[389x509]

Как всякая женщина, я всю свою жизнь борюсь со своими страхами. А жизнь, словно нарочно, всегда поворачивает меня к ним лицом. Наверное, так должно быть. Господь хочет, чтобы мы научились быть смелыми. Не должен человек, созданный по образу и подобию, быть трусом.

Вот и приходится бороть себя. Как и все, боюсь за мужа, за детей, за старенькую маму. Боюсь крови и вида человеческих страданий. Боюсь змей, гусениц и низко летящих вертолётов. Как все люди, боюсь смерти. Мне суждено стать смелой. Научилась реагировать на кровь так, как и должно медику - останавливать её. Больше не убегаю от гусениц и могу подержать в руке змею, выпив потом, когда уже всё закончится, валерьянки. Научилась прятать свой страх о детях и муже в молитву. Война научила смотреть смерти в глаза. Стойко, не отворачиваясь.

В мирное время жизни мы не хотели думать о смерти. В больших городах вообще старались сделать всё, чтобы обезличить, спрятать от людских глаз сам факт её присутствия рядом с нами. Это в маленьких сёлах гроб с почившим несут до кладбища на руках, останавливаясь у сельского храма, молятся, прощаются долго и трепетно. Города старательно прячут смерть по закоулкам.

Можно подумать, что в мегаполисах её вообще нет. Не разглядеть в шестирядном движении проектов её скорбного лика, не понять среди пыхтящих выхлопами машин, кто за чем спешит в этой вечной давке, толчее, погоне за успехом - кто за жизненными благами, а кто уже за вечным покоем.

Даже традиционные полотенца и платочки на зеркалах автобусов, везущих в последний путь усопшего, водители наших городов отменили. Говорят, во избежание аварий: шарахаются машины по рядам от катафалка. Вековой смысл обряда: забрать после погребения платок, как благодарность от почившего за то, что проводили его, как напоминание для дальнейших молитв и добрых слов о нём, перешедшем черту земной жизни, утерян.

Господь благ ко мне. Рано начал тревожить уснувшую душу знакомством со смертью. Медикам от этого знакомства никак не убежать. Частая она в больницах гостья. Начинаешь учиться смотреть ей в лицо. И видишь, что она бывает разная. Бывает страшной в своей неожиданности, когда уходят молодые по травме или нелепой случайности. Бывает милостива, когда забирает измученных долгой и страшной болезнью людей тихо, во сне. Но всегда она строгий учитель. Рядом с ней не расслабишься. Смерть устанавливает новую шкалу мер и весов, поступков человеческих Смерть отменяет расхолаживающую власть слова ПОТОМ.

У нас все НА ПОТОМ. Признание в любви, добрые слова, искреннее раскаяние. Нет этого ПОТОМ. СЕГОДНЯ

СЕГОДНЯ и СЕЙЧАС.

Потому что завтра может не быть. Нас, во всяком случае. Память о смерти - хорошая узда.

Христианам хорошо помнить о ней. Не открещиваться, не прятаться. Стараться приготовиться каждым днём своей жизни земной. Тогда и жизнь начнётся. Настоящая. По другим критериям.

Взгляд смерти в лицо отрезвляет от угара страстей. Вот и приходит она к нам, хмельными грехами, с войной в обнимку. Мой учитель, старый и искренне верующий человек, когда случалось не спасти пациента в больнице, говорил, вздыхая:

- Уступаю место самому строгому последнему доктору. Только Он за тем приходит, чтобы нас, ещё здесь остающихся, лечить.

По моему далекому малолетству помню тётю Раю красавицей. Точно такой, как на старых советских открытках пятидесятых годов прошлого века, бережно хранимых между страницами семейного фотоальбома моей бабушкой всё моё детство.

На них пухленькие кудрявые девы с локоточками и щёчками в ямочках выглядывали из пены кружев в томных позах, а вокруг их легкомысленных головок вились голубки с розами и почтовыми конвертами в клювах, и кудрявилась затейливыми завитушками надпись, видимо, птицам небесным адресованная:

- Лети с приветом, вернись с ответом.

