[510x650]
Стихия народной жизни необъятна и ни с чем не соизмерима. Постичь её до конца никому не удавалось и, будем надеяться, никогда не удастся.

Василий Иванович Белов.



Полуразрушенный православный храм, стоящий на горе, как это наверное и планировали те, кто его возводил, был виден отовсюду. Так уж подгадала всегда божественная матушка-природа, что со всех четырех сторон виделся он величаво. По документам, которые, слава Богу, хранила наша история, построили его в 1720 году. В этом храме, опять же по документам и передававшейся из поколения в поколение людской памяти, был и великий русский святой Серафим Саровский. Из старинных книг было известно, что старец Пахомий и Серафим Саровский отпевали здесь местного помещика Соловцова, который, пока жив был, помогал Саровской обители. Этим, видно, и заслуживший после кончины такое к себе уважение Божьих священнослужителей.

Теперь же шёл уже 2010 год, храм всё же как-то сопротивлялся нынешнему, зачастую беспамятному, времени. Сколько войн, страшных эпидемий случилось за эти годы, миллионы и миллионы гибли и умирали. Но всё же судьбы у умерших были разные. Верующему человеку было легче, ибо он веровал во Вседержителя, Пресвятую Богородицу и всех святых, когда-то просиявших на русской земле. Неверующему же было несравнимо хуже, ибо такие люди умирают, не найдя согласия со своей душой, а это страшно. Видимо потому, что люди очень веровали и молились в этом храме, Господь уберег его. Ведь были и такие, которые ради своей корысти пытались разобрать сделанную когда-то потрясающе ровно выложенную кирпичную кладку, но не дал Бог этого сделать. Не поддалась трехсотлетняя кладка, оказавшись настолько крепкой, что ни кувалда, ни что иное её не брали. Видно по всему, добрыми людьми возводилась эта Господня обитель…



Две старушки доживали век в своей деревне. Одну звали Евдокия, вторую – Анастасия. На лето дети из райцентра привозили ещё одну бабушку по имени Нюра. Та, хоть и сдалась детям, чтобы зимою жить у них, но когда дело подходило к лету, криком кричала «Везите домой в деревню!». Дети же её, которых, слава Богу, было много, и у всех давно были уже свои дети и внуки, немного побухтев для порядку, везли бабу Нюру в родные места, ибо и им самим радостно было приезжать на свою родину. Здесь и в речке родимой искупаешься, былое вспомянешь, где и бутылочку выпьешь, без этого тоже человеческая жизнь не обходится. За последние двадцать лет жизни старики особливо жалели каждого умершего, старика или старуху. Вот и сейчас Евдокия Андреевна, которой перевалило за семьдесят, на особицу жалела свою соседку, которую тоже звали Евдокией. Всю дорогу, сколько стояла деревня, а было ей, по словам старожилов, более трехсот лет, их дома стояли напротив, или, как бывало говаривали две соседушки, насупротив. Вот так незатейливо просто, но как красиво звучали слова из их уст. Теперь же Евдокии не стало, померла она. О, Боже, как же были дружны и нужны старики друг другу! Стемнеет, Дуня к Дуне идёт телевизор смотреть, о жизни покалякать, побаить промеж собой.

«И вот ведь, время жестокое-то какое», - говаривала Евдокия Андреевна, - Ведь недавно, кажись, вся деревня мальцами да стариками была полнёхонька, неколи было и печалиться. Бывало, косили травушку до одури, а всё одно счастливые были. Это, по всему, так сказать, молодость была». И, глубоко вздохнув, добавила «Шукшин-то всю жизнь сокрушался, что молодёжь деревенская уезжает в города, это в фильмах его шибко заметно, чувствуется». Вот так, поговорив немного, Евдокия уходила к себе в дом.

В этой деревне крепкие семьи, а всё одно, не могли удержать свою поросль. Но старики и выходившие вскорости на пенсию другие жители деревни, оставались на родной, потом политой земле. И для всех живущих в деревне это было отдушиной, ибо дети и внуки, приезжавшие в деревню из загазованных городов очищались душой и телом, попарившись в деревенской баньке. Запомнилась многим жителям деревни и одна из песен, прозвучавших на деревенской свадьбе. Её сочинил приехавший из города сын одной деревенской. Мама его когда-то возила на велосипеде почту, но потом тоже перебралась жить в город. И вот этот, в общем-то, городской житель, пел

Незатейливо, скромно и с болью в груди

Я люблю тебя, милая Родина!

