Что такое "стресс", наши отцы-командиры и замполиты знали вряд ли, но снимали его активно и регулярно, отчего на следующее утро страдали глубоким абстинентным синдромом (похмельем то есть).

Бойцам же в качестве "антидепрессанта" позволялось побывать в увольнении: посмотреть кино в местном клубе, посмотреть на людей в почтовом отделении и посмотреть на предметы роскоши (типа крема для бритья или тройного одеколона) в универмаге. Больше смотреть не на что, ибо деревня, в которой находилась наша часть, иными очагами культуры не располагала...

Однажды в рамках повышения военно-патриотического духа и общественно-политической зрелости, а также в связи с каким-то очередным празднованием чего-то нас согнали в столовую, погасили свет и на импровизированном экране стали показывать кино. Да-с...

Не знаю, кто замполита надоумил, кому спасибо сказать, только это была свежая копия недавно вышедшего "Завтра была война...". Замполит, говорят, потом от досады на свою политическую близорукость сам себе звездочки с погон пооткусывал...

Короче, когда на экране первая советская "плейбой"-звезда и будущая "маленькая Вера" скинула халатик и осталась в одних панталончиках, на зал обрушилась липкая тишина. Было слышно, как стрекочет проектор, как матюгнулся на улице споткнувшийся о свою тень прапорщик, как хрустнула в сведенных судорогой челюстях моего соседа спичка... Героиня потянула панталончики вниз. Зал перестал дышать...

И тут всё кончилось. Проектор замолк, зажёгся свет, экран превратился в простыню. "Выходи строиться!" – попытался гаркнуть замполит, но вой ста с лишним глоток размазал тщедушную команду по полу, как окурок по плацу. "Выходи стро-о-о..." – "А-а-а!!!" – "Выходи..." – "А-а-а!!!". Топот, улюлюканье, свист и готовые полететь в сторону замполита тяжёлые предметы столовской утвари заставили присутствующего при всем этом дежурного офицера принять срочные меры по спасению чести замполитовского мундира. Он не стал кричать. Он не стал стрелять в потолок. Он просто щёлкнул выключателем. Сидевший за проектором рефлекторно запустил свой аппарат... Что любопытно: пленка оказалась перемотанной на начало и... Снова слышен только хруст спички, хриплое дыхание, да: "От бэль..." – смачно не выдержал кто-то в конце этой безумно антисоветской сцены с панталончиками, но соседи аккуратно и предусмотрительно заткнули ему рот пилоткой...

Таким образом, беззаботно-патриотическое название фильма усыпило бдительность замполита, а дважды повторенное начало сконцентрировало внимание аудитории, сначала ожидавшей "чегонибудьещетакого", а затем погрузившейся в атмосферу сорокового года.

Сеанс дал неожиданный эффект: в замполите стали видеть воплощение НКВД, ВКП(б) и лично товарища Берии. Армия, кузница патриотов и верных ленинцев, где-то дала сбой: то ли молот поизносился, то ли наковальня порасплющилась, то ли исходный продукт не той марки пошел, но... Чрезмерно усердное замполитово стремление воспитать нас "преданными делу партии" дало обратный результат: никто из нашего призыва не обзавелся "красным билетом", хотя в армии сделать это было значительно проще, чем на гражданке...



Серёжка



Между теми, кто вместе постигал премудрости выживания в армейских условиях, еще в "карантине" установилась какая-то странная, почти родственная связь: неслучайно друг друга у нас называли "братан", "братуха", "братишка". (Это потом, спустя годы, слово "братва" получило бандитский привкус, а тогда...). Видимо, ничто так не сближает, как совместное противостояние трудностям, бедам, опасностям...

Служил со мной с первого дня парнишка из Северодвинска Сережка Белозёров. После присяги нас разбросали по разным подразделениям: меня – в одну из рот, его – в отделение радистов водителем...

Дедовская иерархия была довольно строгой: припахивать новобранцев на различные работы позволялось только внутри своего подразделения, а если кто хотел по необходимости "прихватить" "чужого" молодого бойца, то следовало договориться с "родными" дедами, но такое бывало нечасто.

