[470x540]

ПРОДОЛЖЕНИЕ

Кирилл довольно быстро поймал наименьшего петушка с одним гребешком и маленькими красными капельками под клювом. Махом отрубил петушку голову и долго всматривался в застывающий в полной панике жёлтый глаз. Ошпарил в тазу с горячей водой, который вынесла Феодосия, и сам ощипал. Привычное дело. Чем только не приходило заниматься, когда «шестёркой» бегал… Да и потом, в охотку на охоте с «братанами».

– Чисто срубил, – вдруг услыхал Кирилл голос Панкрата и резко обернулся.

Ступишин смотрел на него с одобрением, улыбаясь. Никакой подозрительности! Не узнал, что ли?

– Не всё деревенское, видать, из тебя истравлено, – заметил он дружелюбно.

– Наверное.

Ступишин окинул его взглядом.

– Крепкий ты мужик. Поможешь?

– Чего надо?

– Да перенести кое-что, подержать, прибить. Одному не шибко сподручно.

– А дети где?

– За ягодой и травами послал вместе с Анатолией и Милитиной Петровной.

– Имена у вас какие… замысловатые, – усмехнулся Кирилл. – Под старину косите?.. В смысле, выбираете?

– Имя на какого угодника Божьего выпадает в святцах, так и нарекаем, – объяснил Панкрат. – Думаешь, неправильно это?

Вандышев пожал плечами.

– Откуда я знаю? Лично мне без разницы.

– Ясно… Так что, поможешь? – спросил Панкрат.

– Ладно, – согласился Вандышев.

Согласился и удивился: он не нашёл в себе неприятия к предстоящему труду; а ведь за десятилетия суеты в городе он, казалось, вовсе отвык от земли, от дерева, требующих сосредоточенности, постоянства, душевного покоя…

Они работали вдвоём до ужина, вернулись из леса младшие Ступишины. Феодосия подала куриную лапшу и пельмени. Объеденье. Кирилл в лучших ресторанах подобного не едал. Уходя, спросил у Панкрата, нужна ли будет завтра его «крепость». Тот обрадовался:

– Я и не надеялся. Приходи, конечно! И пельмени с лапшой у тебя здорово получились, молодец, ничего не скажешь. В общем, жду.

«Не узнал», – подумал Вандышев. Коротко кивнул, прощаясь.

Переночевал у чудака-портного, по совместительству, лесника и церковного старосты. Усмехнулся про себя: что за люди! Вроде, приставать не пристают, а всё как-то получается, что и не пристают. О прошлом не расспрашивают, душу не трогают. А встречают – будто знают, кто он и что может устроить. Или думают, будто он хороший человек. Нормальный. Исходник у них такой: незнакомых любить.

Может, ему здесь остаться? Забыть о прошлой жизни. Оказывается, они не так важны – деньги. И он, Вандышев, прекрасно знал это. Только забыл…

Едва рассвело, Акиндин Ионович забрал в очередной лесной рейд собак и оставил жильца хозяйничать. А Вандышев, не завтракая, отправился к Ступишиным и провёл у них весь день, помогая Панкрату. Переночевал в избе «Крокодила Данди» – и снова к ним. Идя по улице, увидел, как баба и мужик пилят брёвна. Спросил: «Помочь?» и остался до вечера, и наутро снова к ним.

Что-то в этом было для него новым, неизведанным – искать тяжелое крестьянское дело в селе, где никто ничего о нём не ведает, где от него никто не зависит, и он – ни от кого. В селе, где живут, влюбляются, растят детей; где смеются и, бывает, ссорятся… В общем… ему казалось, что этом глухом, труднодоступном месте он иногда соприкасается с детством. Иногда от этого ощущения непривычно замирало сердце. А иногда он проверял, цел ли кейс с деньгами. Но почему-то планы Кирилла насчёт него изменились… Он, вроде бы, таил в себе нечто южное, с прозрачным океаном, с красивыми девушками, с атрибутами роскоши и недосягаемостью. Однако то и дело натыкался на иные видения, которые манили его, не маня, а существуя самодостаточно, без претензий нравиться и прихорашиваться. Это большой деревенский дом с печью и пристройкой, с огородом и садом, пасекой и голубятней. Пара лошадей. Корова и бык. Коза. Куры, гуси, индейки. И свиньи. Как без них обойдётся крестьянский двор? Кот. Пёс. Тишина. Безопасность. Другие ценности. Без перемены системы ценностей жизнь круто не повернёт, не изменится. Душа – жизнь. Жизнь – душа. Круговорот. Кольцо, в котором нет начала и конца. Родился человек, даровал ему Бог в первые минуты кольцо жизни и душу, а дальше – сам разумей. Кто взламывает кольцо, чтобы проложить дорожку вкривь, но самому. Кто кольцо бережёт, веря Богу, что Он ведёт его в Небеса обетованные… А кому и всё равно.

