[700x430]

В странные времена мы живём, господа, в странные... Народ нищает, а праздников всё больше. Взять, к примеру, юбилеи, которые посыпались на головы наши, как спелые яблоки на макушку товарища Ньютона... Он, правда, после этого открыл закон свой знаменитый, продвинув вперед науку физического естествознания, нам же остается разводить руками и праздновать...

И очень кстати вспомнилось мне, что и я имею право полное устроить маленький юбилейчик по поводу моего увольнения в запас ("дембеля", если по-нашему, по-народному) из рядов Советской Армии ровно четверть века назад.

А у дембелей самым заветным предметом был дембельский альбом. Предмет этот, напичканный фотографиями, перерисовываемыми из поколения в поколение карикатурами на кальках между страницами альбома и прочими всевозможными прибамбасами (от шинельного сукна на обложку до аксельбантов с надраенными боевыми патронами на переплете) готовили многие чуть не за год до дембеля.

Поскольку я знал, каким концом макать кисточку в краску, грядущие дембеля насели на меня почти с первых дней службы. Сколько я перенарисовал этих альбомов… Себе вот только не успел оформить по-человечески. Да и «Его Величество Случай» в несолдатских погонах помог: выцепил как-то мой будущий дембельский дипломат, выпотрошил альбом и все фотки распустил на клочки. Неуставные, видите ли… А кто ж в альбом вклеивает только уставные, с застегнутыми наглухо и без оружия и техники? Фотографии я, конечно, отчасти восстановил. А вот альбом оформлять сил уже не было. Потом, думаю, на гражданке, в спокойной обстановке.

Ну, да. Так и лежит, в прежнем виде.

Потому, в качестве частичной замены дембельскому альбому, я решил набросать некоторые эпизоды, воспоминания, записки на тему...



"До" и "после"

В том, что страна нуждается в солдатских массах, я убедился по той стремительности, с которой наша новобранческая толпа оказалась в "конечном пункте назначения": в течение одних суток нас (на самолете через всю Россию-матушку) доставили "куда следует", помыли "как попало" и одели "во что положено". Начались героические будни исполнения гражданского долга...

Отпускали нас через два года неохотно. Понравились, наверное. А, скорее всего, отслужившие и потому бесперспективные командармов интересуют мало. Четверо суток мариновались на "пересылке", в палаточном городке, дурея от неизвестности, ожидания и голода ("сухой паек" был выдан на сутки, а вокруг – сопки да небо и ни одного магазина)... К чему это я? А ни к чему. Так, вспоминаю...



К армии привык сразу, видимо, был психологически готов. Да и режим "курса молодого бойца" ("карантина", если опять же по-нашему) этому способствовал. Через неделю жизнь, прожитая до армии, казалась чем-то призрачным, далеким и отрезанным. Может, её и не было никогда? У моих товарищей по оружию и портянкам было такое же ощущение.

"…Братаны, на гражданку идти не боитесь?" – спросил я у друзей за кружечкой максимально крепкого чаю в кочегарке, где-то за месяц до дембеля. Они, расценив мой вопрос как удачную шутку, громыхнули молодецким хохотом.

"Я серьезно. Тут всё ясно: как говорится, получил приказ, ответил "есть!", мысленно послал «на», пошёл и сделал по-своему. А там? Тут плохо, но одет, слегка, но накормлен, смысл жизни – дожить до дембеля – ясен. А там?" – "Тьфу ты..." – расстроились братаны и огорчённо закурили... Нам ещё предстояло вернуться совсем не в ту страну, из которой нас призывали…

К чему это я? А ни к чему. Так, анализирую прошлое...



В последние месяцы службы меня под утро часто терзал почти один и тот же сон: я возвращаюсь, меня встречают институтские друзья, и мы идём с вокзала... В этот момент я обычно просыпался, видел казарменный потолок, обшитый крашеным листом ДВП, и грусть моя, прорвавшись сквозь зубы тихим ласковым словом разочарования, заполняла казарму.

А после возвращения почти полгода в ночных кошмарах являлся мне наш командир роты – капитан Топорков – и своим перекошенным ртом посылал меня не то под трибунал, не то в уссурийские таежные дали... Но теперь пробуждение было блаженством...

Первые полгода "после" я не мог заставить себя зайти в кафе или столовую: мне казалось, что все будут смотреть, как я ем, потому кусок не лез в горло уже заранее, за полквартала до моего приближения...