На радиостанции, где служил Сережка, дедов было полторы штуки, в связи с чем он, по-моему, испытывал некий комплекс вины перед нами, так как у нас дедов было больше и "шуршать" приходилось активней. Чего греха таить, ему немножко завидовали по этому поводу. Но он был добр и старался помочь если не делом, то хотя бы словом (а в армии слово – великое дело). Его вовремя сказанное добродушное (и словно извиняющееся за собственное относительное "благополучие") "всё образуется" много раз становилось единственной поддержкой на грани отчаяния...

Время шло. С каждым месяцем наши глаза становились веселей, ремни – свободней, а дембель – ближе...

Когда мы отбарабанили год, Сергею дали отпуск по поводу похорон его родственника. Вернулся из дома более грустным, чем уезжал: и повод для поездки нерадостный, и после нескольких дней "воли" возвращаться обратно – удовольствие ниже среднего... Но на него тут же набросились с расспросами: "Как там? Что носят? Что слушают?". Новости свободы "из первых рук"...

...В августе 1987 года мы были уже почти дедами. Однажды я стоял в суточном наряде дневальным, а Сергей готовился на выезд (свозить нескольких наших бойцов по каким-то хозяйственным нуждам). Вдруг он попросил меня спеть. Мы зашли в батальонную ленинскую комнату, я достал гитару и затянул из Высоцкого:



За меня невеста отрыдает честно,

За меня ребята отдадут долги…



Посидели, помолчали. Потом его вызвали к машине, и он уехал.

Часа через полтора сообщили, что он утонул. Я услышал, но не сразу понял. Не хотел понимать. Потому что этого не могло быть. Исключено. Невозможно...

Все оказалось трагически пошлым. Когда возвращались – решили искупаться. Сергей плавать не умел и в глубину не лез, но... Когда заметили, что он как-то странно барахтается, его вытащили. Он уже не дышал. Искусственное дыхание толком делать не умел никто, включая сопровождающего прапорщика...

Когда приехала "скорая", врач сказал, что если бы сразу была оказана помощь, то...

На следующий день нас всех (и солдат, и офицеров) обучали делать искусственное дыхание.

"Что, козлы, закопошились?" – высказался я в пространство. (В расписании занятий у нас была графа: "медицинская подготовка", только в это время мы, как правило, убирали территорию, грузили кирпич, чистили оружие или бронетехнику, на которой выезжали раз в полгода).

"А нехрен было в воду лезть, не на курорте!" – отреагировал зампотех.
"При чём тут? Да у нас, вон, в парке в пожарную яму упасть можно! И что?" – удивился я неадекватности капитана.

"А тебе с твоим ростом там утонуть не грозит!" – гыгыкнул зампотех.

"Придешь ты ко мне на пост", – многообещающе пробурчал я себе в усы.

У ротного оказался хороший слух: месяц меня потом в караул не ставил. "На всякий случай".

Перед отправкой тела в Северодвинск нам милостиво было позволено с ним попрощаться. Не знаю, как назвать то чувство, которое я испытал, когда увидел Сергея, втиснутого в узкий и короткий цинковый гроб: плечи приподняты, ноги согнуты в коленях, лицо в чёрных и коричневых пятнах... Хотелось выть и стрелять, стрелять, стрелять... В воздух; в цистерны склада ГСМ; в боксы с техникой; в этих, по какому-то недоразумению именующих себя "офицерами"... Но армейская безответственность коллективна, часто не виноват никто конкретный, виновата система в целом... А всю систему не расстреляешь – патронов не хватит.

"Мы ежегодно отправляем пять тысяч гробов!" – в сердцах как-то выкрикнул генерал, член Военного совета, на очередном собрании в нашей части, посвященном неуставным взаимоотношениям. Его слова подтверждать не берусь, но если он не соврал... Пять тысяч ежегодно – не из-за боевых действий, а из-за дедовщины, командирского самодурства, солдатской глупости, "поиска приключений" и огромного числа несчастных случаев...

Кто за это ответит?



Курс похудания

Угаром интернационализма нас никто не травил, наверное, поэтому мы были лишены сладости межэтнических конфликтов.

…Татарин с грозным античным именем Марс (и к тому же на момент описываемых событий – «дедушка» Советской Армии), проходя мимо тумбочки дневального, посмотрел на меня, дневалившего в тот день духа, и спросил: "Э, ты чё?"

А я чё? Я ничё… У меня тихо ехала крыша, казарма перед глазами трансформировалась затемпературенным сознанием в картины комиссации через 16-е отделение (отделение госпиталя, иначе именуемое "дурка").

