[600x507]
Блаженный Толька


В то лето шабашников по деревням понаехало как никогда ранее. В одной деревеньке Пряхино деду Валентину такая вот бригада и перекрывала крышу. Старый, поизношенный жизнью человек, сидя на лавочке любовался работой сильных молодых ребят.

То молочком их попотчует, то кваском. Дело такое, жара она и есть жара. А сновавшей поблизости вездесущей голоштанной детворе возвышенно, как генерал, восклицал «Были когда-то и мы рысаками!»

«Тебе зачем, дед, крышу-то понадобилось перекрывать, доживал бы и со старой» - ловко орудуя молотком, спросил Кирилл, самый молодой из шабашников. Никто и не заметил, как голубые глаза деда сузились. Лицо выражало не то, чтобы злобу, скорее обиду «Как это зачем У меня дочь со мной живет, два внука с району приезжают, да сын с невесткой часто бывают. А ты крой крышу-то, да поменьше болтай». Кирилл же совсем не понял, с чего это дедушка осерчал, только о чём-то всё же призадумался.

Жил в той деревне блаженный Толька. Хоть и обижен был умом, а всем, кто попросит, помогал. Старуха мать за ним приглядывала, как могла. Дом у них был старый, и совсем не было понятно, как ещё и держался-то, не развалился совсем. Пока Степанида, мать блаженного, печь топит, и тепло в избе. Только прогорят неказистые дровишки, и холод тут как тут. На старой железной кровати уляжется сынок, мать тулупом дыроватым накроет, а тот и рад даже такому уюту.

Ходил Только до осени босым. Бывало, уж дожди холодные зарядят, да по утрам лужи подмерзать начинают, а интересный этот человек ходит без обуток, и хворь никакая не пристает к нему. А бабушки да старики частенько говаривали о том, что таких людей Бог бережёт. Потому как другой нормальный человек давно бы слег. Детвора, знамо дело, дразнила его. Но, подрастая, ребята уходили в армию, а по возращении, будучи уже взрослыми людьми, заступались за христовенького.

Никто уже точно и не помнил, сколько ему было лет. Говорили, что больше сорока. Но выглядел Толька намного моложе.

Он, может быть, потому выглядел так молодо, что не дано ему было задумываться и грустить о том, о чём все люди на земле грешной переживают. Надо ли кому дров напилить, наколоть, да какой только работенки не найдётся в деревенском царстве, тут же и зовут безумного Толика. А тот старается изо всех сил, чтобы хозяевам угодить. За работу кормили его щами огненными и пирогов с собой давали, которые он своей старенькой мамане относил. Дед Валентин жалел Тольку. Как увидит, подзовет «Здорово, христовенький!» А тот и расплывется в улыбке. «Сходи, сердешный, до магазина, купи мне хлеба и папирос. А на сдачу пряников себе возьми». И, как бы оправдываясь, вторил «Вишь, дочка-то захворала и некому». Валентина мучила отдышка. Война, послевоенное время, тяжелейший, подчас адский, труд надсадили здоровье деда. И теперь, выйдя на пенсию, он то горестно вздыхал, вспоминая былое, а то веселел, завидев шаловливую деревенскую молодёжь.

Толик, получив задание, торопливо приближался к сельскому магазину. За прилавком, как всегда румяная, всё про всех знающая продавщица тетя Дуся. Небольшая очередь, состоящая в основном их старух. Заходит Анатолий, все оборачиваются. Острющая, как лезвие, на язык Клавка разыгрывает мини-спектакль «Ба, это чё ить деется христовенький пожаловал. Получку, что ли получил, аш как» Толик, улыбнувшись, поздоровался со всеми и встал в очередь.