За колосья ржаные, проливные дожди

Оттого, что во мне непогодина.

За минуты такие, что пасмурь в душе,

Благодарен безмерно Создателю.

Потому как грустить, но любить на земле

Божьей волей дано обывателю.



«И откуда чё берется, - охали старухи, - ведь не жил в деревне, только в гости к бабушке приезжал, а вот чего придумал». И подытоживали свои рассуждения словом «чудак», а так как в бывшей Горьковской, ныне Нижегородской, области старухи говорили вместо буквы «ч» букву «ц», то и вовсе получалось забавно – «цудак».

Закончились, к великому сожалению, в этой деревне и свадьбы. Как-то к одним старикам приехали погостить да подлатать кое-что сыновья. Затопили баню, стали париться, пить пивцо и вдруг заспорили о том, кто в деревне кому родственником доводится. Спорили, спорили, а один брат по имени Вячеслав сказал простую, но воистину правильную речь «Чё вы спорите, в деревне все родственники, особенно если деревня старая». И спор тут же прекратился. Каждый вдруг вспомнил и перебрал в памяти все избы. И выяснилась на первый взгляд простая истина, что за более чем трехсотлетнее существование деревни действительно все породнились. Задумались мужики, а Вячеслав опять их взбудоражил «Говорят, что нашу деревню богатырь Леметка основал, якобы царь ему приказал, чтобы здесь была деревня, но, может быть, и врут, конечно, только всё одно чудно всё это». Бывала в деревне радость, она и в стариках, говорящих незасорённым русским языком, она и в детишках, а у них-то вся детская жизнь, словно весело звенящий свадебный колокольчик. И мужики те, погостив у родителей в деревне, подлатав кое-что из хозяйства, возвращались в город, но случалась странная штука. Зимою у многих деревенских в городах случалась такая напасть – просыпались здоровенные мужики и обнаруживали подушку, насквозь пропитанную слезами, не отпускала деревня их души…

В эту зиму, после засушливого лета, даже картошка уродилась никудышной, но бабушки Евдокия и Анастасия и на это обращали мало внимания. Много ли теперь им было надо. «Чай, не скотину держим», - сетовали эти, слава Богу, ещё живые деревенские жительницы. Их путь даже по предзимью к многовековому колодцу был немалым испытанием. Тропинку к нему бабушки торили лопатами. Почтальон, когда переметало дорогу, здорово мучилась, доставляя старожилам пенсию. Уже давно прошло то время, когда на деревне чистили дорогу трактором, и случалось так, что почтальон оставляла пенсию в соседней деревне у близкой родни. Благо, что соседняя деревня была совсем рядом. Но так уж было создано матушкой-природой, что две эти деревни стояли на высоких холмах, а между ними зияла огромная впадина и текла речка, которая по весне разливалась так, что ни за что не переберёшься. Запасали продуктов старожилки всегда впрок, а по вечерам ходили друг к другу в гости и ударялись в воспоминания. «Помнишь, Евдокия, - говорила Анастасия, – ребятишки камеры надуют и переправляются, хлеб вот так нам доставляли, а мы ждём их на берегу. Известное дело – хлеб нужен, а оне, вот проказники, по булке, пока плыли, каждый сжевал. Свеженький был, хлебушек-то». «Ведь это ж, подумать только, - продолжала Анастасия, – по двадцать булок на день брала каженная семья. Ребята, девки тут же с камер с этих попрыгают, принесутся домой, хлебушек порежут, сахаром обсыпют, водичкой сплеснут и айда носиться по улице. Ведь вспомни, Евдокия Андреевна, ни день, ни ночь деревенская улица не пустовала. Днем взрослые да дети малые её, родимую, запружали, а ночью молодёжь. Я б за то, чтоб деревня ожила, ничегошеньки не пожалела, даже самую жисть».

