что с тех пор, как мир существует, еще не было, чтобы у матери-вдовы, обязанной своей жизнью раньше Богу, а затем Высоцкому, забрали единственного сына, кормильца и опору на старости лет. Что значит обязанной своей жизнью?! Где уж тут жить, когда все зависит от несчастного фунта чая. И это при нынешней конкуренции! Куда ни посмотришь – всюду бедные евреи разносят чай по домам. Нужно бороться. Один спускает со сцены десять копеек, я – пятнадцать; тот – пятнадцать, я – двадцать. Сколько можно спускать? Я ведь не Высоцкий. Вот она – жизнь! Горька, как смерть. Вся надежда – это кормилец на старости лет, мой Мойше.
Я обладаю одним единственным сыном: вот все наследство от моего мужа. Ребенок хотя и славный – грех жаловаться – здоровый, красивый, стройный – со всеми достоинствами, но учиться не хотел, да и только. Какой же из тебя толк выйдет? Ни учиться, ни молиться – тебе только и остается, что гоняться за бешеными собаками. Никакого ответа. Молчит, как стена.
Вот я и надумала определить его в ремесленники. Был он у портного, и у сапожника, и у переплетчика – все так неудачливо. Наконец, попала я к позументщику. С этим я условилась, чтобы он учил моего сына вертеть колесом, т. е. позументному делу. Условие было заключено на два года: все это время мой сын обязан безвозмездно вертеть колесом.
Бог не без милости – два года пролетели. Я, видно, из железа сделана, если могла протянуть это время. А когда проскочила, начались новые мытарства в поисках за работой. Где ее достать? Дурак потерял – умный найдет. Не правда ли? А тут я одна, тащусь по домам с фунтом чая. Конкуренция велика, и, как на зло, еще банкротство случилось. Зажиточный еврей набрал у меня на выплату три с половиной фунта чая – и в одну ночь его след простыл. Удрал. Говорят – в Америку! Я бы скорее допустила, что его прежде холера задушит, нежели он решится на побег. Мне казалось, что весь мир на меня обрушится. Шутка ли сказать – три с половиной фунта чая по два рубля двадцать копеек фунт! К тому же все это нужно держать в тайне. Если Высоцкий узнает, что у меня провал, то мой кредит от этого не увеличится.
И должно же было случиться, чтобы мой Мойше отбывал воинскую повинность именно тогда, когда призывались трое внуков нашего богача. Это сыновья его трех дочерей. Чтобы им по три болячки каждому – и притом на таком месте, чтобы они не могли ни стоять, ни ходить, ни лежать, ни сидеть!
И предупреждали же меня люди: «Гитель, глядите в оба. Как бы ваш Мойше не оказался козлом отпущения за грехи внуков вашего богача».
Ха, ха, ха! Это что за новость? Мой Мойше – единственный сын у своей матери, единственный кормилец бедной вдовы, которая только и живет, что Богом, затем Высоцким – а там богач, миллионер… Разве только, что Бога, не дай Господи, нет на свете!
Но чего не добьешься деньгами? Стали вводить по одиночке внуков богача. Вводят одного – «не годен». Другого – «не годен». Вы, конечно, понимаете, в каком я положении очутилась. Ведь, если и третьему скажут – «не годен», тогда пиши пропало. А тут, как на зло, мой Мойше, не сглазить бы, парень плечистый, без всякого недостатка. Богатырь – да и только. Собственно говоря, и внуков богача чахотка не съела, они тоже могут служить. Но их доктор бракует. Стоит ему увидеть сына богача, как сейчас – «не годен».
Но могу ли я молчать? Сейчас же марш к председателю: «Ваше Превосходительство, обращаюсь я к нему, часть детей вора-богача уже забракована. Если, не дай Господи, будут и дальше браковать, то очередь дойдет и до моего Мойше. А мой Мойше, говорю я, у меня единственный кормилец на старости лет…». Он как рассердится – и тут же велит выбросить меня из присутствия. А там, между тем, все шло, как по писанному. Едва третий внук показался на пороге, как доктор уже свое – «не годен». Сейчас же вводят моего Мойше, и что же вы думаете? Его принимают, он тут же присягает – и начинается направо, налево! Великое горе меня постигло! Прощай кафтан с сапогами! Крышка!
Но разве я промолчу? Первым делом – опять к тому же председателю: поздравить его с добрым утром… Детей богатых бракуешь, а единственного сына у матери-вдовы, что раньше Бог, за ним Высоцкий, принимаешь! Куда совесть делась? Где Бог? А он, понятно, велит выбросить жидовку. А жидовка, не будь дура – и марш в губернский город, прямо к губернатору. Так и так, ваше высокопревосходительство, трех внуков богача забраковали, а моего Мойше – единственного сына бедной вдовы, которая кормится, благодаря Богу, а за ним Высоцкому, единственного кормильца на старости лет забрали в солдаты. На что же тогда Бог, совесть? Губернатор выслушал меня и сказал, чтобы я все изложила письменно – на бумаге. «Ваше превосходительство, говорю я, к чему бумаги? Я тебе все изложила ясно и точно, а ты возьми, да пошли, да разузнай – и увидишь, что я тебе рассказала одну только святую истину». А он опять – на бумаге, да на бумаге. – «Куда мне с этими бумагами возиться? Я доносами не занимаюсь. Я рассказываю только о том, что у меня болит: богатых бракуют, а у бедных забирают единственных сыновей. Как же тогда с Богом, с совестью?» - «Ради Бога кричит он, чего от меня эта еврейка хочет?» - «Она хочет, отвечаю я, чтобы ей вернули кормильца – и ничего больше. Она правды ищет. Правда не может затеряться. Она выплывет наружу». Тут уж он не выдержал и велел вышвырнуть жидовку. А жидовка не думает молчать. Лень – не в ее натуре. Распродала все, что у меня было, и отправилась в Петербург – правды искать. В Петербурге живет министр военных дел, министр внутренних дел, там – синод. С правдою предстану пред самим Богом.
