[600x480]
Сейчас малое затишье, и приходят мысли о войне этой проклятой. Когда гремит да стреляют, думать особо о ней некогда, да и не хочется. Тогда все думы о том, как бы выжить, да о молитве, потому что без Бога на войне невозможно. Война бывает разная. Бывает с тревожным ожиданием ночных обстрелов, когда всё время прислушиваешься - неужели тихо? - и слоняешься по квартире в томлении: то ли ложиться спать в постель, то ли стелить в коридоре, потому что там нет окон, осколки не полетят, да и две стены несущие, может, защитят всё же. А может, сразу в подвал? Хорошо, если дорога привела тебя к друзьям в многоэтажку, так в подвале всем вместе не так страшно и не так тянется время, ведь не зря же есть поговорка у нас - гуртом и батька легко бить. Если в частном доме, то в подвале и тесно, и неглубоко, и страшно, потому что нет чувства локтя соседского, которыми в мирное время ох как толкались мы все, а сейчас самое время уцепиться друг за дружку.
Ходишь, ходишь... И сна нет, и покоя тоже нет. И когда заухает, ещё какое-то время вслушиваешься - прилёт или улёт, а потом, привычно быстро - всё необходимое у всех всегда в сумке у двери - детей в руки и в подвал. Не до раздумий. И после обстрела не до них, надо уезжать, а там уже о дороге все мысли: как бы не увязнуть, да не напороться, да проскочить... И наваливается: кормить, лечить, купать, стирать, сказки детям придумывать, бежать на работу, если она ещё есть.
И получается, что война и тяжела, и страшна, но души не разрушает, а наоборот, словно собирает их в кулачок, становятся люди твёрже и крепче, а души их мягче, сопереживательней. И живёшь, живёшь - вопреки всему. Война в головах намного страшнее. Возвращаешься из зоны беды за лекарствами и продуктами в относительно мирные города и веси, а тут совсем иная война.
Вот знакомая, ходила на майданы, вязала носки и варежки для митинговальщиков, чаи носила, вроде бы тоже сопереживала по-своему, свою правду имела, а спроси её, или скажи что-то не так, как она хочет – не дай Бог, тут не увидишь братства и желания другого, пусть инакомыслящего, услышать. Клеймо сразу на лоб. Вот всё думала: почему одни в холоде и голоде по подвалам готовы слушать друг друга и прощать? Сколько таких покаянных разговоров выслушала, когда бабы в темноте друг у друга прощения просят, за то, что семян буряка не дали два года назад, или мужа «кадрили», плачут. А здесь и сознательность, и лидерство, и всякой разности понаверчено, а выслушать не хотят. Бац - ярлык на лоб - сепаратистка! Хрясь - рецепт - чемодан-вокзал - Россия...
А потом поняла: у них война. В первую очередь с самими собой. Вот та же подруга свидомая на майдан зачем пошла? Не «зачем», а от чего. От одиночества, от мужа запойного, которого и бросить жалко, и нести тяжко, как чемодан без ручки. У них дома уже двадцать лет такая война, что и врагу не пожелаешь. И у каждого своя правда. Вырывается вдруг у неё: «Да куда угодно бы его, гада, сдала, в какой хочешь батальон или в мобилизацию, лишь бы дома не видеть. Хоть бы раз денег принёс по-нормальному». Вот где война. И тут же озлобленно кидает: «Он, гад, у них выпьет всё, что горит - и спирт, и бензин». Сколько таких ещё было - не в осуждение, в попытку понять и простить - кому копийчину надо было заработать, кому камень швырнуть, за всю свою жизнь неустроенную и непутевую...
-Меня только на майдане и понимали, - хнычет Дмитрик, вечный студент нашего ВУЗа. Косичка, боевой гопак в шароварах с бутылкой пива на этаже общежития студенческого в два часа ночи, потом революция. А за всем этим - война. Война с родителями, уехавшими в Польшу ещё семь лет назад и бросившими с сестричками в Коломыях мальчишку, война с преподавателями, у которых учился - не учился, давай деньги, и зачёт будет. Нет денег - нет зачёта. Война с системой, которая выпустит тебя, дипломированного специалиста, на рынки города - реализатором. Вот и все твои перспективы, Дмитрик, в вильной и незаможной.
Вот Славуня, здоровый сорокалетний мужик, так и не нашедший себя в мире лживых ценностей - родители гордились, когда был начальником охраны казино! Вот где война - что же в головах у нас было, если у всех одна мечта была: быть начальником. Не важно чего - публичного дома или казино. Слава Богу, Славуню к батюшке привело, когда родители от стыда мнимого, что их сын не «деловар», решили его хоть патриотом на гордость другим таким же успешным людям выставить, в батальон ратовали вступить - опять же, деньги и почёт. А батюшка говорил долго, потом спросил:
- Кем хочешь быть? - оказалось, пекарем. Да вот родителям не престижно. Помог батюшка, месит сейчас Славуня тесто и горькую почти не пьёт, только когда погибших друзей-героев поминает, которые всё же пошли за славой и деньгами. Правда, и живёт у батюшки в хозяйственной пристройке храма, родители такого \"позора\" - сына-пекаря - не потерпели. Вот где война. И встанет отец на сына, брат на брата.