Евдокия слушала и была безумно рада тому, что было кого слушать. Она называла свою деревенскую подругу не Анастасией, а просто Настенькой. Объяснить это было несложно, но в городе так не смогут. В деревне, только в деревне идёт истинное очищение души и зовут здесь людей по-иному – по-деревенски. Вот и сейчас Андреевна спросила «Настенька, а ты чего сёдни варила Я уж и не знаю чего готовить. Всё поджелудочна железа болит, чуть поем че не то и маюсь». «Да, знаю я про твою болезь, чё об ей говореть, суп варила, чего же ещё-то. Он мне николи не надоедат. А ты чё, поди опять свое варево кошкам отдала» Евдокия оживилась, даже воскликнула «А кому же, эти две спорют, только дай». И немного о чём-то подумав, добавила «Особливо сало любят. Вот достану им с погреба придавленное гнетком-то солёненько, ух, охота попробовать, а как подумашь, чё потом, хошь на стену лезь от боли, и им отдашь. От кружить зачнут подле меня, от зачнут. Я им дам, а оне когда и зафорсят, не едят. Я на их ругаюсь, ух, вражины, ироды, и ну их из избы пошлю».

Телевизор у Евдокии был цветной, а потом враз черно-белым стал, и она, усевшись на посылочный ящик и прислонившись своей согбенной спиной к тёплым кирпичам русской печи, всё глядела телевизионные сериалы, переживала за героев. Электричество в деревне, слава Богу, было и две, Богом хранимые бабушки, жили со светом. И в двух близлежащих деревнях был свет. Но народу там ещё, слава Богу, жило более двухсот человек, и этим двум старухам такая тёплая мысль всегда грела душу, ведь совсем рядом живут люди.

По преданию, деревня их, как уже писалось, стояла на холме, а под ним бил ключ; так вот, этот ключ, опять же по преданию, считался святым. В старое время люди брали из него воды, даже из далёких деревень приходили за этой чудодейственной водой, и это тоже служило большой поддержкой для бабушек, они и пили эту воду и спасались ею. Из другой деревни люди выходили и глядели на их деревню, на их два огонька. Вот так и переглядывались деревенские жители, конечно же, жалея одиноких старух, и ждали лета.

О, Боже, как же было хорошо летом в деревне! Приехавший как-то погостить к Андреевне племянник и не чаял открыть в себе столько радости. Ведь встретили его что на той, что на этой деревне гоже. Племянник, идя с одной деревни в другую, любуясь мостиком, речкой, тут же ополоснул лицо замечательной водицей. Слушал лягушачьи переклики, вздыхал про себя и не мог досыта надышаться разнотравьем, думал о том, как много чего мы не знаем, и сколько ни живи человек на белом свете, всё одно будет удивляться чудесам святой Руси. Тут же вспомнил своё детство, юность и был несказанно счастлив. Нет, совсем не таким было детство у многих его городских друзей, они словно обделены были той небесной радостью, какой, казалось, обладал он. Пенка бабушкиного парного молочка, любая, будь то пшенная, будь рисовая, гречневая каша, сваренная в русской печи, - казались волшебными. А хлёбово с кислой капустой и мясом ели из одной большущей железной тарелки, и никто, вот что удивительно, не брезговал. Лишь позже, из книг, он узнает, что люди, питаясь вместе, таким образом доверяли друг другу и были дружны. О, Боже, как же вкусен суп из чугунка, томившегося до нужного часа в спасающей свой народ ото всех напастей русской печи. А набитые полные рубашки яблок с деревенского, бывшего помещичьего, потом колхозного, а теперь ничейного сада. А улыбка бабушки на другой день, достающей из печи пироги с этими самыми яблоками, а походы за грибами, ягодами… Как же вкусны лесные ягоды с настоящим деревенским молоком из-под подоенной только что коровы-красотки. А свежие жареные белые грибы, маслята, подберёзовики, подосиновики, рыжики! И всем, хоть жителей на ту пору было и много, хватало лесных даров с избытком. Вспомнил, как однажды подбежала к нему деревенская девчушка и напевала

«В лесу, говорят, в бору говорят, растёт, говорят, сосенка.

Уж больно мне понравился молоденький мальчонка».

Нет, не сказать, чтобы он не слышал эту песню в городе, но в деревне, слушая эту девочку по имени Галя, которая, спев песенку, спустя несколько минут, уже мыла коридор и крыльцо, чтобы пришедшей с работы матери было меньше дел. И её улыбка, встречающая мать. Такое не забудешь, пока жив. После армии он снова возвращался в деревню к бабушке и тетё Дуне. Да, в той жизни это ещё можно было позволить буквально всем. О, святая русская деревня, сколько твоих сынов и дочерей во все времена признавались тебе в самой искренней любви! Только поэтому, думал после племянник, и стали писаться у него рассказы о деревне, и он был счастлив и благодарен Божьему Промыслу за то, что каждое лето, благодаря маме, жил здесь…