Кириллу всё равно? Он отложил ответ на будущее, не до конца разобравшись в своих устремлениях. В своих ценностях. В течении своего кольца…

Дни приходили с рассветами, озвученными петухами, и уходили в душистые ночи. Казалось, именно здесь можно жить вечно. И здесь всегда найдётся время, чтобы остановиться. Понежиться на траве, что мягче персидского ковра. Понаблюдать за деловито ползающим перед носом жучком или отдыхавшей на ромашке бабочкой. Спокойно глазеть на облака, в каждом видя живое существо размером в несколько десятков километров. Созерцать листья берёз и осин, хлопающих на ветру друг о друга, будто в ладошки… Раньше ему казалось, что вечная жизнь… в другом. В более реальном, осязаемом. В адреналине. В наслаждении. В злости. В поисках безопасности. Но и здесь круговорот. Кольцо. Погоня без сна и отдыха, с чужими и своими жертвами – за деньгами и властью. За пресловутым идолом – Золотым Тельцом. Достиг желаемое – и лишь для того, чтобы удержать власть и деньги, чтобы усилить и умножить их. Погоня за погоней. И несть им числа, как говорится…

Как говорит здешний поп Константин. Правда, он о бесах так говорит. О грехах. Но, похоже, погоня и есть грех. А ведь она много лет являлась сутью жизни Кирилла. Он не считал для себя возможным отказываться от неё. Страсть и страх. Сплав, из которого сковано кольцо его жизни.

Хм… у него – кольцо; как ни крути, не найдёшь ни начала, ни конца. У попа Константина и иже с ним – прямая линия, устремлённая в небо. У неё всё из этого есть. Начало в грязной земле. Конец – в чистом небе.

… Поздно.

Для него – ПОЗДНО разрывать кольцо страха и страсти. Поздно упиваться не деньгами и властью, а вот этой травой, жучками, петухами и листьями в тишине. В тишине своего сердца, о существовании которой Кирилл и не подозревал.

Катилось время к сентябрю. Вандышев молчаливо работал в Гудимово. То одному поможет, то другому. То в ремонте, то в строительстве, то в выпасе, то на сенокосе… Говорил себе, оправдываясь: не то с катушек съеду от скуки и страха перед теми, кто искал его с кейсом.

Он смотрел на лес, на озеро, даже на белую церковь иногда и ловил себя на тоске и – неожиданно для себя – на такой силы надежде, что сжималось внутри сердце, выдавливалась единственная слеза, которая потрясала вдруг всё его основание. Да. Он мечтал надеяться о спасении. И, впрочем, уже не столько о нём, сколько о продолжении своего бытия здесь, в Гудимово. До старости. До смерти. Пусть бобылём: какая милая краса пойдёт под его чёрное порочное крыло, измазанное дёгтем и сажей? Он и не подпустит. Хризантема Анатолия предназначена открытому, чистому человеку. Не ему.

Но отчего он, Кирилл, допустил такое со своей жизнью?! Такое всепротивное, из-за которого Анатолии нельзя с ним быть никогда?! Несмотря на девичий взгляд, полный робкого щемящего ожидания.

Сгущался вечер. Кирилл скинул одежду и вступил в озеро. Прозрачность и чистота воды не переставала его удивлять. Неужто сохранились такие места, где безопасно купаться, ходить, есть? И не только безопасно и полезно, но и радостно?.. До сих пор он смаковал каждое мгновение, проводимое им в Уральской глуши…

Он плавал, нырял, пытаясь поближе разглядеть фантастические подводные сады, едва подсвеченные заходящим солнцем. Наконец, нехотя вылез на берег и лёг на тёплую, ещё не остывшую траву. Облаков не видать. Небо высокое, подсвеченное оранжевым и алым. Похоже, завтра снова не задождит, и надо будет сходить к Величкиным, поленницу доложить под навес.

Он услыхал дребезжащий механический стрёкот и моментально вскочил, оглядываясь по сторонам. «Как сова», – промелькнуло насмешливое сравнение.

– Мир тебе, Фома Никитич, – поздоровался гость.