Так и случилось.
Прибыла я в Петербург. Тут началась история с правом жительства – выселить хотят. Я заявляю, что никаких выселений не боюсь; боюсь одного лишь Бога, да Царя – и никого больше. Ведь, я за правду стою. Но пока что, нужно чем-нибудь кормиться, иди нет? Как быть? Просить милостыню я не привыкла. Вот и надумала. Петербург не деревня. Чай пьют везде, и в столице, быть может, даже больше, нежели в других местностях. Особенно чиновники. А так как все мои знакомства были чиновники из присутственных мест, то я стала разносить чай по домам чиновников на выплату. Благодаря прежде Богу, а затем Высоцкому, я зарабатывала не только на собственное мое пропитание, но от времени до времени еще могла посылать моему Мойше в полк – когда рубль, когда два. Одно скверно – право жительства! Будь у меня право жительства, я была бы счастлива, как царица. А у меня были болячки разного сорта, но не право жительства.
Скверно! Очень скверно! Дошло до того, что вот-вот вышлют меня из Петербурга – и, конечно, по этапу, как Бог приказал. Тут Всевышний послал ко мне какую-то даму, которая пишет в газетах. Дай ей, Господи, долгие годы! Ведь это не человек, а чистый ангел. Мало того, что она меня избавила от всех несчастий, она еще познакомила меня с Пергаментом. Вы, верно, слышали о нем? В Думе он был одним из тех, которые говорят, речи произносят. Человек добрый, красавец – царствие ему небесное! И чего этот человек не делал для меня! Дал мне письмо и еще письмо – все к важным особам…
Ну, и Дума же! Ай, да Дума! – сколько там людей, не сглазить бы, все галдят, кричат, ругаются – и не найдется среди них хоть один, который заступился бы за бедную вдову, своей жизнью обязанную Богу и затем Высоцкому.
Скоро два года, как я в Петербурге – все вокруг да около Думы, и хоть бы один человек нашелся, который бы рот открыл! Этакое злодейство! Лишить бедную вдову, что раньше Бог, затем Высоцкий – ее единственной несчастной опоры, кормильца на старости лет!..
Один единственный раз случилось так, что какой-то бессарабский помещик заговорил о воинской повинности. Услыхав «воинская повинность», - я обрадовалась. Ну, думаю себе, слава Богу! Наконец-то правда побеждает. Давно пора. А то все пустые разговоры, что слушать тошно. Тут, думаю я, наверное, подействовали мои хлопоты, мои старания добраться до министров – военных дел и внутренних дел.
Что же оказывается? Вздор! Послушайте, что этот гусь бессарабский придумал: Нужно, говорит он, для евреев ввести особый закон, чтобы отбывали воинскую повинность деньгами. Евреи, выходит, могут за деньги откупиться. Не хочешь служить – давай деньги. Понимаете ли? Ведь это опять поблажка богачам, холера бы их душила! А служить, значит, опять-таки будут бедняки и тому еще единственные кормильцы! Куда же делся Бог? А совесть на что дана?
Оно так и вышло. Благодаря Всевышнему, в Думе поднялся такой шум, такой крик, что можно было думать – будто люди с ума сошли. Больше всех, как всегда, работал Пуришкевич. Вот этот безбожник хотел доказать, будто евреи не служат. «Нет ни одного еврея, говорит он, на военной службе». Это уже было выше моих сил. Меня защемило за самое сердце, что-то подтолкнуло: Как?! Мой единственный кормилец служит больше трех лет, даже награду получил – является какой-то, прости Господи, Пуришкевич и перед всем миром, перед всеми министрами произносит такие слова! Могла ли я молчать? Вот я оттуда, где сидела, с галереи, и так-таки громко, на всю Думу спрашиваю:
- «А Мойше?!»
Вы хотите знать, что дальше было? Ничего не было. Из Думы меня с почетом выпроводили, затем отвели в участок, и хотели выселить из Петербурга этапным порядком, как подобает. Я им сейчас же открыла правду, что выселений не боюсь. Я боюсь только одного Бога и никого больше. Я за правду стою. А Дума, сказала я им, моя, как и ваша. Вы, говорю я, только болтаете о воинской повинности, а мой сын так-таки служит, хотя он один у меня. Словом, я их отчитала, как следует.
Велик наш Господь, Бог Израиля. Не прошло полных четырех лет, как от министра военных дел мне дали знать, на днях только, что моего Мойше возвращают домой, т.е. он бы все равно возвратился домой, потому что срок ему вышел. Но ничего. Велик наш Господь, Бог Израиля. Я узнала, что председатель, доктор и весь состав присутствия, отдаются под суд. Была ревизия, которая показала, что они направо и налево раздавали белые билеты. Еврей ли, христианин ли, кто только в Бога верил и имел рубль в кармане – оказывался - «не годен». А бедняки, единственные кормильцы, должны были служить. Теперь конец. Кончились прежние махинации и беззакония. Теперь уже все будут равны. Нет больше избранных. И все это благодаря еврейке Гитель, которую по этому случаю прозвали «Гитель Пуришкевич». Я вас спрашиваю, вы же писатель, заслужила я насмешек и издевательств? Должны ли меня так преследовать? Где двое соберутся, там только и разговору, что обо мне. Хотите смеяться? Смейтесь! Лопайтесь от смеха! Но за что мне кличка – Пуришкевич – мои грехи на его голову?
Шолом-Алейхем



 Зита Тарасова