Но теперь была зима - долгая, бесконечно долгая. И эта вечная тревога - перезимуют ли бабушки - беспокоила родственников в городах и соседних деревнях. Каждая переживала о своём. Евдокия Андреевна – о непроданных корзинах, которые до сих пор пользовались спросом. Люди по-прежнему использовали их для переноски картофеля, яблок, ходили с ними за грибами, хранили в них яйца, лук. И выходило это и красиво, и аккуратно. «Настенька, продам я, что ли, корзины-то летом Летось-то хорошо брали, а я, дура старая, опять хлыстов нарезала и сплела штук тридцать, а, может, и поболе вышло, не знаю. Да каки белы получились, нарядны, красивы». Анастасия же была менее мечтательной, а, стало быть, более приспособленной к жизни. Видно поэтому она, любя, поругивала свою давнишнюю подругу «Ты ведь одна со всех трёх деревень корзинки-то в район доставляешь, более никто. Все старухи побросали, а ты все никак не угомонишься, уже ведь, знамо дело, и смеются над тобою, куда тебе деньги-то эти вырученные Пенсию и то не проедаешь из-за своей панкреатины, язвей её как». Андреевна улыбалась и баяла «А я ковды плету, меня и болезь-то как-то не так тиранит, понимаш, чё деется. Наработаюсь до одури, уж и глаза-то не глядят, и повалюсь прямо в одёже. А чё мне, чай женихов нет, старые мы». Опять вздохнет и продолжает, словно оправдываясь или стесняясь подруги «Радостно мне бывает, понимаешь. Берут люди и благодарят, я чё, я почти задарма отдаю, затем мясо на рынке свежее куплю, так мы же с тобой и кошками его едим. У тебя-то брюхо железное, тебе все гоже, а у меня когда как, не поймёшь - то заберёт, а то и отпустит. А деньги, что лишние, я в церкву несу. Надо ведь и за упокой, и за здравие сродникам заказать, много их было, теперь поменьше стало. Маму, брата Сергея жалко, спасу нет. И храму на строительство даю». Анастасия заулыбалась «Во-во, на твоих корзинках храм построят, эх дура-дурой, вот и весь сказ». А Евдокия будто и не слышит «Летось подходит мужик старый, он тоже корзинками торговал, ты, говорит, мне конкуренцию делаш, а я смеюсь - какая такая конкуренция Ты ведь и рыбачишь ишо, а мне вот не добыть рыбки, продай кошкам, а может и я поем карасиков-то. Когда и куплю у него несколько рыбин, маленьких таких. Вот уж он доволен, Матерь
Божия, и не сердится боле за конкуренцию». Корзинки же, которые оставались нераспроданными, она хранила у знакомых. В районном центре, теперь ставшим районным посёлком, жило много земляков, так она всех их потихоньку корзинами и одаривала.

Долгие зимние вечера переходили в ночь, а вот ночью было Евдокии не по себе, боялась, ох, как боялась она эту болезь и, придя от Настеньки в свою избу, принималась долго-долго молиться. Ночью кошки начинали шумно носиться по амбару, ловя мышей. А Дуне, бедной старой Дуне, было одиноко и страшно, и она молила Бога о том, чтобы скорей наступило утро. А если удавалось пересиливать себя и засыпать с помощью молитвы, то спала, очень чутко всё слышала. Забывшись часа на два или три, радовалась как маленькое дитя тому, что довелось-таки вздремнуть. Анастасия же была более боевой бабушкой, и ей из-за этого всё давалось легче. Иногда, а точнее раз пять или семь в году, звонил Андреевне на её сотовый племянник. Евдокия не хотела ехать жить в город, хоть и звали её сестры постоянно. Отвечала же она им так «Дома ведь я, а болезь, чё с ей сделаш». Сотовый телефон отдали ей после смерти двоюродного брата Сергея, жившего в этой же деревне. Дети брата обучили бабушку пользоваться телефоном и наказали ей, чтобы она им звонила.