– Привет, – сдержанно ответил Кирилл.

Ступишин помолчал. Полюбовался озером.

– Хороша водица? – спросил, наконец.

– Ничего.

– Купался?

– Да… Тоже хочешь? Могу помочь.

– Знаю, что можешь, – сказал Панкрат. – Ты многим сейчас помогаешь.

Вандышев насторожился.

– Ты к чему? – тихо спросил он.

Панкрат шевельнул плечами.

– Ни к чему. Я тебя что искал. Незаметно искал, имени твоего не называя. Ездил по дворам, с людьми балакал, да видел, что тебя у них нету.

– Чего искал? – перебил его Кирилл, нутром чуя непорядок.

– Акиндин из леса вернулся, – сообщил Ступишин так, что понятно стало: неспроста сообщил.

– Я тут сидел, – сказал Вандышев, следя за лицом калеки. – Так что не в курсе.

– Вот и говорю, – мягко повторил Панкрат. – Вернулся Акиндин. С собаками.

– И что?

– А я навстречу. Интересно узнать новости всякие, вот и балясничаем у плетня его избы. И слышу: о людях вспоминает каких-то. На лабузе соседнего озерца…

– Где? – не понял Вандышев.

– На лабузе… берег там болотистый…

– А-а.

– Верстах в семнадцати от нас видел он странных.

– Чем они ему странными показались? – прищурился Вандышев.

Рука его бродила по траве.

– Не сказал, чем. Не наши люди. Как ты, Фома Никитич.

Вандышев стиснул зубы и не дал прозвучать идиотскому вопросу: «Это какие, значит, для вас «не наши»?». Ступишин будто услышал фразу, глянул пристально, но ничего не объяснил, а продолжал:

– Не понравились ему те люди, слышь-ко. Будто охотники, а глаз горький. Не подступишься к такому глазу – смертным боем бьёт. Ровно, как у тебя.

– Они его засекли?

Вандышев всё ещё на него не глядел.

Ступишин присмотрелся к нему. Спокойно сказал:

– Не заметили. Хотя… кто знает. Он думает, что не засекли. А, положим, они уже не только засекли, а уж и по следу идут. Кто знает… Тёмные люди. Нутро обманное. Не разберёшь, чего выкинут… Вот: слышишь, пичужки поют?

– Ну. И что?

– Славно поют. День Божий провожают.

– Для кого – Божий, – пробормотал Вандышев хмуро. – Для кого… как.

Возникшую паузу весело заполняли щебетанием ночные птахи. Вандышев мысленно разглядывал пропасть, к которой шёл, и в которую теперь неудержимо падал.

– Мы тебе поможем. Если решишь, – вдруг сказал Панкрат необычно строгим, суровым голосом; словно он боец, а не калека…

По правде-то… не он калека, а Вандышев. «Ты только присмотрись: не кролик он, а рысь. А ты – не рысь, а кролик… пропащий страхоголик…». Кирилл саркастически усмехнулся.

– Ладно, спасибо, – ответил он Пакнрату.

Хотел уж промолчать, но толкнуло его будто что-то, и он спросил:

– А ты помнишь, кто тебя… так вот, – и он кивнул на инвалидную коляску.

Зачем спросил? Мучило, потому и спросил. Не мог видеть глаза своей жертвы, но будто заставил кто, и он посмотрел. Ступишин глядел задумчиво на мелкие волны. Вздохнул.

– Ничего, – проговорил тихо, утешающе. – Всякое бывает.

Так узнал или не узнал?! Да. Кажется, узнал. И что – простил? Похоже, простил…

Но – ПОЧЕМУ?!

– Ясно, – пробормотал Вандышев.

– Ну… тогда я домой. Феодосия ждёт, – сказал Панкрат. – А ты, что надумаешь, приходи. В обиду не дадим.

Кирилл не нашёлся, что ответить, и просто кивнул. Он не поднимал головы, пока не остался один. А потом зашёл в воду по колено и упал в неё плашмя, чтобы почувствовать боль, а с болью вернуть в себя жизнь, истекающую из него холодом. Что там за боль от воды? Какой силы она будет, когда его поймают? Почувствует ли он её?

Кирилл оделся, не потрудившись высохнуть, и вернулся в избу Акиндина. Заходить не захотел. Окна темны, но это ничего не значит: электричества в Гудимово нет. Бесшумно пробрался в малуху – флигель позади дома. Там он жил. Там он прятал кейс. Вытащил его, подержал в руках.

