[700x511]
Ирина Вязовая.

Электричка – жена электрика

В маленькой книжке с добрым названием: "Неведомому чаду" прочла одно из наставлений светлого старца Иоанна (Крестьянкина): " Прошлую жизнь изменить нельзя. И стереть, как не сущую, тоже невозможно. Но можно постараться, с Божьей помощью, изменить сегодняшний день". Запало в душу. Запало крепко, до немедленного действия. Так, что прыгнула в машину, и сквозь войну, беду и неизвестность - туда, за Божьей помощью, к Свету.
Середина августа... Лето перешло в свою завершающую, пыльную фазу, когда и листья деревьев и кустарников, и трава уже более коричневые, чем зелёные.
Уставшие от трёхмесячного зноя, загоревшие до черноты подсолнечники, так и не сумевшие победить солнце в ежедневном соперничестве, конкурсе красоты, опустили, словно пригорюнившись, к земле свои головы. А может, после потери нарядных жёлтых лепестков в них поселилась мудрость смирения? Вот уж воистину - пустые головы горделиво подняты вверх, полные - склонены долу.
И кукурузные початки, оставленные в июне зреть на зерно, уткнулись чёрными рыльцами в землю, отрешившись недавнего хвастовства - сахарные, молочные - и став полновесными, зерновыми.
Осень ещё не коснулась земли золотом. Утомлённая плодоношением, утрудившаяся нива только смиренно распростёрлась под высокими небесами, просит об октябрьском отдохновении и заслуженном праздничном наряде.
Будет, будет ещё осеннее благолепие... Август уже незаметно начал прошивать небесный шёлк стежками птичьих клиньев, рвать на вату облака, чтобы потом осень могла укутать небосклон стёгаными полотнами туч. А уж ветер потом раскроит их на шлейфы и фалды, закаты окрасят в багрянец. Будет небесная феерия.
А на земле будут и бальные залы кленовых аллей, расписанные золотом, и кружащаяся в обнимку с ветром, вальсирующая листва. Будут трепетать в ожидании своего танца осины и стыдливо алеть рябины: ах, ветер-кавалер один на всех, кого же выберет?
Лишь ели, неизменно зелёные и спокойные, лёгким шёпотом хвои осудят ветреных лиственниц - им-то, елям, всё равно, весна ли, осень ли - они морозовы невесты, их бал после всех.
А пока в степях и по перелескам всюду сушь да пыль, да все более коричневые и чёрные цвета.
Вот и я сижу на пассажирском месте в \"Волге\" словно зрелый подсолнечник, думаю свою думу, клоню к окошку голову в тёмном платке. Муж старается меня не тревожить, только во время коротких остановок, когда выходят мужики из машины размять ноги, слышу, как они меня тихонько жалеют:
- Чисто сгоревшая спичка Ирина...
Это их и моя печаль, и наряд непривычный смущают. Все больше привыкли видеть меня в светлом. Даже дед Борисыч, когда провожал нас, тюкнул:
- Чего в тёмное обрядилась и пригорюнилась?
По-стариковски кряхтя, всё равно поддел:
- Не было такого уговору... Ангелам в тёмном не положено, – утешить хотел. Желая взбодрить меня, к месту вспомнил наше знакомство, когда я, новоиспеченная невестка, желая угодить свекрови и моментально прижиться в шахтёрском краю, рьяно белила дом, надев для удобства свои белые медицинские штаны и белый халат, а на голову, чтобы уберечь волосы от побелки, операционную шапочку.
Из желания расстараться, влезла на крышу дома, чтобы и печную трубу побелить. Тут и застало меня врасплох покашливание, несущееся из-за соседского забора, и въедливый вопрос деда-соседа:
- А что это у нас за птица белая на крышу залетела?
Не смущаясь, ответила с дымаря деду уверенно:
- Не птица, а почти ангел. Не видишь, что ли, дед - благие дела вершу. Будешь мешать - могу неудачно приземлиться!
С того ответа и началась наша с дедом Борисычем дружба. Каждый раз, встречая меня, возвращающуюся после очередной отлучки, в начале улицы, дед приветствовал, притормозив нашу старушку \"Волгу\":
-О, наша Серафима на крылатой колеснице прилетела!