"Ну-ка, пошли…" – «дедушка» уцепился за мой духовской ремень и поволок в медпункт на буксире.

Фельдшер-туркмен Байрам флегматично сунул мне под мышку градусник, через мгновение выудил обратно и выпучил глаза.

"А?" – Марс заглянул через плечо Байрама.

Фельдшер помахал по воздуху градусником, словно намеревался вытряхнуть из него ртуть, и снова запихнул мне его под мышку.

"Э? Ты чё? Не веришь, что ли?" – возмутился Марс.

"Пагади, э?" – отмахнулся Байрам.

Снова вдвоём уставились на шкалу в очередной раз выловленного градусника. Фельдшер смачно, по-русски, но с богатым акцентом, выматерился.

"И-и… Укол делат нада… Сипирту – нэт… Табилэтка – нэт… Э, сылушай, иды койк ложис, да?"

Я покорно прошлёпал к своей койке и хлопнулся в неё.

Братки после рассказывали, как Байрам поднялся на второй этаж, где у нас располагался штаб, зашёл к комбату и с порога влупил: "Машин нада! Госпитал ехат!"

То ли комбат не понял остроты момента, то ли ему вообще было не до фельдшера, но он отмахнулся: "Машин нет!"

Байрам не любил, когда его не понимали и, хотя всегда просто тихо переживал это у себя на территории медпункта, но в этот раз – обиделся не на шутку: "Э! Я гавару, машин нада! Госпитал ехат нада! Э!"

Комбат тоже не любил, когда его не понимали и реагировал на это без промедления: "Сержант! Свободен!!!"

Байрам совсем обиделся: "Э! Он у тэба там савсэм падохнэт, ти отвечат будиш, э!!!"

Комбат задумался: "Кто – подохнет?"

…Короче, до госпиталя мы доехали засветло.

А к сумеркам я уже в полной мере ощутил, что значит весёлый диагноз "дизентерия". Кстати, для желающих похудеть: десять кило за три дня. Легко. Правда – неприятно.

Вот так мне два нерусских парня жизнь спасли. Чего хихикаете? Дизентерия, между прочим, заболевание реально смертельное, если вовремя не лечить…



Контуженный



Он правда был контуженый. Пять лет капитан прослужил в Афгане, получил контузию и его перевели в наш батальон. Назначили в отделение связи, но в первый же наряд поставили дежурным по части вместе с нашей ротой. Надо сказать, что обычно офицеры дежурными по части ходят со своим подразделением. И у нас дежурными были то взводные, то ротный. А в этот раз…

Пришёл он в караулку часа в три ночи: проверить, как бойцы службу тащат. Заглянул в постовую ведомость: "Почему не заполнена?". В ведомость записывается время очередной смены и прочие формальности. "Да ладно, та-ащ тан, утром заполним…" – "Да вы что! Знаете в Афгане что за это было бы?" – "Да ла-а-адно, мы ж не в Афгане…" И пошла политинформация: два часа мы рассказывали о специфике службы в нашем батальоне. Лекция не прошла даром: наутро капитан сказал врачу, что у него разболелась голова и с чистой совестью сменился с наряда, не достояв полсуток.

Как-то в курилке он рассказывал о своей афганской службе. Как он первый раз поехал на выезд. В головном "Камазе". Водитель (без пяти – дембель) посоветовал необстрелянному офицеру не надевать бронежилет на себя, накинуть его на стекло дверцы, а стекло – поднять. "Мы всегда так ездим", – говорит. "А ты как?" – удивился старший тогда ещё лейтенант, имея в виду отсутствие стекла со стороны водителя. "Нормально!" – хохочет тот. Поехали. Конечно же, попали под обстрел. Водила набросил свой бронежилет на руку, прикрыл голову, другой рукой крутит баранку, и одновременно курит и рассказывает анекдот.

"Какой анекдот-то?" – спрашиваем у капитана. "Чего? Какой, н-на, анекдот! Я как доехали не помню! Анекдот…"

Рассказал, как ордена в Афгане получают. Случай, конечно, уникальный. Шла колонна с грузом, как бы теперь сказали, гуманитарной помощи. Один из "Камазов" сломался. А колонна торопилась. "Я починю и догоню!" – настаивал водитель. "Не положено!" – не соглашался командир. Потом связался с высшим руководством, решили, что из-за одной машины всю колонну терять негоже и дали добро. Колонна ушла.