Службы психологической реабилитации, которая могла бы помочь адаптироваться к нормальной жизни в человеческом обществе, как не было раньше, так нет и сейчас. А надо ли говорить, насколько такая служба необходима тем, кто возвращается домой после войны?





"Мы" и "они"



Уж не знаю, с каких пор это повелось, но это, действительно, были два противоположных лагеря. Со взаимной, как минимум, настороженностью, иногда переходящей в откровенную неприязнь.

Хотя среди них попадались весьма приличные люди. И даже настоящие мужики. Но вот офицеров (в полном исторически-энциклопедически-моральном смысле) среди них было немного, несмотря на наличие погон. И были они, как говорится, страшно далеки от народа.

В результате конфликтные ситуации возникали регулярно; страсти, порой, закипали нешуточные, доходя до руко- и ногоприкладства.

Вот был у нас в хозвзводе рядовой Евланов. По кличке, естественно, Евланыч. Спокойный, как танк перед переплавкой. Машину свою знал отлично, служил достойно. На бойцов хозвзвода распространялась негласная льгота: вернувшись поздно с выезда или из автопарка, они имели право не вставать по команде "подъем!" и не бежать на зарядку. А если приходили очень поздно, то спали до утреннего развода, игнорируя завтрак.

И пришёл однажды Евланыч спатеньки в три часа ночи. Понятно, что поутру его никто не трогал, и он так мирно и посапывал бы почти до самого развода, если бы не припёрся ответственный по батальону зампотыл капитан Голишников. Увидев под одеялом неопознанное тело, он приказал дневальному привести это тело в вертикальное положение. "Дак он же ночью, с выезда…" – попытался избежать смертельно опасного поручения дневальный. "Выполнять!" – рявкнул капитан и вышел.

Ну да. Конечно. Евланыч тогда уже был дедом, а дневальный – дух презренный. В такой ситуации выбор всегда не в пользу офицерских капризов. Дневальный походил туда-сюда и отправился на исходную позицию. А Голишников не думал отвязываться: вернулся проверить исполнение. Поняв, что дневальный лучше на гауптвахту пойдёт, чем прикоснется к спящему «дедушке», зампотыл решил действовать сам. Евланыч мутным глазом покосился на предмет, его теребящий, повернулся на другой бок и снова засопел. Зампотыл выдернул из-под его головы подушку и бросил на пол. Ноль эмоций.

Ну очень расстроился Голишников, что на него, целого капитана Советской Армии, откровенно забил какой-то водила из хозвзвода… И перешёл в атаку: Евланыч спал на крайней койке второго яруса, и зампотыл опрокинул всю конструкцию на пол. Евланыч был человеком патологически мирным, потому – он спокойно поднялся, поставил обе рухнувшие койки на место, педантично уложил на них постельные причиндалы и снова полез на свой второй ярус. Но и Голишников сдаваться не собирался: уцепился за майку не до конца проснувшегося Евланыча и сдернул того на пол. Тут Евланыч проснулся окончательно. Встал, с развороту воткнул Голишникову кулаком в грудную клетку и залез обратно на свой второй этаж. Досыпать.

Сбежавшийся на грохот наряд по роте, с трудом сдерживая смех, вынул из-под груды тумбочек хрипло дышащего Голишникова и принялся наводить порядок на «поле Куликовом».

Евланычу дали пять суток "губы". Уходя, он протянул мне свои часы: "Пусть у тебя пока. Приду – заберу". Спустя пару месяцев ситуация повторилась. Хорошо, что Голишникова потом перевели в другую часть. Иначе, точно сломал бы Евланыч капитану позвоночник…

Вообще самые кризисные времена в армии – это первые полгода и последние. В первые полгода – случаются всякие неприятности с теми, кто к службе не готов и никак не может привыкнуть, в последние – с теми, кто к службе привык слишком, потерял инстинкт самосохранения и реагирует на раздражители молниеносно и бездумно.

