[600x533]
Когда мы приходим в этот мир, рядом с нами мама. С самого момента нашего зачатия, все девять месяцев становления нашей плоти, в сам момент рождения мы не одиноки. Мы с мамой. Потом она неотступно и самоотверженно с нами, всегда и везде, хотя во взрослой нашей жизни порой за сотни километров от нас. Сердце и молитвы её всегда рядом.
Уходить из этого мира мы обычно должны без неё. Многие думают, что таков временной закон старения: мамы умирают раньше. Это неправда. Таков закон любви. Любящие матери уходят за грань земной жизни, как разведчики, чтобы встретить нас там, как и при нашем рождении в этот мир - улыбкой и протянутыми руками.
Потому в последние наши часы на земле с нами только Бог: доверить своё дитя мать может только Тому, Кто благ. Господь, зная силу материнской любви, спасает нас детьми, а детей нами.
Сегодня у меня появился ещё один сын. Нет-нет, не совершилось чудо деторождения в преклонном возрасте на диво всем окружающим.
Своего нового сына встретила возле больничного подворья обычной поликлиники шумного украинского мегаполиса. Там каждое утро собирается очередь из старушек за талончиками к врачам, туда предприимчивые селяне привозят на своих моторизированных телегах – машинах - прямо к порогу больницы и подъездам стоящих кучно вокруг домов сельскую снедь.
Узкая арка - вход и выход в микрорайон - каждое утро оглашается звонкими голосами разбитных молодок, предлагающих всякому проходящему домашнее молочко, и, по сезону, наполняется ароматами клубники, малины, груш и яблок.
Сегодня арка была непривычно тиха и наполнена запахом страха.
Почувствовала это сразу, когда вскочила в её полумрак с залитого утренним солнцем и шумом проспекта.
Вот, с одной стороны, словно море на рассвете, шумит первыми машинами широкая городская трасса, с другой, возле крыльца поликлиники, - шелест голосов и мелькание платочков и шляпок старушек, выстраивающихся в очередь за здоровьем. В арке и сразу за ней, за углом непривычная тишина. Что-то противное, липкое, словно след слизняка на утренней траве в саду. Страх заползает в душу.
Прохожу под тёмным сводом. На выходе понимаю, что именно не так. В тени трёх старых ив, под которыми обычно в жаркий полдень сидят мамочки с колясками или пенсионеры, выползшие из недр поликлиники, сегодня стоят два микроавтобуса и цепью безликие дядьки в камуфляже. Облава.
Украинские правители придумали новый способ отправки мужчин в мясорубку войны. Могилизация.
Выезжают летучие военкомы утром по спальным районам, когда мужчины тех городов, которых не коснулась ещё напрямую, как Донбасса, страшная война украинской власти против своего народа, спешат на работу. Выезжают и сгребают всех без разбора.
Микрорайоны, построенные квадратом, с одним-двумя выходами на проспект из тихих двориков для таких вот охотников за человечиной, просто находка. Не проскочишь мимо живой цепи загонщиков на войну никак.
А те охотятся в полную силу. Слова о революции вызывают оскомину на зубах и у самых заядлых прошлогодних патриотов незалежной и незаможной страны. Плоды майданного безумия ударили по головам всех украинских ньютонов от политики, но остановить инерцию государства- паровоза, несущегося без тормозов и с пьяным сумасшедшим машинистом, невозможно. Скольких своих сыновей уложила Украина на рельсы безумия войной и алчностью правителей!
Теперь отлавливают по городам и сёлам новые жертвы.
Сейчас, в этом дворике при поликлинике, разыгрывается трагедия. Выходят парни и мужчины на работу и учёбу, а оказываются в лапах камуфляжных дядек. Добровольческие батальоны, главные помощники военкомов в отлове людей, сейчас на Украине - цари и боги. Надел «военку», нацепил на руку шеврон с надписью УКРОП - и верши беспредел. Вершат. Осознанно и самодовольно.
На современной Украине несложно стать Каином.