Клавка не успокаивается, будто бес в неё вселился «Чо, Толька, не женился ишшо» Тетка Дарья, стоящая неподалеку, одернула Клавдию «Ты пошто на человека накинулась, будет тебе тиранить-то, эк взялась, как полоумная!» Это подействовало языкастая бабёнка унялась, напоследок всё же язвительно просипев «А что за дурака-то заступаетесь!» Когда подошла очередь Толика, тот, робко протянув денежную купюру, сообщил «Дайте хлеба, два белого, одну черного, «Беломорканалу» пять пачек». Про пряники он умолчал. И всё знающая про всех Дуся, глубоко вздохнув, с какой-то тихой, но такой доходчивой добротой в голосе сказала «Вот ведь, блаженный и есть, деду всё возьмет, а про себя-то и забудет. Валентин, небось, велел пряников на сдачу тебе взять» Толик, улыбнувшись, закивал головой. И когда такой незадачливо-испуганный покупатель ушел, Дуся промолвила «Вот ведь какая жизнь-то он, христовенький, о людях думает и не обижается ни на кого. А его зачастую тиранят, кому ни попадя. А нам бы у него и поучиться чему-то надо бы». «Это чему нам у дурака учиться-то, скажешь тоже, Евдокия», - встрепенулась стоящая у самого прилавка Егоровна. «А тому, - не уступала продавщица, - помните, али мозги поотшибало У Колюни Харькова, когда изгородь помогал ему Толик делать. Он бедненький столбы-то врывал, врывал. А тот, хоть и покормил, а затем пьяный и шибанул своей лапищей-то блаженного. Ведь с неделю после он, юродивый, пролежал в своем холодном сыром дому. Мать что, старуха... Да и дров-то у них одни лохмотья, а не дрова. Он ведь, суматошный, всем поможет, а себе некогда. Его, наверное, даже и в списке-то нет, что человек такой значится. Только когда он от удара на неделю слег, многим худо было. Государству, понятное дело, до него дела мало. А вот я поняла его истинность и нужность, когда старики, которым он ходил за продуктами, еле-еле сами приходили в ту неделю, пока он лежал. Уж они-то вспомнили, ох, как вспомнили христовенького. Плакали прямо тут, в магазине, и молили Бога о его выздоровлении. А тот как поднялся, тут же всех обежал и опять всем продуктов доставил. Да оно и не мудрено вовсе, есть-то всем охота. И поэтому вселенская радость была у стариков. Но самое главное – вот святая душа! – совсем не злился на Колюню. И опосля снова ему помогал. А я вот, грешным делом, не стерпела. Когда Харьков за бутылкой припёрся, я как раз полы мыла. Так грязной тряпкой ему по роже расписала и печать поставила… Он теперь всё просит, чтобы бутылку ему купили. Только я-то чувствую и знаю все это. И ходоков этих через решето процеживаю. Но всё ровно как-то добывается, гад».

После этих слов и Егоровна, и Клавдия присмирели. Наступила такая тишина, что казалось, будто Божье умиротворение посетило людей. Каждый о чём-то задумался. Но, немного погодя, снова заговорили. Да и то сказать, где ещё поговорить-то. Это ведь целый ритуал. Сельско-деревенская традиция в магазине, да в конторе разговоры разговаривать. Дома, понятное дело, хозяйство. Но ведь надо же человеку отдушину иметь какую-никакую. Тут и радость, и горе, и зависть, и доброта.

Ещё издали приметил дед Валентин своего долгожданного посланца. «Стрелять» у шабашников сигареты ему страсть как надоело. В деревне неизвестно почему христового звали, заменяя букву А на Н – Натолием. И пожилой фронтовик именно так обрадовано и сказал «Вон мой Натолий идет!» В великом своём нетерпении, мгновенно вытащив из сумки пачку «Беломорканала», он торопливыми движениями расковыривал руками и пытался выудить такую долгожданную папироску, попутно отплёвывая ненужные клочки бумаги. И когда, наконец, с насаждением раскурил папироску, стал вполне счастлив.



Быстротечно, впрочем, как и всегда, пролетали летние дни. Ласточки своим сказочно радующим слух щебетанием напоминали людям о таком коротком, но всегда трепетно долгожданном лете. Изредка случающиеся грозовые тучи проливали на всё живое, а значит и земное, освежающий дождь. И в этом умиротворении казалось, будто волшебное чудо живёт с людьми. И, слава Богу, не покидает их. А наутро, когда деревенское стадо коров, овец и коз пастухи выводили на выпас, пробуждая пощёлкиваниями кнутов всю родимую сторону, многие животные слегка вздрагивали от перенасыщенного влагой утра. Но солнышко, всегда первозданно вступающее в свои земные права, долгожданным теплом оживляюще действовало на беспокойных обитателей земли. И вот уже бабка Дарья, загоняя цыплят, совсем незлобно, а скорее для порядка запричитала «Ух вы, шельмы окаянные, нашли-таки дыру». То ли от солнышка, то ли от благости в погоде Дарья, что называется, расправила плечи. Она возлагала большие надежды на этих смешных, похожих на сорванцов, цыплят. У Егоровны в это утро тоже всё было как-то необычно. Её кошка Машка принесла в избу крысу. Показав её хозяйке, и, тем самым, отчитавшись за проделанную работу, она опять куда-то потащила свою добычу. У Егоровны с месяц назад случилась целая напасть. Утрецом, встав и зайдя в чулан, она обнаружила, что мешки с зерном все погрызены, да и зёрна тоже – убыль немалая. И теперь она с неожиданной радостью поила свою дорогую кошку парным молоком и сладостно приговаривала «Уж ты умница, так умница».