Голубоглазая галка его сюда завела, отсюда и выведет. Недаром на виду хромала, перья чистила. В дальнюю дорогу собиралась. И он, Вандышев Кирилл, последует за ней. За своей провожатой.

Куда ему теперь? Ночь непроглядна. Свеча тьму не пробьёт. О фонарях в Гудимово и понаслышке не знают. Терзаемый тревожным ожиданием, Вандышев тревожным ожиданием, Вандыщев шатался по избе, по двору, выходил на дорогу, зорко изучая ночь. Где они, его охотничьи безголовые псы? Ау, Шипуль! Ау, Вайбель! Хряпин, ты здесь? Варсис, ты рядом? Сластёнов… Эй, Сластёнов! Что ты мне приготовил, подельничек? Помнишь, как парня в электричке забивали? Помнишь, как на рельсы его аккуратно положили? Тут он, парень этот. Не совсем его разрезало… А то, что осталось, живёт! Да как живёт! Жена, дети, дом, ремесло… К тому же, своему палачу рвётся помочь! Ему что, больше всех надо? Босса почему-то не видать… Герман Германович Динцес. Его дажё «тёлки» по имени-отчеству величают. Только матери дозволяется Германом его именовать, без отчества. Но мать для него давно не мать. Доживалка-приживалка. А жены, братьи-сестры, дети, внуки и прочие сердечные связи у алмазного Динцеса отсутствовали, казалось, изначально. «Тёлки», что придумывали от него понести в расчёте на выгодное замужество, попадали в кресло акушера и выползали от него пустыми. Исключений не было. Все прошли через боль. Кто не хотел добровольно, испытывал на себе удары в живот. Вайбель мастер выколачивать из женских утроб детей…

Кирилл зажмурился. Не мог вспоминать. Но перед глазами оживали картины с избиваемыми девчонками, по ногам которых текла кровь. В чём они провинились перед Динцесом? В чём провинилась она – Аля..? Она щебетала. Она искренне улыбалась. Она почти полюбила Кирилла, и он уже раскрывал ей своё сердце, не умевшее, но пожелавшее любить… И тут её увидел Динцес и отобрал. А потом пинал её в живот, чтобы она выкинула трёхмесячного малыша. И в больницу не отвёз. Не дал. Вандышев рычал. Но его вырубили, связали и выпустили через три дня после Алиной смерти. Умерла Аля от потери крови в заброшенном карьере, куда местные волокли бытовой мусор. Тогда Кирилл и сбежал. Зачем сбежал? Чтобы найти – что?

Надо же: церковь открыта. Гудимово она, впрочем, не бывает на замке. Но сейчас, ночью, она вообще светится изнутри. Поп там местный молится, что ли? Полунощник блаженный…

А между прочим… Вандышев быстро вернулся в дом Акиндина, вытащил из тайника кейс и почти бегом, оглядываясь зорко, направился к храму. На трёх самодельных подсвечников горели восковые свечи. Их делали братья Величкины – Амфилохий и Амфибрахий. Вандышев тоже у них поучился из любопытства. Перед закрытыми Царскими Вратами стоял в чёрной рясе седой поп и молился.

Вандышев прощупал взглядом стены, скамьи, закутки. А, вот. За печью можно спрятать. Он устроил в тёмной щели кейс и выпрямился настороженно. Поп перекрестился и поклонился. Не заметил.

Уходить сразу не хотелось. Не мог. Бесшумно подкрался к иконе на левой стороне храма. Женщина во весь рост. Глаза, похоже, закрыты. Рядом другая женщина. Глаза у неё открыты, сама в красном платке, а позади неё город белый. А впереди – Лик Иисуса Христа. Его ни с кем не спутаешь. Одно время Динцес увлекался коллекционированием древних икон. Искал их для него Вандышев. Босса интересовали только изображения Иисуса Христа, и подчинённый на всю жизнь, казалось, впитал в себя многие варианты написания Святого Образа. Такого, как в Гудимовской церкви, он раньше не видел. И письмо старое. Кто мастер, интересно?

– Схематичная какая-то икона, – пробормотал Вандышев.

Хотел – про себя, а вдруг от всех стен эхом отразилось.

Отец Константин поклонился, перекрестясь, и спокойно ответил:

– Когда живёшь по схеме, то и Бог схематичным кажется: одного за хорошее поведение наградит, другого за плохое поведение накажет, а больше, вроде, и не надо от Него ничего.

Кирилл разглядывал золотом писаный Лик.