На что мой муж, ревнуя меня к дедовому вниманию, незлобно отвечал:
- Видишь ли, Борисыч, ангелы ведь разные бывают. Вот с ней - это в мой бок - пускают только проверить, не сильно ли в котле, для тебя приготовленном, смола выкипела.
И оба весело смеялись. Шахтёрский край, зубоскалы. Я только фыркала: что с них возьмешь, \"дикий народ, горняки - дети гор\", как сами они о себе шутят.
Сегодня мне было совсем не до шуток. Наверное, полтора военных года сделали свое чёрное дело: душа, звеневшая струной боли и постоянного напряжения, вдруг ослабла и уныло провисла.
Нет, нет, не порвалась, как часто бывает, если перетянешь, но ослабла. Наверное, у души, как и у струны, бывают свои разрывы. Звенит она, откликается на любую боль или радость, поёт любовью ко всем: всё хорошо, звучит песня. Чуть ударь по струнам души со страстью, осуждением, гордыней или обидой и всё, провисают - либо фальшь, либо хрип.
Трудно среди всего этого военного хаоса не ударить аккордом осуждения, этим не издать резкий звук. Заболела-поломалась душа, надо её в починку. Чинить- лечить её должны доктора особые. У них всё иное - и лекарства, и инструментарий, и даже одежды особые, от обычных одежд мирских докторов отличные, не белые, но чёрные.
Потому и называются они иноками.
Уже давно просилась моя раненая душа в лечебницу, в монастырь, на покаяние и, если доведётся, на послушание. Тут и случай подвернулся.
Дома, в нашем маленьком прифронтовом донецком посёлке, закрыли больницу, в которой работали все мои друзья, где иногда помогала, чем могла. Вернее, не закрыли, а перевели в разряд военного госпиталя. Посёлок наш, хоть и донецкий, оказался на территории, подконтрольной ВСУ. Ещё прошлое лето шли разговоры о том, что в больнице врачей заменят более \"идейными\". Наши ведь, поселковые, всех лечили, кто обратится, помня клятву.
Медик вообще, по моему твердому убеждению, не должен страждущих делить на врагов и друзей.
Пока шли вокруг бои, не до нашей больницы было, а как \"перемирие\" объявили, да потише стало, и до нашей больницы руки у временщиков дошли.
Приехали новые врачи из Львова. Нет, не хочу сказать, что плохие врачи, или люди какие дурные. Много среди них и специалистов хороших, и людей светлых, хотя есть и такие, что сразу поставили условие: \" К нам тильки на державний мови звертайтесь, инакше не чуемо».
Стала наша больница военным госпиталем, а врачей местных кого куда отправили. Кого на пенсию, кого \"по собственному желанию\", кого в отпуск безсрочный.
Санитарочек только не тронули, потому что полы мыть желающих мало, да и женщины у нас в основном смиренные полы моют, на въедливые замечания новоприбывших типа: \"Ну, що? Як вам ваш референдум, подобается, - только посмотрят тихо, возьмут ведро и, ни слова не говоря, перейдут в другой коридор мыть.
Врачи многие остались без работы. И Юрий Викторович, хирург наш, и Аркадьевна, и даже вихрастый лопоухий Лёшка, водитель \"Скорой\".
Ну, Лёшка меньше всех печалился, в силу лёгкого характера и востребованности профессии. Он, водитель, где баранку покрутить - всегда найдёт. Остальные наши приуныли.
Тут и возникло, словно само собой, решение всем ехать в монастырь, на поклонение, благо, рядом совсем, в донецких степях обитель. А что страшно по военному времени, так это не про нас, мы пуганые.
Рассказывала нашим в редкие часы прошлогодних больничных передышек и про виденную мною уже однажды тихую благодать обители, и про светлые монашеские лица, и про спокойствие и тишину. Даже про диких уточек, спокойно плавающих в монастырских озерцах, и про сытых дисциплинированных котов, чинно сидящих у ворот трапезной и у келейного корпуса монахинь.
Рассказывала и про давнюю свою мечту: встретить свой день рождения, который в мирской жизни принято почему-то называть юбилеем, в стенах монастыря.