Но вот проходила очередная зима, и в деревню, к радости бабушек, возвращалась их подруга Нюра, к которой всё лето приезжали её многочисленные дети и внуки. Деревня оживала. Картошки Дуня сажала мало, отгородив для этого небольшой закуток из разного колья. Усад с огородом давно были заброшены, и это саднило душу деревенскому жителю. Но лук с грядок радовал глаз своими богатыми зелёными перьями до глубокой осени. Что-то произошло в природе, за многие годы луку разрослось много, был он многолетним. По-прежнему каждые выходные ходила она в соседнюю деревню на автобус. С ног до головы обвешавшись корзинками и уже давно привыкнув к насмешкам земляков, добиралась до района привычным маршрутом. Начиналась торговля. Свежий творог, сметана, мясо – всё было на рынке, а вот корзин никто, кроме неё, не плёл. И так иной раз случалось, что возле неё, сердешной, собирался народ, а она как всегда – кому за полцены уступит, а кому и за так отдаст. И, купив у тех же торговок кусочек мяса и творогу, шла ждать автобус. Именно об этом человеческом общении и мечтала она всю зиму, снова и снова каждый раз убеждаясь, что её продукция нужна людям. Не раз говаривала она землякам, что, дескать, «помру, а корзинки мои останутся у людей, вот и гоже мне, может так статься там, в землице-то, от этого легче будет лежать». Но земляки, знамо дело, тут же подшучивали «Да ты и там, Дуня, плести будешь, знаем, тебя разве удержишь».



Быстротечно, как и всегда, пронеслось лето. Настала дождливая осень. Надо было и печку топить, и кошек накормить. И картошку старую перебрать, новую определить на зимовку. Подвела, как всегда уже на протяжении многих лет, поджелудочная железа, скрутила враз так, что не продохнуть. Тут и слёзы моментально брызнули из Дуниных глаз «Ой, кошки-кошки, опять вы одни. Мне ить в больницу надо». Наказав Насте Матвеевой кормить кошек, Дуня легла в районную больницу и пролежала там месяц. Ох, уж эти тяжелые больничные будни. Но её, ставшую такой хрупкой, труженицу-крестьянку выручали как всегда молитвы. В далёком сибирском городке встрепенулось что-то внутри у племянника. Пришли к нему после службы в церкви мама и сестра её, набирает он номер Дуни, а в трубке телефона «Толик, я знаешь где - в больнице». И все по очереди переговорили с родным человеком. А после состоялся серьезный разговор «Мама, съездите к Дуне, я работаю, кто меня отпустит, тут ведь как нынче – или работай, или увольняйся». Сёстры уже давно не были у Евдокии, самим им на ту пору тоже было за семьдесят и обеих мучило давление, но слова сына и племянника о том, что доведется ли ещё свидеться, оказались действенными.

Вот и вокзал, вот и железные стулья, от которых ломит спину, вот и отправка поезда. Тётя Маша, когда увидела Дуню, такую больную, такую тонюсенькую, словно былинка, разрыдалась. И три сестры, обвив друг дружку, долго плакали.

Вода в реке в этом году была большою, все переходы посмывало, но три сестры сильно не унывали, «всё одно попадем в родную деревню», - рассуждали они. Так случилось, что с вокзала обеих сестер встретил деревенский парень Алексей, который являлся им дальним родственником. Может быть, и от этого тоже настроение всех сестер приходило в норму. Для того, чтобы попасть в родную деревню, им пришлось сделать немалый круг. Городские сёстры уж было засомневались, найдут ли они переход. Дуня же одной ей ведомой тропой вела сестер к дальнему переходу. В полной утренней темноте переход был наконец найден, и, пройдя ещё одну доживающую свой век деревеньку, они, одолев километра три, оказались в родной деревне. Облегчило путь то обстоятельство, что, несмотря на начало ноября, снега не было совсем. С погодой творилось что-то небывалое в 2012 году, ибо раньше в эту пору уже давно лежали сугробы, и бедным бабушкам пришлось бы гораздо тяжелее. Вот она, родная Заречная улица, вот уж и зажёгся свет в родном дому, вот они родные, такие старинные образа. Русская печка в полдома, широкие лавки, ухваты, чугуны. Вот они, три сестры, в своем родном гнезде, где появились на свет Божий.