У Сани, водителя 152 маршрута городского транспорта города Днепропетровска война уже закончилась. Шла она долго и упорно, со всеми: с пассажирами, вечно торопящимися куда-то, с противными для Сани пенсионерами, норовившими проехаться, как сам он говорил, на халяву, под разными предлогами: то они инвалиды, то дети войны. Грозен и щедр на грубое слово и ругань Саня был безмерно. Помню, в мирное тогда ещё время старалась поездку на работу так подгадать, чтобы не попасть на Санину маршрутку, иначе настроение на целый день было испорчено - всю дорогу слушали мы Санины гневные тирады по поводу стариков-нахлебников, ругань с женой по телефону, маты в адрес других водителей.
И сменщики Саню не очень жаловали, потому что кому же приятно всё время выслушивать подначки и придиры. Даже посадчица, тетя Таня, молодая, но очень полная женщина, Саню недолюбливала за его вечные подколки: сидишь, мол, тумба, не пошевелишься, не подсуетишься, потому и толстая такая. Потом случился майдан. Три месяца, в морозном зимнем воздухе слушали мы, Санины пассажиры, которым всё же \"повезло\" с ним ехать на работу и с работы, его ликование по поводу того, что вот сейчас всех гадов - к ногтю. Санина маршрутка первой украсилась флагами и флажками, лозунгами типа «Украина понад усе», и «Панду – геть»! Потом случился Крым и Донбасс. В маршрутке появились надписи ПТН - ПНХ, и на робкие замечания пассажиров, что вроде бы как это уже откровенное бычество и хамство, Саня грозно вращал глазами и кричал: «Выметайся из маршрутки, сепаратист чёртов!» Короче, желание, даже по острой необходимости, ездить этим маршрутом отпало вовсе. Последней каплей была поездка с Саней, когда упорно гнал он из автобуса сухонькую старушку, которая трясущимися руками показывала ему удостоверение «Дитя войны» и я, вдруг поддавшись какому-то порыву стыда за его грубость, желанию быстрее ехать и прекратить этот цирк, дала Сане двадцатку и сказала: « Возьми за бабушку, пусть я её сегодня подвезу». «Это я тут всех подвожу!» - злобно фыркнул Саня и парировал:
– Богатая, что ли? Тогда сдачи не будет - считай, пожертвовала на нужды АТО, раз такая добрая.
Я промолчала, хотя сдачу было жаль.
Потом было страшное лето, когда поезда на Донбасс отменили, и ездить нам на вокзал стало ни к чему, пересели на Волгу. Да и до работы стало удобнее и дешевле добираться троллейбусом. Разве что покупая яйца в лоточке рядышком с зонтиком тети Тани, на конечной маршрута, слышала, что то ли попал Саня под мобилизацию, то ли сам записался в батальон добровольческий в погоне за длинным рублём. Но сменщики его, попивающие чай и кофе в перерывах между рейсами, приготовленные им тетей Таней, о Сане не жалели, как слышала я из обрывков их речей. И даже собака Нюша, уже третий год живущая на конечной остановке, опять расположилась под ларьком, чего уже два года не делала по причине того, что Саня гнал её безбожно, и принесла щенков.
Так прошло лето, прошла и осень. Война закрутила нас в своём страшном водовороте людских скорбей, повела военными дорогами. Но у Господа все дороги ведут к миру. И вот февральским утром, пробегая привычно мимо остановки и стараясь увильнуть от выражения любви Нюшиными основательно подросшими щенками, я невольно затормозила и обратила внимание на какое-то собрание. Рядом с автобусами толпились мужики, а тётя Таня, непривычно для неё, такой тихой, что-то звонко и запальчиво доказывала им. И тут я увидела Саню. Он сидел на обычном Танином месте. Он был без ног. Без обеих.
Бывший гроза маршрута, дурогон и ругатель Саня сидел на дощечке с колёсиками, а ног его по колено как и не было. Саня молчал. А тётя Таня, большая, неловкая, всегда такая тихая, даже когда её обижали глупые шофёрские шуточки, всё время касалась его плеча и говорила, говорила, обращаясь к стоявшим смущённо водителям: «Мужики, он теперь вместо меня будет. Вот тут, чай вам будет делать, кофе, за графиком следить. Его нельзя оставить, его уже жена оставила». Мужики топтались неуверенно, зарплата ведь посадчику идёт от отчислений водителей. «Татьяна, а ты куда?» - вдруг спросил один. «Мы ведь вас двоих не потянем, вон, как цены на бензин взлетели, прибыли от поездок совсем нет». Повисло молчание. И вдруг один, самый старый и совсем лысый, смешной такой дядька-водитель, сказал: «А Татьяна со мной поедет. Кондуктором. Я ей сам буду платить, а то я уже от дороги не могу отвлекаться, когда меня пассажиры с деньгами и сдачей дергают. Старый стал». И мужики оживлённо зашумели: «Правда, Константиныч, это ты верно решил. Пусть с нами Таня по очереди ездит, нам легче будет. А Саня теперь у нас \"кукушкой\" на маршруте будет». И Константиныч, хлопая Саню по плечу, говорил: «Какая он кукушка... Он Саня-сыч теперь». А Саня плакал, и Нюша вертелась со своим выводком у обрубков его ног. А мужики успокаивали: «Саня, ты теперь отвоевался. Ты теперь наше «дитя войны».
И я тоже плакала, тихонько, стараясь не шмыгать носом, уже сидя в маршрутке, потому что Саня уже отвоевался. Даст Бог, теперь и в голове, и в душе его наступит мир. И нам дай Бог мира. Всем.