[700x513]
На праздник Троицы в храме нам быть не довелось. Пришлось ехать домой срочно и спешно. Ещё вечером в среду сидела на сутках в общежитии, привычно выдерживала натиск Кирюши, играющего в холле в партизан и периодически выпрыгивающего на меня из-за угла с криками: "Ура, в атаку!", - а после пускающего в оконце вахтёрской будки бумажные самолётики с рвущими душу криками: "Бомбы, Ира, в укрытие!". Господи, Господи, когда уже ребёнок войну забудет? Постоянно возвращается она в обыденности детских игр - то укропами и сепарами друг друга величать начнут, то вот в бомбёжку играть. Это раньше просто пускали самолётики, теперь всё более налёты. Скорее бы забыли.
Беда обычно подкрадывается тихо, а потом напрыгивает - то телефонным нежданным звонком в ночи, то стуком в двери, ломая все планы и надежды. Позвонил муж. Быстро и строго в телефонную трубку:
-Завтра едем. Заберу тебя машиной прямо с дежурства. Звони в больницу, что тебя не будет. (После суток в общежитии обычно в больнице помогаю ещё, там каждые руки на счету). Муж разрешает, лишний раз не ворчит. Война внесла изменения во многие семейные уклады.
Лишних вопросов по телефону не задаю, за год уже знаю: надо, значит надо. Муж сам кратко говорит:
-Беда там у наших. ВСУшники в колодец на улице гранату кинули, то ли спьяну, то ли по злобе. Короче, надо помочь, почистить. Мама звонила, плакала. У всей улицы рассада гибнет, поливать нечем.
И потом добавляет тихо:
- Ты только не паникуй сразу, но Аркадьевна ещё слегла. Мама говорит, плоха очень. Лекарств бы каких. Ну, и тебя зовёт...
Аркадьевна - моя боевая подруга, наставник и просто золотой души человек. Ей в этом году семьдесят восемь, чего никто бы не сказал, увидев эту маленькую, шуструю медсестру, никогда ничего не боящуюся и всегда оказывающуюся там, где она нужнее всего. Все жители нашего поселка зовут её "мать Тереза" за доброту и безотказность.
Именно Аркадьевна научила меня "раздваиваться", как сама она говорит, в самых тяжелых и страшных житейских ситуациях. Есть такие моменты, когда человеческое естество наше не в силах вынести чужой боли или вида страждущей человеческой боли.
-Ты, девонька, давай - сопли отдельно, руки – отдельно, - учила меня она, когда поначалу на перевязках я могла вдруг заистерить от вида кровищи и развороченных ран.
- Сопли потом переберёшь, - Аркадьевна могла быть жёсткой, когда хотела. - А руки чтоб работали, как у самой нежной мамки, что младенца пеленает. И не вздумай от запаха нос отворотить, так, чтобы человек это заметил. Человек у Бога самое дивное творение и не тебе к нему принюхиваться. А если не можешь мозги выключить, снимай белый халат и иди бумагу марай. Но чтобы звания медсестры не позорила. Потому что так и сказано: сестрой должна быть каждому, не брезговать, даже если у него черви в ранах.
Халат не снимала и слушала Аркадьевну, как самого Бога. Это она научила меня всему: и бинтовать самые тяжёлые раны, и колоть уколы так, чтобы даже малые дети от тебя не бегали, и главное - слушать, слушать болящих.
Аркадьевна всех слушала сердцем. Весь этот военный год она успевала выслушать весь наш посёлок, переколоть и перекапать, потом, когда пошли раненые, пристраивать их после первого больничного периода на реабилитацию в семьи местных врачей. Она организовала связь с ребятами из больниц Донецка, Шахтёрска, Ясиноватой в самый тяжёлый период боёв прошлого лета, перекидывая им лекарства, жгуты, шовный материал. Обзванивала мам украинских солдатиков, лежащих в реанимации поселковой больницы. Была нашей совестью и памятью: у медика нет пристрастий и политических амбиций. Всё остаётся за порогом палаты. Есть только болящий человек с его болью. Брат твой. Или сестра. Есть к нему любовь и внимание. Всё остальное - от лукавого.