…Мы – деды. Идёт к концу наша вторая зима. Стоим в карауле. Утро. Моя очередь идти на пост. Караульный тулуп – один на всех, потому он с поста, можно сказать, не сходит всю зиму. Переодеваемся прямо на посту под присмотром начальника караула. А так как холодно – делаем это в комнатушке дежурного по КТП. Эту комнатушку недавно отремонтировали под руководством зампотеха капитана Лысакова. И вот в самый неподходящий момент, когда я уже почти переоделся и начал застегивать тулуп, в комнату ворвался капитан Лысаков…

Сцена на тему "молилась ли ты на ночь, Дездемона" в исполнении поселкового драмкружка. Капитан натуральным образом начинает нас выпинывать на мороз, попутно пытаясь сорвать с меня тулуп. Я никого не хотел убивать. Я просто хотел закончить застегивать тулуп. Я просто хотел выйти на пост в застегнутом тулупе. Я просто хотел, чтобы вот это, в погонах капитана, орущее и цепляющееся за воротник, замолчало и отодвинулось.

Я взял свой автомат, навел на вопящий звук, щелкнул предохранителем и передёрнул затвор. Звук прекратился.

Всё.

Тулуп застегнут, можно идти. Мельком смотрю на бледного капитана Лысакова, задумчиво вжавшегося в стену. Выходим на мороз. Идём молча.

"Шура, – тихо говорит начальник караула башкир Фаза (потому что Файзуллин), – патрон вынь…" – "Какой патрон?" – "Ты ж передернул…" – "Чего?"

Оттянув затвор, удивленно смотрю на патрон. Действительно… И когда успел? Отщелкиваю магазин, вытряхиваю из затворной рамы патрон и засылаю обратно в магазин. Иду на караульную вышку.

Через сутки мне перед строем объявляют пять суток ареста. "За нетактичное отношение к офицеру".

"Не боись! – подбадривают братаны, – все равно на складе спирту нет". А на "губу" в Уссурийске из нашего батальона принимали только в сопровождении весомого аргумента в виде пол-литровки спирта. Иначе никак. То ли традиция, то ли дурная слава. Так я и не побывал на "губе". Чего не было – того не было.



О братьях меньших…



"…И зверьё, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове…"

Красиво сказал классик. Жаль, его наши дембеля и офицеры не читали.

Господа офицеры, откушав субботним вечерочком водочки и воспылав охотничьим азартом, время от времени выходили на тропу стрельбы. И если какой-нибудь болтающийся без дела тузик-бобик попадался им на этой тропе, то вполне рисковал расстаться со своей собачьей жизнью.

А дембеля…

Когда мы были ещё духами и только свыкались с армейским бытом, те, кто готовился к дому и трудился на дембельском аккорде (то бишь, строил что-нибудь общественно полезное типа бетонного забора вокруг части), начинали привыкать к жизни на гражданке. Как выяснилось, у всех было своё представление о том, что ждёт их за воротами части. Объединяло одно: желание постепенного перехода с военного хавчика на гражданский чифан.

И вот эти самые дембеля долго присматривались к стаям бродячих шариков и бобиков. И в конце концов – решились. В автопарке запахло жареным. Вернее – жареной. Жареной собачатиной.

Проблема излишнего поголовья бродячих меньших была решена в течение месяца.

Дембелям следующего призыва оставалось довольствоваться дичью. На роль дичи были назначены голуби, которых тоже вначале было в избытке. Однако на них охотиться было трудней. Нужно было изрядно попотеть, прежде чем в котелке начинал побулькивать не совсем куриный бульон.

Не то чтобы дембелям есть было нечего, просто кураж такой пошёл.

Когда до дембельского аккорда дожили мы – на нашу долю не досталось ни собак, ни голубей: собаки заглядывать на территорию части больше не рисковали, а голуби перестали гнездиться на складах НЗ. Идти в тайгу за уссурийским тигром желания не возникало, поэтому мы были самыми буддоподобными дембелями за всю историю 804-го ОБЗР.

Мы перенесли всё своё обострённое внимание на подготовку к дому. Тогда стали разрешать в порядке эксперимента (бедное наше поколение! всё время на нас экспериментирует всякая дрянь!) уходить на дембель не в военной форме, а по гражданке. Это, кстати, оказалось делом сугубо полезным: не хватало ещё по дороге к дому вскакивать при виде патрулей, застегиваться на все крючки и предчувствовать близкую гауптвахту за не по уставу расшитую форму.

Тогда писком моды на гражданке стали варёные джинсы. Джинсов у нас не было, зато вываривать с помощью хлорки всевозможные узоры на любом материале мы научились быстро. Тем, собственно говоря, и занимались в свободное время в карауле.