Человеком остаться сложнее. В моём детстве рассказывал один из моих дедов о том, как довелось ему бежать из фашистского плена в сорок третьем, когда ранен он был в боях возле своего городка. Тогда согнали немцы их всех, раненых русских солдат, на школьный двор, на котором были и штатские люди, беженцы, на долгую ночь. Утром начали регистрацию. Ночью и пленные солдаты, и обычные бабы с мужиками были здесь бок о бок. Всё вспоминал потом мой дед старого цыгана, который всю ночь горевал рядом с ним, контуженным молоденьким солдатом, о потерянном под налётом сыне. На рассвете велел моему деду:
- Снимай форму, сынок, давай её мне. Тут у меня в узелке Ромкины вещи, переодевайся. Будут спрашивать, говори, что штатский, ко мне близко не подходи - я же цыган, меня всё равно в расход пустят.
Утром в очереди, когда вписывали в длинные списки немцы-педанты всех, собранных на этом школьном дворе, переодетый дед был записан как штатский. Молоденькая учительница немецкого языка, ещё недавно не хотевшая принципиально ставить деду тройку в силу его полного незнания её предмета, а сейчас бывшая здесь за переводчицу, смолчала, отвела глаза в сторону, хотя прекрасно знала, что он военный. Не выдала.
Потом дед бежал из плена, вернулся в строй. До сорок шестого года бил фашистов. Каждый год в День Победы он ставил перед собой бутылку водки, пил молча, плакал. Всю свою жизнь поминал учительницу немецкого языка Маргариту, не выдавшую его, и старого цыгана с чудным именем Авессалом. Поминал и его павшего сына Ромку только добрыми словами, а в конце жизни, на одре болезни, когда дед познал Бога, молитвами.
Сегодня прохожу мимо вооружённых идолов прямо к старушечьему морю у поликлиники. Там и возмущение, и ропот.
- Тридцать седьмой год, - сердито пыхтит грузная женщина.
- Хуже, - вторит ей другая. И обе вдруг, не сговариваясь, набрасываются бранью на седую женщину в вышитой блузке:
- Ну, что, домайданились, дураки...
Участвовать в грызне, равно как и слушать её, нет ни сил, ни желания. Талон мужу, больному диабетом, всё же взять нужно, потому что инсулин на исходе, а без длинного конвейера: талон, очередь у кабинета эндокринолога, приём, рецепта на инсулин не получить. О бесплатном вообще говорить уже не приходится. Рецепт бы на платный дали.
Отхожу в мрак подъезда напротив, переполненная своею болью и думами. Кто-то трогает меня за плечо со спины:
-Тётенька, можно вас попросить?
Разворачиваюсь - парнишка лет двадцати трёх, как и мои сыновья.
- Тётя, я тут квартиру снимаю, мне на работу надо, а там эти, - парнишка показывает рукой в сторону камуфляжных ловцов. - Можно, я с вами пройду? Они тех, кто с женщинами, не трогают - я уже час тут из подъезда наблюдаю...
«Конечно, не трогают, - думаю я, - женщина как тигрица, за своего сына порвёт». Оцениваю ситуацию: бабки у больницы шумят всё больше, накал пошёл. Прорвёмся.
- Ты, если что, беги, а я в них цепляться буду, если рыпнутся, - говорить стараюсь бодро.
Хватаю его крепко под руку, шепчу:
- Будешь Володей, у меня на руках толстая карточка мужа, авось под шум не разберут год рождения.
Уверенным шагом в подворотню и громко вслух:
- Вова, сынок, ты инсулин утром уколоть не забыл? Давай сейчас в областную больницу, а потом к профессору, на консультацию.
Проходим.
Один дядька рыпнулся, было, но, глянув мне в лицо, отпрянул. Видно, испугался: порву, как тузик грелку.
Дошли до остановки. Крепко вцепилась в парня, так, словно он - кусочек меня самой. Сев под навесом остановки, он вдруг начал предательски дрожать губами:
- Спасибо вам. Я ведь в этом городе совсем один. Да я вообще уже три года, как один.
Представив, каково-то ему приходится, сыплю словами:
-Зовут-то как тебя? Лёша? Лёша, сыночек, записывай мой номер телефона и адрес. Звони сразу. Сегодня вечером, после работы давай к нам. У меня своих два таких в подполье сидят. Позвони, на остановке встречу. Придумаем что-то. Запомни, меня мама Ира зовут.