[527x402]
Глава 10. НАЧАЛО ЖИЗНИ В ИНТЕРНАТЕ

В кабинете скучала, подперев щёку рукой и глядя в чистое окно, крупная смуглая черноволосая женщина. Услышав шум в своих владениях, она показала вошедшим узкие чёрные глаза, коротковатый нос, под которым топорщились усики, полные щёки с несколькими родинками, красивые брови чёткой линии – видимо, выщипанные, и низкий лоб без единой морщинки.
– Приветствую, Гузель Маратовна, – поздоровался Ренат.
– Приветствую, приветствую, – высоким голосом ответствовала фельдшер. – Что это за бацилла ты мне притащил? Неужто новенького? Этого… как его… – она прищурила и без того узкие глаза: – Enterа?
– Его, – кивнул Ренат.
– Читала, читала… Что, успел провиниться?
– Долго ли, Гузель Маратовна.
– Понятно… А устав-то читал?
– Вызубрил от слова до слова, – похвалил Ренат.
Гинзула недоумённо поджала губы.
– Поперёк попёр? – словно не веря, ахнула она и осуждающе покачала головой.
– Вопрос мне посмел задал, сопляк.
Будто плюнул. Зло на Enterа посмотрел. А тот и не видел ничего. Его охватила чернота апатии, которая съедала все его мысли и ощущения.
– Ничего себе!
Гузель Маратовна снова поджала губы. Скептически осмотрела бедолагу с ног до головы, как телёнка, выставленного на продажу.
– Давай показывай, чего смазывать, – велела она, наконец.
Enter послушно задрал вверх рубашку. Он чуть было не понадеялся, что фельдшер заахает при виде рубцов, пожалеет его, наругает Руслана и Фуфайкина, вернёт его домой, к маме, но женщина деловито намазала его чем-то щиплющим и машинально пробурчала: «До свадьбы заживёт». Денис, поойкав, утих, морщась страдальчески от пульсирующей в спине боли.
Неужто это с ним всё происходит на самом деле? Нет, он, наверное, попал в виртуальный мир. Это его рука утянула – та, что из монитора вылезла. И всё, что случилось после этого, – приход омбудсмена, ментов, школа, приезд в интернат, Гарюха, Пугинский, Фуфайкин, Гинзула – просто повороты очередной компьютерной игры – экшн или ролевика, а, может, симулятор жизни русского интерната… Только эта мысль и спасает остатки очумелого мозга.
Ренат привёл Enterа в спальню № 229, где его ждала отдельная койка вместо отдельной комнаты. Ребята не обратили на него внимания. Кто-то за столом делал уроки, кто-то читал книжку по литературе, кто-то сидел, сжавшись в комочек, кто-то лежал, изучая потолок или дремля.
Гарюха занимался. Но Enterу ни с кем не хотелось разговаривать – даже с ним, единственным, пусть и подневольным, знакомцем. Он лёг, уткнувшись носом в подушку. Что теперь будет? Как он будет учиться? Во что одеваться? Где играть на компьютере? Будет ли это вообще возможно?
А как хочется… До дрожи в пальцах, до картинок в глазах, до ломоты в башке!
Enter сжал в объятиях тощую комковатую подушку. Хотелось есть, пить, спать, играть в Контру или в GTA или в любой, даже старый квест…. И увидеть маму. В ней – солнце. Всегда солнце, несмотря ни на что. А без солнца разве жизнь? Как без компьютера.
Справа и слева от Enterа соседи. Тот, что слева, тоже лежал на животе. Тот, что справа, – на спине.
– Максим, – позвал правый. – Максим!
– Я не Максим, – вздохнул левый. – Знаешь ведь – я Певунец.
– Почему Певунец? – шепнул Enter, приподняв голову.
– Пою много, – объяснил, услышав, бритый веснушчатый мальчишка. – Вне урока. И во время. Не могу удержаться. Нифига меня не берёт, представляешь? А ты виртоман?
– Почему это? – почти обиделся Enter.
– Так ведь зазря Enterом не прозовут, – объяснил Певунец.
– Я Денис Лабутин, – сказал Enter.
– Ты про это забудь, – посоветовал Певунец. – Свои ФИО на свиданке или в школе вспоминай – если повезёт, а тут не смей.
– Максим, – слабо позвал правый сосед – русый мальчишка с васильковыми глазами. – Ты как?
Певунец помолчал. Шевельнул лопаткой: отстань, мол.
– Фигово, Кедраш. Сам не знаешь, что ли? Чё пристал?
– Я не Кедраш, – спокойно возразил сосед. – Я Серафим Кедринский.
– За то и получаешь постоянно, – усмехнулся Певунец. – Тебе какая песня, как зваться? Вот я – Максим Лехницкий, а меня Певунцом бают. Мне пофигу. А ты чё ерепишься?
– Ерепенишься, – поправил Серафим.
– Один чёрт.