В караулке жили ещё две разновидности меньших братьев проповедников дарвинизма. И, что любопытно, съедать их никто не собирался. Зато общались с ними довольно часто.

Открываешь стенной шкаф, в котором стоит посуда и пайки сахара и масла, а на краю тарелки с рафинадом застыл серый столбик: мышь. Или мыш. Смотря по тому – женского рода или мужского. Стоит и смотрит умным глазом-бусинкой, гипнотизирует: «Тут никого нет! Ты никого не видишь! Слушай, будь человеком, дай поужинать спокойно! Что тебе, жалко, что ли?». Да не жалко, не жалко, жуй себе.

К мышам отношение было спокойное и даже благожелательное. Уж не знаю почему, но они вызывали всеобщую симпатию.

А вот вторая разновидность, с длинными лысыми хвостами…

С крысами нелюбовь у нас была взаимной и искренней. В них летели табуретки, штык-ножи, гантели… Словом, всё, что подворачивалось под руку. Иногда попадали. Чаще – нет.

Они, видимо в отместку, однажды чуть не стали причиной народно-караульной трагикомедии.

В караулке, кроме караульных (рядовых), начальника караула (сержанта) и в недобрый час зашедших проверяющих (дежурного по части, комбата или ответственного по батальону) быть не должно никого и никогда. А раз не должно, то было. У старослужащих в этом заключался особый шик: попить чаю в караулке. Поэтому с утра на завтрак они, как правило, не ходили, а их пайки сахара и масла передавались в караулку. И вечером начиналось…

Иногда в караулке вместо трёх человек наряда оказывалось человек восемь. Пили чай, балагурили, психологически расслаблялись. На случай внезапного вероломного вторжения ненужных гостей в виде офицеров была разработана следующая схема.

Помощник дежурного по части, увидев, что в караулку направляется нежелательный объект, звонил по внутреннему телефону начальнику караула и говорил одно-единственное слово: "Атас!" Лишние люди с азартом впрыгивали в дыру под топчаном начальника караула: в полу было выпилено квадратом три доски, под которыми – яма для доступа к вентилям отопительной системы. В эту яму умещалось человек пять. И вот, когда в очередной раз в караулку притащился никому там не нужный замполит, всё пошло по плану. Зайдя внутрь, проверяющий застал идиллическую картину: караульный отдыхающей смены мирно почивает, караульный бодрствующей смены прилежно изучает передовицу "Красной Звезды", а начальник караула заполняет постовую ведомость. Всюду порядок, тишина и покой. Замполит угрюмо прошёлся по всем трём комнатушкам караулки и уселся заполнять свою графу в постовой ведомости.

Когда он уже готов был поставить свой автограф и убраться восвояси, одна из трёх досок, прикрывающих убежище "нелегалов", подпрыгнула и шлёпнулась обратно. Замполит насторожился. Тут доска подпрыгнула ещё раз. Затем из-под топчана вылетели все три доски, и оттуда показалась бледная от стресса физиономия бойца по кличке Тёркин. Кличку эту он получил ещё в первые полгода службы за неунывающий характер и почти вечную улыбку. Сейчас улыбки не было. Встретившись взглядом с ошалевшими глазами замполита, Тёркин побледнел ещё больше и выдохнув: "Ой-ё!", – метнулся, было, обратно, но замполит ухватил его за шиворот: "Стоять! Ты откуда?".

Уставший от неожиданностей Тёркин брякнул: "Дак это… Спросить… Зашёл…"

Глаза замполита расширились, предчувствуя близкое раскрытие преступных секретов: "Ага! Значит, здесь есть подземный ход?!" И полез рукой в дыру под топчаном…

Выудив ещё парочку "залётчиков", он удовлетворенно записал событие в постовую ведомость и увел "преступников" к дежурному по части.

Тёркина потом спрашивали: "Ты нафига выскочил? Отбоя тревоги-то не было!.."

"Ага… Отбоя… Сижу, смотрю… Глаза!.. Красные… Я, значит, – Тёркин показывает, как он протянул к глазам руку, – а там кры-ы-ыса!!!"

Последствия залёта были катастрофическими: командование приказало засыпать яму песком, а дыру заколотить.

Вопрос: "А что делать, если понадобится вентили покрутить?".

Ответ: "Вынете песок".

Думаете, кафе "Караулка" перестало принимать гостей?



Продолжение следует...