Утром и вечером сёстры усердно молились, готовили себе еду, а вот в приготовлении пищи получалась у них целая история – Дуня достает с подпола квашеной капусты с картошкой, сестра Настя чистит картошку, затапливают русскую печь, сестра Мария убирается по дому, никто не сидит без дела. Хлебают деревянными ложками сваренный в чугунке суп, удивляясь его неповторимому вкусу, а через два дня Дуня и Мария слегли с высоким давлением. Анастасии пришлось одной управляться на кухне. Вечерами они укладывались каждый на свою лежанку, младшей Марии досталась самая высокая в доме старинная железная мамина кровать. Разговаривали всё больше о уже почти прожитой жизни, каждая, к счастью, понимала, что ни из одних горестей состояла их жизнь, радости было значительно больше; различных воспоминаний накопилась такая торба, что тут только успевай делиться. Песенно льётся в старом, но таком надёжном деревенском дому, украшенная старинными словами русская речь…

А ещё через несколько дней Марии вдруг приснилась мама Татьяна Ивановна. Будто бы зашла она в свой дом, на голове беленький платочек, поглядела на Марию, и, ничего не сказав, ушла. Но на этом чудеса не закончились. Спустя какое-то время видит сон Дуня заходит мама, на ней нарядное платье. Евдокия спрашивает «Мама, откуда у тебя такое нарядное платье» Мама ей отвечает «А как же, детки-то мои за меня в Братске молятся». Следующим утром сходили на деревенский погост, там всё было устроено стараниями Дуни в лучшем виде, радовало верующих сестер то, что материн крест был совсем рядом с древним православным храмом. После того, как сестры навестили мамину могилку, им стало легче на душе. Горестные мысли отпали сами собой. Дуня же на это обстоятельство спокойно говорила, что так и должно быть. У тётки их, по прозвищу Кока, умершей двадцать лет назад, оставались хорошие сухие наколотые берёзовые дрова. Наняв в соседней деревне трактор с прицепом, три пожилые женщины нагрузили большущий прицеп, а тракторист перевёз его к Дуне. Удачным оказалось то, что прицеп вывалил дрова автоматически. Бабушки этому несказанно радовались, памятуя погрузку. Водитель трактора в накладе, конечно же, не остался. А две ставшие уже давно городскими сестры, мирно и устало укладываясь спать, были довольны собою и понимали, что их родная Дуняша теперь не замёрзнет.



Пустые деревенские дома стояли рядком, поуехали, поумирали люди. А яблони что Они растут и дают плоды. Дуня всё сетовала «Вкусные яблоки-то, а собирать некому. Я несколько корзин набрала, куда мне одной, домой поедете, возьмите детям, внукам. Они же не китайская отрава. Они самые настоящие, откусишь и чернеют прямо на глазах, железо в их и здоровье. Пусть дети вкус настоящего запомнят».

Сидят родные сестры в дому, едят пшенную кашу, усталые, потные после дел с дровами, баба Настя и говорит «У тебя, Дуня, баня давно сгнила, есть ли где ещё какая-нибудь баня на деревне». Дуня улыбнулась «Заходи в любой дом и затапливай, да далеко и искать не надо. Вон, напротив дом Дуни Молодцовой, берите дров, натаскивайте с колодца воды и топите, а я отдохну и опосля помоюся, шибко жарко не люблю». Сказано – сделано. Хорошая баня у умершей подруги – напарились всласть. А к этому времени переход через реку люди устроили совсем рядом с их домом, и к ним тут же пожаловали гости. Так уж водится в деревне – куда бы ты ни уезжал, тебя всё одно помнят и чтут, ежели ты человек. Нынче в доме у Дуни многолюдно. Пришли две двоюродные сестры с центральной деревни, пришла и бывшая соседка, звавшаяся Настенькой. Они перебрались с дедом в деревню, где побольше людей. Немного выпили, запели песню. Настя Матвева всё это время не приходила к Дуне, «непонятный характер у человека», - сетовала на это Андреевна. Ничего, с ней это пройдёт. Умело успокаивая, Евдокеюшка гасила всякую зародившуюся тревогу. Совсем недавно деревенский парень Валера, живший теперь в районе, по приезде в родную деревню залез на стол и провёл провод с выключателем. Теперь у Дуни образовалось уличное освещение и радовалась она этому, словно дитя малое. Много лет деревня стояла без уличного освещения, народу почти нет, но всё одно совесть у кого-то встрепенулась, и этот кто-то был сын двоюродного брата Сергея, умершего, но оставившего после своего ухода замечательных детей. И теперь в деревне на столбах горело два фонаря, что, несомненно, было несказанной радостью для стариков.