– И жизнь тоже для человека схематичная – без Бога? – спросил он задумчиво, желая и не желая получать готовый ответ.

Отец Константин перекрестился, поклонился и направился в алтарь.

«Чего он там делает?» – хмыкнул Вандышев.

Он прошёлся вдоль стен. Странно… Иконы, вроде бы, старинные, а незнакомые. Кто их писал? Спросить некогда.

По крутой винтовой лесенке, скрытой маленькой деревянной дверцей, он поднялся наверх, на хоры. Отсюда пел клир. Отсюда видно всё в храме. Каждая икона. Каждый человечек. Священника в алтаре не видно: его скрывают Царские Врата. А, может, не только Врата. Не только видимые.

Хлопнуло внизу. Голоса мужские:

– Кто есть тут?

Узнал. Откинулся к стене. Голос батюшки издалека:

– А кого надобно?

– Выходи. Вопросик у нас имеется.

Шаги. Идёт. Всё. В ловушке Вандышев. Достали его всё же. Как нашли? Каким нюхом? Звериным – и то б не почуяли. Другой у них, видно, нюх. Нездешний. У Вандышева такой же был, пока душа его на Алю не дрогнула.

– Хорошо тут у вас, батя, – ласково говорил Сластёнов. – Темно.

– Завтра светло будет, – ответил храбрый поп.

– Отчего ж? – спросил Сластёнов.

– Солнышко взойдёт, утро принесёт, за ним и день Божий встанет, – без боязни растолковал блаженненький.

Почему он не боится? Вот Вандышев уже в стенку превратился и частички извести от дрожи с себя стряхивает. Он почувствовал широкую Сластёновскую улыбку и прикусил язык, чтобы не застучать зубами. А поп, словно неразумным ребятёнкам, ночным посетителям рад.

– Вы проходите, люди добрые, садитесь на лавочки…

Сколько их? Все?.. Нет. Не все. Кто-то снаружи. Кто-то по селу шныряет, выписывает ловчие круги-петли, выглядывает, прикидывает. Стратег Вайбель. Тактик Варсис. Боевая сила Шипуль и Хряпин. Центр. Вожак. Глаз в прицеле. Да. Он: Сластёнов.

– Ты, батя… смешной, – выбрал подходящее слово Станислав.

Он уже прицеливался. Но отец Константин тоже не промах. Почему он так спокоен? Не догадывается, кто перед ним?

– Гостям рады, – коротко ответил.

Ни вопросов. Ни распространённости.

– А незваным? – мягко уточнил Сластёнов.

Его улыбка – ложь. Никогда не была правдой. Ни одна. Даже когда убивал, – врал, улыбаясь, что не убивает.

– У незваного тоже сердце есть. И горе, и радости.

– Любого, значит, привечаете.

– Любого.

– Поня-атно…

Долго он целится. Видно, чтобы прицел не сбить.

– И много их у вас?

Ого! Уже ловит на мушку. Уже один глаз в слепоте сомкнутых век.

– Никто не считал.

Вот хитрый поп!

– А нам немного надо. Одного-единственного. Обиделся, больной уехал. А мы страдаем за него. Хотим в заморскую клинику определить. Пусть подлечат. Здоровье – это ж хорошо, а? И человеку хорошо, и Богу хорошо.

– И вам уж тоже, – ответил поп простосердечно.

Заминка. Смешок тихий.

– И нам уж тоже. Как работодателю… Ничего у вас церквушка. Иконы-то чьи?

– Иконы? Господа Иисуса Христа, Пресвятой Богородицы, Пророка и Крестителя Господня Иоанна, апостолов…

– Да не про это я!

– Про что ж?

– Письма какого эти ваши иконы?

– Ну-у… так природные краски… Дерево… Кисти беличьи…

– Авторы кто?

– Бог знает мастеров. Анонимные они. Красками писать умели знатно, а пером… Совсем пером не писали. Так что имена свои на оборотной стороне и не выводили.

– Старинные, значит, образа. Да, батя?

– Не знаток, не знаю.

– Ну, мы-то узнаем.

Кирилл сглотнул накопившуюся слюну. Похоже, церковь обдерут. И мелочёвкой не побрезгует.

– Деревня ваша как называется? – выспрашивал Сласётнов.

– Гудимово.

– Гудимово… Гудимово-Гудимово-Расгудимово… Навигатор как-то вас пропускал. Нет в нём никакого Гудимова.

– Да мы о себе никакому Навигатору не докладывали. Доложили б – ты бы знал.