– Чёрта не призывай – не успеешь «ой» сказать, а он уже в тебе и тобой командует, – строго сказал Серафим.
Певунец хихикнул, подмигнул Enterу.
– Он у нас блажной, – объяснил охотно: – В Бога верит.
И снова хихикнул. Через соседскую голову кинул фразу:
– Слышь, Кедраш, а коли Бог есть, почему у меня мать пьёт, батя к чувихе слинял, а меня сюда забрали и петь не дают?
– Вы там потише, – окликнул Гарюха, – а то накличете «большие радости».
Певунец представил его Enterу:
– А Гарюха – это Егорка Бунимович. Только здесь ФИО – не в чести. Это ты в школе и в бухведомости типа Серафим Кедринский или там Макс Лехницкий. А туточки – забудь.
– Тут прозвища или ники – иногда, – поддержал Серафим. – А я не хочу на кличку отзываться. У меня есть имя, которое у Бога написано, под этим именем он меня знает. С чего мне на какие-то иероглифы отзываться?
– Порти себе житуху, порти, – отозвался Певунец. – Мало тебе по уху дают. Ещё хочешь. Ты, часом, не этот… мазохист?
– Точно не мазохист, – ответил Серафим. – Я православный христианин.
– Ну, а чё тебя Бог от этой лабуды не спас, если ты Егошный? – съязвил Певунец. – Ты ж говорил, Он Своих знает, привечает и прочее, прочее?
– А Он не только привечает, – охотно ответил Серафим. – Он ещё испытывает на прочность. Испытанье пройдёшь – на Небо попадёшь.
– И сколько таких испытаний нужно? – заинтересовался Enter.
– Сколько Бог пошлёт для твоего спасения, – ответил Серафим. – Тебя как звать?
– Enter.
– А по-настоящему?
– Ну… Денис… Лабутин.
– Вот и не забывай, – посоветовал Серафим.
– Ты, Кедраш, болтай, да не убалтывай, – вдруг ввязался в разговор Гарюха – Егор Бунимович. – Не все такие сильные, как ты. Тебя вера поддерживает, а его – что? Комп ему не дадут, а без игр он в депресняке, хоть в петлю.
– Я могу его поддерживать! – заявил Серафим, сев на кровати.
– Сбрендил, Кедраш?
Певунец повертел пальцем у виска.
– Я Серафим, а не Кедраш.
– Ага. Ты Коту Базилио это скажи, – пробурчал Певунец.
– А я говорил.
– Да?! – удивился Певунец. – И чё?
– Ничё. Получил по загривку.
Серафим пожал плечами.
– Ну, и что?
Он глянул прямо в глаза Певунцу.
– Ну, и что? – тихо повторил и улыбнулся. – Это же всё мелко.
– Ты даёшь! – только и сказал Певунец.
Прищурился на потолок, замурлыкал под нос:
– Горы дикие и высокие, горы длинные и далёкие… Заберусь на вас, покорю я вас, ах, увидел вас я в недобрый час…
Гарюха хмыкнул:
– Без карцера не могёшь. Ну, никак.
Певунец замолчал. Зевнул.
– Жрать хочу.
– Все хотят, – сказал Гарюха. – А только хочухами живот не набьёшь.
– Скоро полдник, – сказал кто-то.
– А корочки хлеба ни у кого нет? – оглянулся на ребят Максим Лехницкий.
– Не канючь, Певунец, – отозвался мальчишка с дальней койки. – Да и кто бы нам дал чего заныкать – хоть крошку корочки хлеба?
– Какаха, – тут же сложил первые буквы другой мальчишка.
Но никто не хихикнул.
Enter лежал и ни о чём не думал. В голове у него звенело. Спина болела. Пальцы подрагивали от жгучего желания давить на клавиши клавиатуры. А ещё – как там мама? Где она? Что делает? Нет, она сейчас на работе. Вернётся поздно. Вернётся – а сына нет. Что с ней будет? Куда она кинется? Будет звонить «Герани» – их классной, Яне Михайловне Герамисовой. Узнает, что сына забрали, и в обморок хлопнется. А толку? Всё равно ей завтра на работу. Что она сделает во время работы? Ей даже позвонить не дадут.
А Брюха? Ё! Завтра ж командная игра! Они с Брюхой режутся с другой парой – Алтуком (ALTUK) и Вельзером (WELZER). Ну, всё. Брюха ему зафандырит… Чё теперь делать-то?! Хоть позвонить бы… И маме бы заодно.
Денис осторожно сполз с кровати и тронул Серафима за плечо.
– А? – очнулся задумавшийся Серафим.
– Где тут позвонить можно? – спросил Денис. – Мне край надо.
– Позвонить? – переспросил Серафим. – Тут? А тут никак нельзя. Невозможно. Телефонов нет, только для персонала. Тебе разве мобильник ставили? У всех отбирают.