Вот и поехали.
Сидим теперь в нашей \"Волге\", непривычно строгие в тёмных одеждах. Сидим полным боевым комплектом: я и муж мой, старенькая медсестра Аркадьевна, хирург Юрий Викторович и вихрастый Лёшка.
Лёшка поехал больше из любопытства и \"за компанию\", но не без желания. Жена его, наша молоденькая больничная сестричка, была в положении интересном, недавно только свадьбу им скромную сыграли, и Лёшка сильно сына хочет. Вот и поехал с явным желанием помолиться о наследнике.
Оделись все сразу правильно, помня о моих рассказах, когда старалась их смешить в самые трудные дни прошлого года прибаутками и байками, чтобы не унывали.
Всё вспоминала, как в прошлое, ещё мирное время, посещение обители брата моего непослушного привратник монастырский чудно принарядил.
Брат, ввиду тогдашней летней жары и самовластия своей должности - начальник теплосети маленького шахтёрского городка - слов моих не слушал, приехал в обитель в шортах-трусах и майке. Всё как положено у джентельменов - чёрный низ, белый верх.
Старик-привратник глянул, сразу же у ворот и сказал:
- Сынок, телеса-то прикрой. Выбрал из висящих на верёвке рядом даровые, добрыми людьми оставленные штаны-разлетайки в полоску и рубаху в цветочек. Их, видно, кто-то специально оставил для таких, как мой Серёга, неслухов. Серёга возразить не посмел, вот и ходил целый день по обители \"щёголем\", да всё вздыхал:
-Не дай Бог, кто бы из подчинённых случился и увидел. Того гляди, подаяния подавать начнут по убогости вида.
Дорога в обитель не столько длинная, сколько утомительная по непонятным нынешним временам – блокпосты, задержки. Правда, нас нигде долго не держали. Один солдатик заглянул в машину, и, смущённый строгостью нашего одеяния, даже документы смотреть не стал:
- Проезжайте, сразу видно, честные люди.
Вовка мой потом всю оставшуюся дорогу хмыкал:
- Вот времена пошли. Кто на старой \"Волге\", да в длинной юбке, тот уже и честный человек. Не будем обольщаться.
И всё же по-кошачьи довольно блестел глазами:
- Видно, уже и солдатиков особая \"правда\" владельцев богатых \" Мерседесов\" достала.
Доехали.
Не буду описывать долго той особой тишины монастыря, которая, невзирая на беды и войны, неизменна. Кто бывал в обителях, всё сам видел, а кто не бывал, даст Бог, побывает, хоть раз в жизни.
Именно там, глянув смущённо и часто украдкой в добрые неземной добротой глаза монахинь и иноков, понимаешь весь смысл православного обращения к ближним: \"Братья и сестры\".
Даровано в монастыре нам было и чудо, и надежда, и великое утешение измученных душ. О том и пишу.
Нет в этом мире случайных встреч, дорог и совпадений, а во всём есть Промысл Божий, всегда есть любовь и надежда.
Отстояли службу в храме, каждый со своими думами и молитвами. Тихонько улыбалась про себя, глядя на ошарашенного Лёшку, который только головой вертел:
- О, монахини молодые, а я думал, в монахи только старики идут.
Потом смешно волновался, когда передавал иноку толстую свечу - здесь иноки сами ставят свечи к иконам:
- Это же точно Господь поймёт, что это от меня, чтобы у меня сын родился?
У меня случилось послушание на кухне. И опять улыбнулась про себя - не сбежать мне от кухни никуда.
Вспомнились слова одного из иноков. Его спрашивали: как он, в миру художник, теперь за козами в монастыре ходит. Только пожал плечами:
-Таланты от Бога. Он и решает, где, в какое время, какой использовать. А работу всегда делать надо. Есть работа, и работай её без рассуждений. Как для Бога.
Работы на кухне много всегда, а теперь в особенности, потому, что сезон заготовок на зиму, да и беженцев в обители много из разрушенных донецких сёл. Всё больше женщины, кто с детьми, кто со стариками.