– Знал. Уж точно бы. Но вообще странно, что вас нет. Не призраки же вы?

– Не призраки. Вам приют, наверное, требуется?

– Да не помешало бы… Разместимся как-нибудь. С удобствами. Передохнём. Человечка своего подождём. Откуда-нибудь да вылезет – из щели, из коры, из коряги какой. Или уж объявлялся у вас больной наш? Кириллом кличут. Вандышев у него фамилия.

– Такого не слыхал.

– … Ну, мы по деревеньке пройдём, поспрашиваем, батя. А? Как? Добро даёшь?

– Нешто на это добро дают? Спрашивайте.

Вандышев похолодел. Он знал, что такое – «пройти поспрашивать». Допросы, угрозы, мародёрство. Пытки. Да. Здесь Шипуль. Заплечных дел фанат. Он всегда рядом со Сластёновым. На подхвате.

Кирилл бесшумно отделился от стены, шагнул к перилам, оценил обстановку внизу. Отлично. Он отступил на прежнее место и крикнул:

– Двинешься – убью!

Он словно воочию видел, как Сластёнов замер и обвёл цепким взглядом церковь.

– Ой ли, ты, что ли, Вацет? Давно тебя не видал. Герман Германович стонет и плачет, беспокоится за тебя. Больной ты наш. А подполковника Маскаева помнишь? Андрей Петрович приветик тебе передавал. Тоже волнуется.

– Ни с места.

– А я что? Я ни с места. Стою, видишь. Мы с тобой разговариваем натурно. А я ни с места, как ты и сказал. Послушный я, Вацет. Не то, что ты.

– Молчи. Убью. Мне терять нечего. Знаешь.

– Знаю… А если я попа – в заложники, Вацет?

– Бери. Не жалко.

– … Н-да… Узнаю былого Вацета. Ну, давай, говори.

– Всё отдам – и себя тоже – когда вы отсюда уйдёте. Навсегда.

– Ух, ты! Хранитель ты, значит, здешних мест… А ты знаешь, батя, кто такой Вацет?

– Кто ж? Человек, дитя Божье.

– Да ну?! Дитя, значит, Божье? Похоже, Вацет, не делился ты с местными своей биографией, а?!

– Заткнись, Стас.

– Чего ж это мне затыкаться? У нас свобода слова. Вот, батя, Вацет – это кликуха. А так он Кирилл Вандышев сорока двух лет. Служил, бедолага, в армии. А это для вора в законе что? Недопустимо! Недопустимо, а он, видишь, получил-таки из рук босса воровскую корону! В Сочи это было, да, Вацет? Кажись, в девяносто пятом году. А знаешь, чем занимался? Контролировал в Сарове переработку и сбыт редкоземельных металлов! А кроме этого – босс доверял ему незаконный оборот наркотиков, сокрытие доходов от деятельности казино «Клод», ночного клуба «Рембор» и городского рынка. А ещё, батя, он и у нас хранитель! Только не деревеньки вашей вшивенькой, а общака. Тяжёлый, слышь ты, случай. Так ведь и это не всё! Да, Вацет? Несколько раз пырнул «пёрышком» курсанта Института МВД. Посадил на иглу сына вице-премьера. Кайфующего парнишку сняли на видео, чтобы шантажировать отца. Боссу, видишь, нужны были таможенные льготы для своих коммерческих структур. Как всё вскрылось, вице-премьера в отставку, у сынишки проблемы со здоровьем. Христианская идиллия, а? А бордели, а иконы, а… ну, Боженька знает, да, Вацет?

Кирилл зажмурился. Пусть. Пусть.

– В одном месте будет кейс, в другом – я, – громко сказал он.

– Ну-ну.. И где нам тебя дожидаться, Вацет?

– Вешками путь устелю.

– Поэтично… Но не понятно.

Тут голос подал отец Константин.

– Я проведу.

Кирилл понял: это не выход. Прикончат попа, едва он станет не нужен.

– Отпадает! – крикнул он. – Я тебе карту нарисую и в ключевых местах купюры приколю кованым гвоздиком.

– Мы с собой дедушку священника возьмём. Чтоб не скучать.

– Если возьмёшь, то не будет либо меня, либо кейса. Всё на доверии, брат.

– Всё на доверии, говоришь?.. Растерял я своё доверие, Вацет…

– Придётся найти. Попробуй. Очень страшно. Да ты ведь у нас Центр. Герой. Соверши подвиг: доверься!

Сластёнов помолчал. Повёл внимательным взглядом по иконам.