Водила остался. Починил машину – и в путь. Всё бы ничего. Да доехал до развилки, а куда дальше? Из политических убеждений поехал направо. И, конечно, не угадал. Попал под обстрел. Машину сожгли. Сам отлежался в какой-то яме и по темноте пошел искать своих. Хоть каких-нибудь своих. Трое суток искал. Наконец, родное: "Стой, кто идет?". Ура! Наши! Ага. Щ-щас. Повалили на землю, скрутили и в штаб. "Кто такой? Откуда?". Так и так. Машину потерял, колонну потерял, трое суток шел. "А теперь объясните, та-ащ солдат, как вы прошли через минное поле? Кто инструктировал? Американцы? Душманы? Где карта?" Какое минное поле? Какая карта? Какие американцы? Сам я шёл… "Ах, ты сам шёл? Хорошо. Вот тебе два сапёра. Пойдёшь впереди, покажешь, как ты по нашему минному полю прошёл. Пройдёшь – подумаем, что с тобой делать. Взорвёшься – расстреляем!" Шикарно. Делать нечего. Пошёл. Следом саперы с картой. Бледные.

Обошлось. И туда провёл, и обратно вернулся. Саперы эту тропинку быстренько заминировали. Расстреливать пешеходного водителя не стали. Даже вовсе наоборот: представили к ордену Красной Звезды…

…А вот дослужить до положенного досрочного дембеля у капитана не получилось. Конфуз вышел на учениях. Проводились некие маневры совместные. С участием командования одной из соцстран. Первый день прошёл на высоте. И капитан наш афганский тоже в грязь ничем не ударил. И поэтому поводу заглянул вечерком в штабную палатку: а там вечер интернациональной дружбы с закуской и тем, с чем её легче внутрь принять. Сидят степенно, принимают постепенно. Форма у всех полевая, да дело к вечеру, смеркается, и от закуски в глазах понемногу резкость пропадает: кто там майор, кто лейтенант – не видать… И вдруг какой-то мелкий с непонятными петличками и погонами на очень ломаном русском начинает афганскую тему. Ни к чему, дескать, туда влезать вам было, теперь попробуй, вылези… Капитан этой темы не любил. Очень не любил. Особенно не любил тех, кто эту тему поднимал. Привстал капитан над столом и хлопнул по узкоглазой морде говорившего от всей своей капитанской души. Брык… Только пятки узкоглазого вверх метнулись. А капитан в гробовой тишине вернулся к закуске…

Наутро его вызвал командующий. "Капитан, что вчера произошло?" – "Учения, та-ащ генерал-мъёр!" – "Не включай дурака, капитан! Это я без тебя знаю! Что вечером произошло, в штабной палатке?" – "А… Дак это… Так, посидели маленько…" – "За что ты ударил союзника?" – "А чё он, падла косоглазая, говорит, что нам в Афгане делать нечего? Давить, с-сука, таких надо!" – "Согласен. Одно хреново: это был начальник штаба наших союзников". – "Ой-ё… А я смотрю, чё-то он по-русски как-то… Не того…" – "Дурак! Смеется ещё… Одно я могу для тебя сделать, капитан: садись и пиши. Сейчас пиши! Здесь! Рапорт по состоянию здоровья! Позавчерашним числом, понял?"

Нет, не все генералы – гады. Этот, например, нашего капитана от трибунала спас. Мало ли кто там в палатку забрёл. Темно было… Нет у нас такого офицера. Уволился по контузии. Ищи-свищи…

Правда, теперь ему предстояло горбатиться на пенсию до шестидесяти лет, как любому гражданскому. Но он не унывал. Заедет в часть на своем "Урале" с коляской: "Ну что, пацаны? Служба идёт?". – "Идет, та-ащ тан!" – "А у меня закончилась!" И фр-р-р – по газам…

Когда я уходил на дембель и поднялся в кабинет начальника штаба за оформленным военным билетом, увидел там на столе орденскую книжку и орден. Книжка была заполнена на двух языках. Арабская вязь и кириллица объясняли, что наш капитан награжден высшим орденом Демократической республики Афганистан. Уж не знаю, передали ему этот орден или нет…

Продолжение следует...