Клавдия, всегда всем недовольная и всех осуждающая, именно в это утро, как никогда ранее, стояла возле своего родного крыльца и недоумевала. И как ей было не прийти в растерянность, когда вчера у её мужа Фёдора была получка. Она, как всегда после обеда, побежала в контору, чтобы вовремя забрать у мужа деньги, пока не пропил. Убедившись, что опоздала, побежала в колхозный гараж, где мужики обычно и выпивали. Вбежав в гараж, встала как вкопанная. Мужики выпивают, а Фёдор почему-то сидит не с ними, а в углу переписывает журнал «За рулем». И мужики, понятное дело, подтрунивали, цепляли его, что, дескать, не пьёт. Клава привычно подошла и забрала у мужа деньги. И, конечно же, не вытерпев, спросила «А ты чего не пьёшь» Фёдор, медленно подняв голову и посмотрев на Клавдию, степенно, но, вместе с тем как-то приглушённо, ответил «Не хочу». Клава, подумав, что муж «набивает себе цену», быстро удалилась. Две недели назад Фёдор, перебирая двигатель своего ГАЗика, нежданно-негаданно вдруг задумался о многом. Жили они с Клавой как-то нескладно. Он часто выпивал, жена ругалась. Но так было у многих. Только вот случилось так, что совсем недавно взглянув на своего сынишку Тимоху, который в давно поизношенной рубашонке, набрав из кадушки ковшик квасу, нёс ему, болеющему с похмелья, попить, вдруг по-настоящему загрустил. И уже чего раньше не случалось, две недели «не брал» в рот. Бабы вокруг судачили о том, что уже с получки-то напьётся досыта.

Только не могли они знать, что творилось в душе у деревенского мужика «Ведь это ж надо, - думал Фёдор, - сколько мы денег пропиваем. А дети наши в лохмотьях ходят. Дураки и есть дураки, ещё похваляемся друг перед другом, кто больше выпьет. Эх… Толька-то христовенький и то умнее нас. Хоть и нет у него детей».

Когда Фёдор вернулся вечером совсем трезвый, жена, завидев мужа ещё издали, не как обычно, а удивленно, затуманено произнесла «Ты чё ить, заболел, что ли» И, не отрывая глаз, очень пытливо глядела на родного человека. «Нет, я здоров, просто не хочу пить, надоело. Да и ребятишкам к школе много чего надо. Нужно денег заработать».

А утром, когда муж ушёл на работу, Клава, сидя возле кухонного стола и готовя окрошку, смахивала с глаз слёзы своими натруженными руками и, может быть, впервые за несколько последних лет супружеской жизни думала о Фёдоре хорошо.



Едва лишь забрезжил рассвет, дед Валентин, видя, что шабашники заканчивают работу, решил в благодарность за добротное покрытие крыши истопить баню и угостить работяг настоянным на берёзовом соке домашним самогоном.

Глядя на гору духмяных пирогов, уже к том времени вынутых из печи дочерью Дуняшей, и пробуя один на мягкость и вкус, дедушка подытожил «Годится». Но благостнее, а стало быть и веселее, было на душе и оттого, что с утра незаменимый и такой дорогой до его сердца помощник был уже здесь. И совсем не было понятно, когда он спал. Ведь по ночам, довольствуясь испечённой на костре картошкой, Анатолий сторожил колхозных коней.