– Поклянись! – наконец, крикнул он. – Богом поклянись!

– Богом не клянутся. Я просто сделаю, и всё. Точка.

– Ладно, твоя взяла, Вацет. Но я делаю это о-очень неохотно. Впрочем, я же всегда могу вернуться сюда и вплотную поболтать с твоими подопечными! Если растает моё доверие.

Развернулся и вышел, ступая неслышно. Кирилл выждал и спустился с хоров вниз. Никого. Отца Константина Сластёнов увёл с собой. Кейс удобно, привычно расположился в руке. И вдруг через несколько шагов – до двери не успел дойти! – он стал Кириллу чужим. Опасным. Каким, собственно, был всегда.

Вандышев знал код замка. Он сам его ввёл. Пора его вспомнить. Набрал цифры. Открыл. Пистолет в углублении в середине пачек. Проверил. Снова поставил на предохранитель. Уложил. Оглядел ровный ряд купюр. Задумчиво провёл по гладкой бумаге. Щёлкнул по ней. Отковырнул пачку. Закрыл крышку. Набрал код. Теперь попробуй открыть кейс, не зная кода! Старайся – не старайся, а до Второго Пришествия будешь пальцы ломать, курок нажимать, взрывчатку активировать!

А только что за дело, если Гудимово сотрут? Не пожалеют братки ни старого, ни малого. А кого поглаже, поздоровеет – в банду возьмут. И в собственный бордель. А у них и детский есть… С выходом в интернет.

Кирилла передёрнуло. Странно. Что это его передёргивает? Он же в этом столько лет существовал! И всё нормально было.

Распаковал пачку. Сунул купюры в карман штанов, которые ему сшил Акиндин Ионыч. Пистолет в левую руку – она у него так же разработана, как правая. Подождал. Толкнул дверь. Прислушался. Пригляделся. А чего глядеть? Фонарей нет. Вышел, не прячась. Ожидая боли. Тихо. Тогда – на берег озера. На видном месте обронить первую купюру. Ветра нет. Хорошо: не унесёт. Золотые были б слитки – ураган бы лишь унёс. Но слитков нет. И ветра нет.

Дальше. Идём дальше. Где ты, хромая галка? Что дорогу не показываешь? Спишь, бродяга летучая, что ли? На что глядят твои голубые глазёнки? Смотри, не спи, хромая галка. Смотри за меня в ночь.

Кирилл обернулся на церковь, которую покидал. Поднял правую руку, медленно перекрестился, с силой надавливая на лоб, живот и плечи. Эх, жаль: свечку не зажёг у той иконы Христа, которую он назвал схематичной… Ну… Бог, наверное, знает, что он хотел это сделать. Может, зачтёт?

Дальше он действовал так, будто у него давно был продуман и проработан до мельчайших деталей чёткий план.

Оставляя купюры на видных местах, он уходил по берегу озера дальше и дальше от Гудимово. Добравшись до болота, он спрятал кейс в жиже между кочками, а сам залез под старую корягу, обросшую мхом и грибами. Закрыл глаза. Немного бы подремать… Не мог. Невесть откуда взялись в его сознании слова: «Не оставь, Господи, Отче наш, не оставь…» Не забыть, что ни в коем случае нельзя проболтаться Сластёнову, что парень, которого они в юности избили и бросили на рельсы перед подъезжавшим локомотивом, жив. Не проболтаться об Анатолии, аромате его сердца, свежести его души, которой он не достоин, но которую Сластёнову сломать будет одно удовольствие. Ни о ком не говорить! Они все приросли к Кириллу так, что и с кровью не отодрать.

Шаги! Вандышев поднялся, широко распахнув глаза.

– Привет, Сластёнов. Идём, я покажу тебе, где кейс. А когда мы уйдём далеко отсюда, я скажу тебе код.

– Какой ты предусмотрительный, Вацет, – промурлыкал Сластёнов. – Всё на доверии, а? Знаешь, не испугались нас твои гудимовцы. Отпор дали. Кричали, чтоб я тебя им отдал. Еле убежали от них… Чем это ты их околдовал? Даже правда о тебе их не смутила. Блаженные… Ну, да с тобой поболтаем да с подкреплением вернёмся. Отмстим за поругание чести! Здорово я придумал?

– Не получится у тебя ничего, Стас, – уверенно сказал Кирилл.

– Чего это так грустно? – прищурился Центр. Вожак. Глаз в прицеле. – На моей стороне прогресс. А у них – кованые гвоздики да серпы.