Всех накормить надо. Пока картошку чистили, сидела рядом с совсем молодой женщиной, Оленькой, беженкой. Всё думала - чего она морщится и вздыхает, дело вроде несложное. Любопытства бес ведь и за монастырскими стенами не сразу от души отпадает, вот и лезет со своими суждениями подлыми в душу.
Когда Оленька встала, разглядела я под широкой одеждой и фартуком, что она при последнем сроке, беременная. Стыдно мне стало за свои мысли.
За работой и молитвой и день прошёл незаметно, на ночь нас оставили в обители. В тесноте, да не в обиде. Выдалось немного времени вольного, мужчины отдельно себе о чём-то тихо в стороне беседуют, Аркадьевна со старичками- беженцами разговорилась. У меня случилась тихая минута у пруда, рядом с Оленькой и её двумя дочками, которые усиленно оделяли своею любовью толстого кота Разбоя. Кот, несмотря на имя, бесчинств не творил, поэтому девчушки, повизгивая от восторга, по очереди носили его на руках.
- Мы здесь уже полгода, - говорила Оленька. - Да и куда нам ещё было деться... Муж воюет, а из родни у меня только бабка, восемьдесят лет, лежит одна в Авдеевке. Мы вот сюда добрались. Я после того, как в наш дом попали, а мы в подвале чудом живыми остались, об одном Бога просила: чтобы в тишину и под защиту. Вот и привёл. Тут меня сёстры вниманием не оставляют. Сколько тут ещё людей, которым больше деться некуда. Я вот все думаю: почему мы раньше в миру так дружно не жили? Может, война нам для того, чтобы научились? - Оленька тихо вздыхает. - Не знаю, как дальше будет. Но здесь мне хорошо. Только рожать боюсь. Врачей нет, до больницы не доехать никуда, не поймёшь, где кто, да и постреливают. Но надеюсь, Господь управит.
Господь управил. Управил так, что даже лопоухий Лёшка, веривший до этого случая только в силу разума и совпадения, переменил свои убеждения.
Поздно вечером где-то невдалеке грохотнуло. Многие вначале подняли глаза на небо - не гроза ли? Потом оказалось, электричество пропало - в монастырях ведь тоже есть электричество. Тут мы и поняли, что где-то опять попали, опять что-то обстрелом перебили.
Это беда не самая большая, свечечки зажгли, помолились. В гостевом доме, где ночуют те, кто на послушании, или, как беженцы, на длительном проживании, тоже заведённым распорядком тихо отошли ко сну.
В два часа ночи к нам в комнату молоденькая монахиня:
- Сестрички, Христа ради, поднимайтесь.
Этой ночью Оленька надумала рожать. Из медиков здесь сейчас оказались только мы. Не буду вдаваться в подробности того, как всё управилось. Все мы пригодились. И даже большой фонарь на батарейках, который всегда в нашей \"Волге\", пригодился. В шесть утра в комнате, помимо наших, зазвучал ещё один голос - родилась девочка. А потом, в день нашего отъезда, были в обители крестины. Важный батюшка вершил таинство, Лёшка краснел ушами, держа на руках новорожденную, а Аркадьевна прятала частые слёзы радости в уголок платочка.
Доктор же наш, Юрий Викторович, сиял лицом, стоял ровно и трепетно, словно воин в день вручения заслуженной награды. А батюшка важно басил, нарекая младенца:
- Крещается раба Божия Серафима во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа...
Наша дорога домой была светлой. На лицах у всех сиял отблеск прикосновения к чуду и какой-то неземной, невиданной благодати. Все улыбались.
Уже на въезде в город машина просто грохнула смехом, когда Лёшка вдруг мечтательно протянул:
- Точно у меня теперь сын родится. Дочка-то у меня уже есть, крестница...
Напугали деда Борисыча дружным хохотом, когда он, как всегда, сторожуя на лавочке возле дома наш приезд, встретил обычным приветствием:
-О, Серафима вернулась.
- Нет, дед, она теперь не Серафима. Настоящая Серафима только родилась, не по чину моей жене такое звание носить. Ты её теперь, дед, электричкой называй.
И под дружный хохот добавил:
- А что? Фонарь держала? Значит, электричка - жена электрика!