Давно привычным маршрутом и специально сделанной для этого случая дедом тележкой Натолий быстро навозил в баню флягами воды из колодца. А потом долго смотрел на реку. Валентин, кажется, понимал, о чём думает Толик. Раньше все бани возле берега реки стояли. Так блаженный ещё сызмальства помогал всем подряд воду в бани натаскивать. За такую вот нехитрую подмогу и одаривали его люди кто калачиком, кто пряником, а кто конфетой. Тот радовался и старался изо всех сил всем угодить. Это уж позже бани стали ставить возле домов. Но память всё ж напомнила о себе.

Дед в этот день старался на славу. Самолично парил мужиков душистыми березовыми вениками. Одного веника, чтобы вдосталь напариться, ему никогда не хватало. Все сушила у него были обвешаны ими. И дочь, глядя на это дедово увлечение, говорила «У других - сено, а у нашего – веники».

Мужики поочередно выбегали из парилки в предбанник и жадно припадали к кадушке с ядрёным квасом. Старый алюминиевый черпак, долгие годы прикреплённый к этой кадушке железной цепочкой, то и дело переходил из рук в руки. Остатки березовых листьев на распаренных красных плечах мужиков смотрелись словно живописная картина под названием «Зелень на красном».

«Вот так дед, - удивлялся самый молодой из бригады двадцатилетний Кирилл, - мы все уже дух вон. А он, гляди-ка, не сдаётся».

Напарив, наконец, последним Толика и окатив себя ушатом холодной воды, дед победно крякнул и вышел из парилки. Выпив три черпака подряд холодного кваса, провозгласил «Ну, а теперь, ребяты, в дом пошли. Дочь Дуняша всё приготовила».

Описывать праздничный стол фронтовика есть великое удовольствие нашей очень разной, но всё равно удивительной жизни. На ярко украшенной цветами скатерти стояли разные кушанья и разносолы холодец, состоящий из трех сортов мяса; нарезанное сало с пряным ароматом чеснока; рыжики в сметане; приготовленный в русской печи деревенский суп; ведерный чугунок окрошки.

Евдокия с немалым удовольствием наблюдала, как все с аппетитом едят, мельтеша то и дело мастерски расписанными деревянными ложками. От хорошей деревенской еды и качественного «первача» душе становилось просто и хорошо. И полилась по деревенской улице первозданная, такая нужная человеку, доставшаяся нам из далёкой старины, русская песня.

Ребятня возле дома, с неподдельным интересом за всем наблюдавшая, вслушивалась в заливистые переборы дедовой гармони. А Валентин, не забывая отпускать гостям разные прибаутки, в то же время внимательно следил, чтобы и Толик поел. Знал он доподлинно, что если не проследишь, так и не поест ничего блаженный. Будет всё на гостей смотреть и удивляться чему-то. Поэтому он чуть ли не из ложечки заставлял есть своего великого помощника.

«Дуняша, собери узелок Натолию-то, когда пойдёт домой. Вон сколько всего. Пуская и мать его Степанидушка порадуется».

Долго и весело ещё гуляли в доме под новой крышей. Да и во всей деревне именно этот день прошёл у всех задушевно и ладно.

Утром очень тепло и хлебосольно попрощались дед и Толик с мужиками. Им уже поступил новый заказ по работе в соседнем селе дом строят. И Кирилл, подойдя к деду, сказал «Я ведь, находясь у тебя, многое понял. Мне и Толика вашего бесконечно жаль». Валентин, призадумавшись и посмотрев на парня своими старческими голубыми глазами, ответил не сразу «Ничего, сынок, ты ещё многое постигнешь. Дай Бог тебе добра в сердце. А остальное будет, ты парень не из лодырей».



Шли годы. Иногда казалось, что они прямо-таки пролетают над всем миром, а иногда - как будто бы останавливались, чтобы передохнуть и поглядеть, как живут эти беспокойные существа – люди. Вот и в деревне Пряхино жизнь шла своим чередом. Уже не было в живых деда Валентина, но к его дочери Дуне постоянно приезжали племянники Сергей и Валера. По всей деревне, почти в каждом доме, родители наказывали своим малым детям, чтобы не обижали христовенького, что он Толик, деревне этой во спасение душ послан. Чтобы не очерствели мы, православные, ибо на земле надо успевать делать добро.

А этот странный человек по-прежнему каждое утро обходил стариков и больных жителей деревни, принося в их дома продукты, светозарно улыбаясь всему миру.