Потерять Аркадьевну я не могла.
Утром мы с мужем выруливали, побросав в машину всё, что успели наспех собрать для наших. Сердце болело одной мыслью: успеть бы. Молитва перемежалась с тревогой. Коротенько и искренне билась в душе:
- Господи, помилуй! Помоги!
Подъезжая к храму, что стоит возле самой дороги, Вовка мой вздыхал:
- Прости, Господи, опять на службе не будем.
Маленький уголок моего сердца, переполненного сейчас тревогой и усталостью, тосковал по тихой Троице. Сейчас в храме пахнет чабрецом, мятой и любыстком, и свечи потрескивают, и образа все в обрамлении пахучих букетов, и Вовка мой не носится в стихаре, так, что свечи на подсвечниках гаснут, а важно шествует за батюшкой, сдерживая свою привычную порывистость, торжественно и чинно.
Без нас в этом году, без нас будет служба. И сразу такое чувство, словно на праздник тебя не пустили.
-Давай остановимся на минутку, я к калитке сбегаю, поклонюсь, - попросила мужа. Службы в маленьком сельском храме идут не каждый день, только в субботы да в воскресенья и в большие праздники. В четверг с утра службы быть не должно, поэтому церковный двор замкнут. Только собака Жулька обычно встретит случайного прохожего радостным повизгиванием. Жулька - приличная собака. Она на церковном подворье не лает никогда, охраняет молча. Возле церковного забора, на камне, сидит, словно ждёт меня Галочка, наша приходская блаженная. Помню, отец Андрей, важно раздувая усы и любуясь строящимся храмом и своим приходом, который очень любит, неумело скрывая от нас, чтобы не разбаловались, эту любовь под напускной строгостью, говаривал:
- Ну вот, всё у нас, как положено: храм строится, младенцы рождаются и крещаются, свои нищие и блаженные есть.
Это он о Галочке. Галочка и Уля - незамужние сёстры-близнецы, без возраста и без злобы. Улю я узнала позже, как-то спутав её со спины с Галочкой. Уля в храм ходит редко, потому что на её руках полсела тяжкоболящих и сумасшедшая Галочка. Сумасшедшей её считают те, кто не знает. На самом деле Галочка тихонько юродствует, неся это самое трудное из послушаний. А Уля её кормит и присматривает за сестрой-близнецом.
Это всё поняла позже, чем начала приезжать с мужем из города к отцу Андрею в этот маленький сельский приход. Позже, чем стала считать себя здесь своей. Поначалу, как и многие, сторонилась Галочки, стараясь стать на службах от неё подале, опасаясь странных и резких выходок. До тех пор, пока Галочка не стала лечить мою больную гордыней и тщеславием душу самым сильным лекарством - стыдом.
Никогда не забуду первой прививки стыда, когда душа, уснувшая на долгие годы в сытости, подлости и гордости своими мнимыми достижениями, вдруг содрогнётся от осознания своей гадости:
- Господи, да что же это я?
Тогда за общим чаепитием после службы я, сидящая напротив Галочки, которую за стол батюшка зовёт всегда неукоснительно, на Галочкину фразу:
- Батюшка, а я Бога сегодня видела! Вы когда служили, он на руках у певчей Леры улыбался, - я позволила себе фыркнуть и расхохотаться, поднимая брови понимающе в сторону батюшки - мол, дурочка-Галочка, что с неё взять, Лера ведь просто новорожденного сына на руках держала. Батюшка Галочке ничего не сказал, а на меня посмотрел так печально.
Этот взгляд батюшки, равно как его и неизменная терпимость к Галочке, не давал мне покоя несколько дней. Душа просыпалась стыдом. Поняла, что Галочка права: Господь это был, в улыбающемся младенце. И в кусте цветущего жасмина возле храма. И в стрижином полёте над колокольней. И в самом Галочкином смирении. Плакала, поняв.
Галочка сидит, нарушая все уставы службы, дышит шумно от давящей её астмы, то вдруг заиграется каким-то платком, то встанет, к свечкам полезет, расталкивая всех, но лишь зазвучит: "Иже херувимы", - Галочка замрёт, просветлеет лицом, навзничь на землю, лицом в пол. Встанет и трепещет вся радостью.