На фоне нашей спортивной молодости восьмидесятых с массовым стремлением женской половины человечества к эмансипации и похудению, подобные красавицы воспринимались уж точно как женщины с приветом. Но смотреть на них всё равно было приятно, хотя мы себе и не хотели в этом признаваться. Да и слушать их бездумный щебет было не столь напряжно, как омужланенную всеобщим равенством и табаком отрывистую и деловую речь моих современниц.

Пухленькая красавица тётя Рая любила поговорить.

Как потом, уже повзрослев, поняла - рассказы тёти Раи о её жизни, поведанные нам, пятнадцатилетним гадким утятам тихими вечерами на лавочке возле её дома, были набросками сценариев сериалов типа «Рабыня Изаура», в грядущие девяностые заполонившие экраны постсоветского пространства.

Слушать их было интересно и любопытно. В них присутствовали галантные генералы на сочинских курортах, капитаны дальнего плаванья, мужественные полярники и прочие романтические персонажи, которыми изобилует повествование красивой одинокой женщины.

Несмотря на красоту, тётя Рая была одинока. Все её подруги, сверстники наших родителей, давно были замужем за простыми работягами-шахтёрами и растили нас, шумную непослушную братию.



Со временем замужем были уже и мы, её восторженные слушательницы, но собирались на лавочке под шелковицей у тёти Раиного дома с колясками слушать её рассказы и гладить её котов. Уже наши дети подрастали под её байки, слушая её с открытыми ртами, чёрными от съеденной шелковицы, а коты запрыгивали к нам на колени и урчали, отдыхая вместе с нами, молодыми мамочками от творческой активности наших деток.

В тени шелковицы было мирно и уютно, а беззлобие и доброта тёти Раиных фантазий завораживали лучше любых сказок. К тому же была она знатным кулинаром, преподавала в школе девочкам домоводство, поэтому всегда выносила на лавочку угощение для всех в виде печёного хвороста, коржиков и пирожков.

На вопросы, почему сама она замуж не вышла, тетя Рая только кокетливо отмахивалась, словно речь шла о дивной тайне, и всё твердила:

- Потом как-нибудь расскажу...

Тётя Рая потихоньку старилась, коты плодились и множились, мы растили детей, строили уже свои дома и планы на будущее, и казалось, что так будет вечно.

После смерти тети Раиной мамы, старушки Яковлевны, наша рассказчица начала захаживать в молельный дом баптистов, и к обыкновенным её воспоминаниям о прошлых кавалерах прибавились разговоры о Женихе Небесном. На мои робкие замечания о том, что таковым Господа вроде бы свойственно называть только монахиням, тётя Рая сердилась и даже немного обижалась на меня. Но сразу отходила и говорила:

- А в наш храм поселковый не пойду, там батюшка некрасивый, толстый.

Но, в общем, жили мы все в мире. И только дед Борисыч, проходя мимо тёти Раиного забора с пушистыми скульптурными украшениями над воротами в виде мурзиков и васек, бурчал:

- Вечная невеста. Развела тут котобазу, с собаками не пройдёшь...

Дед Борисыч был счастливым обладателем двух породистых волкодавов, которыми наградили его наигравшиеся в собакозаводчиков взрослые внуки. Волкодавов приходилось выгуливать по улице, потому что просто выпустить их из вольера в огород деда Борисыча означало бы подписать и немедленно привести в исполнение смертный приговор всему будущему его урожаю.

Так проходила наша жизнь, пока в наш маленький шахтёрский посёлок не пришла война.

И сразу всё изменилось. Уже больше не собирались под тёти Раиной шелковицей мамочки с колясками и с шумными отрочатами, потому что страх перед обстрелами ВСУ вынудил их бежать семьями свет за очи с Донбасса. Тётя Рая не пекла больше рогаликов и булочек, да и дед Борисыч гулял теперь по улице со своими волкодавами всё более по ночам, охраняя драгоценный колодец с питьевой водой для всего посёлка и брошенные дома от мародеров украинских добровольческих батальонов. Мирная жизнь спряталась по семейным фотоальбомам и подвалам.