– Люди другие. Не согнутся.

– Посмотрим, посмотрим… Очень интересно… Ну-с, где общак?

– В кочках. Доставай.

– Ну-ну, Вацет… Всё на доверии, всё на доверии…



«Болит ещё? Значит, живой пока… Болит ещё? Значит, живой пока…» – звучала в ушах изувеченного Кирилла сладенькая фраза Сластёнова.

Она вонзалась в него концами колючей проволоки. А он терпел и шептал: «Не оставь… не оставь… не оставь!».

И молил не о себе, а о тех, кто остался в Гудимово. Остались ли они живы?

Когда Кирилла били, полосовали, рвали на части, он спрашивал и спрашивал, сдержал ли Станислав данное слово? Но Сластёнов увидел в этом новый оттенок пытки и только хихикал, плотоядно блестя глазами.

Они начали расправу, едва Шипуль нажал на кнопки кода, цифры которого назвал Кирилл, и открыл кейс, заполненный «общаком» банды. Он был доверен Вандышеву на хранение.

– Кто тебя оболванил, Вацет, что ты общак спёр?! – изумлялся Сластёнов.

– Бес попутал, – выплёвывал Вандышев зубы.

– Ну, ты дурак, Вацет, ну, ты вобще… Не человек, а конченный кочан, – всё изумлялся Сластёнов, делал знак Шипулю, и тот ломал Кириллу пальцы на руках и на ногах.

Всё – по приказу Динцеса, не прощавшего ничего никому.

«Не оставь, не оставь…» – шептал Кирилл, а когда становилось невмоготу, кричал хрипло:

– Не оста-авь! Не оста-авь!

Сластёнов значения слов не понимал.

– Чего просишь, Вацет? В больницу, что ль, тебя отвезти? Ну, ты идеалист, чудо просто! Какая больница?! С чего вдруг тебя не оставлять? Смешной ты, Кирюха. Клоун просто. Столько лет вместе пахали, и ты вот… Ну, не ожидал, не ожидал… Богом клянусь, не ожила… Чего говоришь?

– Не клянись… Богом… – с трудом повторил Кирилл, вися на сосне распростёртый, как морская звезда. – Грех…

Сластёнов хохотнул, покачал головой.

– Пока, братан. Приветик тебе от Германа Германовича.

– И ему…

Галка спустилась на поваленное дерево неподалёку от распятого мужчины. Покосилась на него, попрыгала вправо, влево, остановилась. Никто не обратил на неё внимания. Кирилл улыбнулся птице и закрыл глаза. У него всё болело, но он больше думал об Анатолии, Феодосии, Панкрате, Акиндине, о Милитине, Клаве, Кондрате, Алёше, Флоре, Крискентии, Исидоре, об апельсиновом деде Мелехове и обо всех, кто три месяца был рядом с ним. С кем он был рядом.

Взошло солнце.

Кирилл остался один.

Хромая галка взлетела на сук, торчащий над головой человека. Наклонила к нему голову, изучая. Кирилл умер.



Свет пробивается сквозь веки. Вандышев поморщился. Утро, что ли? Щурясь, закрывая лицо от солнца ладонью, он огляделся. Странно: он сидит в салоне дорогого автомобиля. Вокруг лес. Впереди – толстые сосны. На капоте стоит, отставив лапку, голубоглазая галка. Чего, тебе, птица? Не видишь, я стар?

Нет. Не стар. Он мёртв.

Кирилл вспомнил часы боли и галку, сидевшую близ него на суку перед тем, как у него замерло сердце, и похолодела грудь.

– Ничего не понимаю, – нахмурился Кирилл. – Что это всё?

Он пошевелил руками; ногами; покрутил головой. Выбрался из машины, не взглянув вглубь салона. Галка следила за ним своим голубым прозрачным глазом.

«Анатолия!» – вспомнил Кирилл и глянул в лес в поисках полузабытого прохода в Гудимово. Вот он. Прямо перед ним. Словно тогда! В начале! Он ступил на чуть примятую траву. Может, это он её примял? В тот первый раз? Надо же… Как всё по-другому… Всё по-другому, люди! Всё по-другому, хромая галка!

«Я пойду к ней. К ним. В их необычайный мир, где радость и ... радость. Я всё начну заново. И если потребуется, я буду умирать снова и снова, чтобы их защитить».

И Кирилл Вандышев шагнул в ликующее солнцестоянье. Там он хотел быть всегда. Хромая галка взлетела перед ним.



Вперёд >
Поделиться