Галочка с батюшкой поучали нас, прегордых, разыгрывая целые уроки. Не хочется прихожанам на вечернюю исповедь приходить - огороды, рассада, хлопоты. Утром встать на Проскомидию лень. Зато перед Причастием - очередь в исповедальню! И смиренный батюшка, вместо того, чтобы детей да беременных по немощи их утром исповедовать, нас, нерадивых, выслушивает молча, а у каждого сотни оправданий!
Вот и стали Галочка с отцом нас лечить. Каждую службу, месяца два, расталкивая всех, лезла на исповедь утром Галя наша, щёки раздувала, а батюшка ей строго:
- Галина, ты что, порядка не знаешь? Утром только дети да слабые, остальных вечером жду, накануне. Марш отсюда!
Галочка смиренно уходила. Пока мы, тугодумы, поняли.
Или хочет батюшка пьющему внушение сделать, что негоже в храм с перепою лезть, а по доброте душевной жалеет. Галочка тут как тут: подсвечник свалит, шатается, кряхтит, падает на похмельного, бормочет:
- Ну, как пьяная я, как пьяная.
Болтуний Галочка в храме не любит. Только бабы разговор заведут шепотом: мол, как дела, и ты на службе, кума родная, - Галочка уже рядом, начнёт платок у баб щупать, или ткань на юбке разглядывать. Бормочет:
- Ох, красиво как! Ох, нарядно!
Те и замолкают оторопело. Мы с Галочкой как-то незаметно подружились. Сначала присела она рядом со мной возле Жулькиной будки, когда ушла туда тихонько плакать. Глядь: тут и Галочка. Села рядом с нами на траву:
- Плачешь, што ли? А ты не плачь. Тебе вот сколько ещё надо будет терпеть. Ангелы, ангелы донецкие на Небо пойдут.
Утихла я, и ощутимо покой сошёл в душу.
С тех пор сама всегда бежала навстречу Галочке. Она в уголке всегда держала мне место. Целовать её троекратно было так радостно, словно маму. Батюшка, видя нас, сидящих и молчащих, с блаженными улыбками в тишине храма перед службой, улыбался:
- Сдружились.
Галочка говорит мало, но всегда знает, что мне нужнее всего. В тот момент, когда брат в очередной раз запил, вдруг она мне шепнула на ухо:
- Пусть мама Псалтырь читает. И молится Неупиваемой чаше.
Я оторопела - о беде нашей мною ни слова не было сказано.
Как-то Галочка позвала меня с мужем в гости, чай к себе пить, и с Улей мы познакомились. Уля рассказывала, какие все люди хорошие: богатые хозяева ей платят тысячу, за то, что она их родителей обмывает, кормит, переодевает, лежачих и капризных. А уж если ей калоши новые подарят, - вообще благодетели! Краснела за себя, недовольную жизнью. Сейчас Галочка сидела на камне перед храмом, возле закрытой калитки, словно ждала меня. Только поздоровались, поцеловались, а она мне:
- Езжай, езжай, печалюшка. Вот тебе и лекарство, - конфетку достаёт.
- Чего такая печальная? Радуйся, девонька, Бог близко.
Окрылённые, поехали, не печалясь. Галочка крестила нас вслед. На вопрос мужа:
- Что она делала под закрытым храмом и кого ждала, ответила:
- Меня.
Всё сложилось хорошо. Доехали, Аркадьевне поздоровело. Она даже привычно поругивала меня за суетливость и паникёрство, пока я её колола, а муж, придумав какую-то шлёмку из трубы, два дня шлемал колодец, бросая трубу на дно и поднимая нагора глину и осыпавшуюся землю.
Накануне Троицы Господь дал земле дождь. Да такой, что все огороды и сады были политы. Помидоры с картошкой ожили в одну ночь. В Троицу, когда мы ехали полями домой, вся степь благоухала травами, небесный свод стоял куполом, храм был вокруг нас. Вся земля - Храм. На службе Галочка молилась за всех нас, мы были одно целое. Праздник! Святая Троица!