А тетя Рая вдруг, неожиданно для всех и себя, обрела семью.

Как-то остановилась по старой привычке возле её лавочки, возвращаясь с дежурства в больнице, чтобы погладить вечно беременную Раину любимицу - кошку Изольду. Подлец Васька-Тристан тоже ластился у моих ног, и от усталости, размякнув, я вылила на сидящую здесь же тётю Раю свои беды: мол, ездить по военным дорогам тяжело мне, тревога за сыновей извела, помирать под обстрелами страшно. Но главное, в больнице тяжело приходится, потому, что практически все молодые медсёстры уехали, у них же дети малые, спасать надо, а раненых мужиков всё везут и везут, кормить, лечить и бинтовать практически нечем. Ещё долго рассказывала ей о таких вещах, как больничные утки, дренажи, пролежни и абсцессы.

И уже потом, глянув на её побледневшее лицо, остановилась

-Ой, тётя Рая, простите... Понесло меня. Да как тут не понесёт, если и смотреть на всё это уже сил нет.

- А ты меня завтра возьми с собой в больницу, - вдруг сказала тётя Рая.

На следующий день, рано утром тётя Рая уже ждала меня у своих ворот с пятилитровым бидоном горячей манной каши и полной корзиной рогаликов. В отделении она неожиданно деловито выпросила у сестры-хозяйки белый халат и, ничуть не смущаясь, затопала по палатам. И я, вырвавшаяся из операционной только в полдень, с удивлением узнала, что тётя Рая уже успела вымыть пол в коридоре и вынесла все утки, а сейчас кормит где-то по палатам раненых.

Пошла искать её по отделению и остановилась вдруг у приоткрытой двери одной из палат. За ней звонкий, несмотря на её возраст, Раин голос:

- Вот если съешь ещё немного, я расскажу, какой у меня был жених, когда в Москве олимпиада была. Нет, не зимняя, а ещё при союзе. А сколько же мне лет было, вот не помню... Я тогда невеста была - хоть куда. Вот принесу тебе фотки, увидишь - чистая актриса. Давай, сынок, рот открывай.

Сынок, двухметровый парень без обеих рук, смущённо улыбался и глотал манную кашу.

С этого дня тётя Рая стала в больнице своей. Она обстирывала, мыла, кормила раненых сыночков, рассказывала им чудные байки из своей молодости, называла всех сыночками и красавчиками, обещала, что до свадьбы у них всё обязательно заживёт, а свадьба у каждого не за горами, потому что за таких молодцов, да хоть без рук и ног, любая пойдёт.

- Я бы не раздумывая пошла, будь чуть моложе, - говорила тётя Рая, а парни смущённо краснели.

Котов её теперь кормил всё более дед Борисыч, ворча и поругиваясь, но без волкодавов.

А однажды вечером, сидя рядом со мной в ординаторской, тётя Рая расплакалась:

- Ты знаешь, я жалею, что замуж не вышла. Женихи ведь были. Да боялась всего. Боялась, что полюблю, а муж мне потом изменять начнёт, и я этого не вынесу. Боялась детей рожать, чтобы фигуру не испортить. Переживать за малышей боялась. Правды жизненной боялась. Всего, всего боялась. Любить по-настоящему - и то боялась. А, оказывается, знаешь, чего мне бояться было надо-то... Одиночества. И того, что смерть придёт, а мне и в глаза ей глянуть стыдно: для чего жила, кого приголубила. А теперь вот этих, как сыновей, жалко. Буду здесь, пока не помру. Я, может, здесь любовь только и узнала. Любовь, она жалостливая, оказывается. А я раньше думала, что гордая она.

Гладила я бывшую красавицу тётю Раю по поникшим плечам и говорила, говорила ей, что она нам всем очень-очень нужна, и мне, и раненым мальчишкам, и котам, и даже деду Борисычу. А тётя Рая улыбалась сквозь слёзы и отвечала:

- Знаешь, я теперь и помирать не буду бояться. Рядом с таким сыночками помирать не страшно. Теперь я не одинокая.