Действительно, мимолетно проходит нить человеческой жизни. Иногда сёстрам казалось, что и не успели они ничего в жизни-то сделать, но тут же вспомнив детей, внуков, которым помогали со своей пенсии по причине низкой зарплаты их же родных детей, приходило понимание, что вроде и не зря живут. Мучила, ох, как мучила их грустная мысль о том, что через месяц они уедут, а Евдокия опять останется одна, и в чём же тогда они невезучие Везучие и есть, ведь их ждут в городе. «Ой, девки, как же мне хорошо-то с вами», - говорила Дуня, и они опять вспоминали свою юность. Как Дуня ловко накашивала и грузила на их молоденькие девичьи плечи тяжеленные вязанки сена, как дрожали от натуги и подъемов в гору их молодые ноженьки. Их дом стоял наверху, а трава росла внизу, так было устроено матушкой природой. Надо было кормить коровушку, помогать маме, а чуть повзрослев, уже и заневестились девки. Только Дуня никуда ни разу не ходила, только работой, короткими снами и верой в Бога прожила всю жизнь. В молодости парней её возраста было мало, так вот и не вышла замуж.

В один из дней Дуня вдруг и говорит сёстрам «А давайте молодость вспомним, сходим за хлыстьями, вы ведь уедете, а мне что делать Корзинками опять буду заниматься». Позавтракав огненной пшённой кашей на молоке и побросав деревянные ложки в небольшой чугунок, сестры, взяв нехитрый инструмент, спустившись с крутой горы, пошли к реке. Умело и быстро нарезали хлыстов, соорудили каждая по ноше. Вот тут-то и образовался настоящий конфуз. У Дуни и Марии закончились силы, они совсем не могли подняться в гору. Настя выволокла сначала хлысты, а потом и сёстрам помогла выбраться. Уже сидя в родном дому, Дуня говорила «Ну, зачем я вас сковырнула на это дело. Вот дура старая, слава Богу, снега в этом году что-то нет, а то бы ведь и не выбрались совсем, замёрзли бы до смерти». Мария, потихоньку приходя в себя, слегка улыбнувшись, сказала «Да, если б не Наська, мы с тобой, пожалуй бы, загибли с этими хлыстами-то». Дуня на это сообщение закачала головою, сильно переживая о случившемся «И чё, в самом деле, я наделала Сёстры меня навестить приехали, а я на что их подбила». Анастасия Андреевна громко, как генерал, скомандовала «Всё, хватит тут сырость разводить! Ишь, взялись ныть. Я-то на что вам дана Если надо, ещё схожу, нарежу хлыстов, не унывайте, давайте лучше супу поедим». Мастерски орудуя ухватом, она уже доставала из печи духмяные огненные щи. Аромат быстро распространился по всей избе и сёстры, похлебав, быстро успокоились.

Незаметно прошёл месяц жизни трёх родных сестёр в родной деревне. Интересно придумано всё, что создано на Земле Творцом. Нежданно-нагадано состоялась их встреча. Сколько событий вокруг – дети, внуки из далекого сибирского городка постоянно названивают, и куда В глухую, но еще, слава Богу, живую деревушечку. От звонков этих радостных и давление у Дуни и Марии пропадает куда-то. Дети и внуки сообщали по телефону, что соскучились по бабушкиной стряпне. От таких сообщений и вовсе душа возликует. Как же, значит, помнят, значит, не забыли. И обе сестры после разговора по сотовому телефону тут же глядели на свою Евдокеюшку. И от них, конечно же, не ускользнула затаившаяся Дунина печаль. Им в этот момент, как маленьким детям, становилось очень стыдно, и они опять принимались уговаривать сестру поехать с ними «У нас у обеих по двухкомнатной квартире, с кем хош, с тем и живи», - в голос твердили они. Но знали сестры, чуяли, что ответит им их Дуняша, и она, как водится, отвечала «Нет, тут буду помирать, куды я поеду». И добавляла при этом «Я разве поеду…».

Настало время отъезда. Обнявшись, плакали, сидели на широких деревенских лавках, затем молились на образа, опять плакали, глядя на горевшую лампадку. На этот раз им не пришлось идти так далеко, ведь переход был устроен рядышком. И, быстро придя в соседнюю деревню, помолились и поклонились на пустующую церковь, вспомнив, что неделю назад родственники возили их в Дивеево поклониться мощам великого праведника, светильника земли русской – святого Серафима Саровского. Переглянувшись, сёстры уже знали, что в городе придут в храм Преображения Господня и расскажут, какую великую красоту они видели. Алексей уже несколько раз поторапливал сестер, что, дескать, надо ехать, но они будто и не слышали его, так и стояли, обнявшись, словно три былинки...



31.01.2013.