Денис растерянно посмотрел на свою тумбочку. Его рюкзака не было. Похоже, он остался в кабинете этой… как её… Аллы Викторовны. Неужто она будет рыться в его вещах?.. Похоже, будет. Но телефон-то не её! Не имеет права забирать!..
Или имеет?..
Кажется, здесь все права у взрослых; у детей – устав запретов. И наказания.
Как же не хочется жить! Вот если б помереть как-нибудь. А потом как-нибудь воскреснуть. И вернуться у прежней жизни – с мамой, компьютером, «кланом», Интернетом… ну, и школой. Хотя… провалилась бы эта школа! Учиться так скучно! Как и жить в реале. Хочу жить в виртуале! Или во сне. Подключите меня ко сну! Если сон – захватывающий.
Но вернуться с того света, говорят, невозможно. Ну, если вовремя не спасут. Да вот попробуй угадай, насколько надо приблизиться к смерти, чтоб тебя смогли всё же откачать. И неизвестно – пожалеют тебя при этом или врежут как следует по одному пикантному месту…
Enter вздохнул. Спина ныла.
Прозвенел беспощадный пронзительный звонок, и мальчишки зашевелились. Все встали у дверей, разбившись по парам, будто в детсаду или в «ДОЛаге» – детском оздоровительном (школьном, спортивном) лагерях.
Enter нерешительно поднялся.
– Денис, давай ко мне в пару, – позвал Серафим.
Enter согласно кивнул и подошёл к Кедрашу.
– И чё, за ручки браться? – негромко спросил он, набычась.
– Не обязательно, – ответил Серафим Кедринский. – Щас на полдник пойдём.
Вскоре открылась дверь, показался Ренат – Кот Базилио. Он посчитал мальчишек и разрешил:
– Можете шагать, шантрапа вокзальная.
Столовая оказалась в другом крыле здания на втором этаже. Столы поставлены в ряд. Столовская стойка у стены. Стопка подносов. В лотках ложки. На полках стойки темнеют ряды гранёных стаканов с чаем, сереют тарелки с бледно-коричневыми сухарями. Каждый берёт поднос, ставит на него стакан и тарелку, садится за стол. Молчание непривычно, и потому подавляет Enterа.
Серафим присаживается рядом с ним. Enter замечает, что странный сосед по кличке Кедраш крестится, а затем крестит чай с сухарями. Зачем это? Он наклоняется к Серафиму, но тот, уловив движение, быстро прижимает к губам палец.
«А! Когда я ем, я глух и нем!» – понимает Enter.
В уставе запретов карается любой разговор и перемигивание за едой.
«А в школьной столовой гвалт и мелкое хулиганство в порядке вещей…», – кисло думает Enter, макая сухарь в чай.
Снова беспощадно пронзительный звонок. Все встают и строятся в змеиные колонны. Здесь и девочки есть. И немало. Среди мальчишек, в другой колонне Enter замечает Вовку Дракина. Но какой это был Вовка! Будто из холодильника вынутый. Бледный, потухший, перепуганный. Всё в нём исчезло, одна оболочка осталась. Вот он, значит, где! И вот, значит, с ним как…
Вовка по сторонам не глядел. Уставился в пол, на кроссовки впереди идущего, и так исчез в дверях, затёртый толпой таких же перепуганных молчунов. Ручейки ребят направлялись в нужную сторону пятнадцати-шестнадцатилетними амбалами. Они глумились, ржали, матерились, отвешивали подзатыльники, пинали по мягкому месту.
Девочек парни общупывали и развратно гоготали. Дежурный воспитатель, незнакомый Enterу, стоял рядом с ними со скучающим выражением лица и, казалось, оживлялся лишь при очередной экзекуции. Он причмокивал и высокомерно щурился на воспитанников, словно царёк – на вшивых каторжан.
На лацкане пиджака у него белел бейджик. Денис успел прочитать «Феликс Иванович Хмелюк» и тут же забыл, что прочитал, потому что как раз в этот момент к нему придрались «старшаки» – «потому что новенький».
Enterу досталось всё по полной программе: выяснив его кликуху, «старшаки» поиздевались над ним, объявив это «боевым крещением». Серафима, влезшего некстати с разъяснениями, что кроется в этом святом слове – «крещение», и почему оно бывает «боевым», отдубасили за компанию и чтоб не встревал.
А за окном лил предоктябрьский дождь. В Enterа вдарила мысль, что это он – дождь, и он брызжет на землю, превращаясь в грязь.
… А как обработали Дракина! Совсем Вовка на себя не похож… Это он, сволочь, притаранил Лабутина к этой суке Куртовне с душком. Так что сам виноват, груздь червивый! Enter вообще бы его убил. Мало ещё этому гаду врезали. Насмерть надо ухайдакать! Ведь он, Enter… то бишь, Денис Лабутин, ни в чём не виноват!
Если б Дракин оказался ближе к Enterу, он бы не преминул ему наподдать. Не постеснялся бы. А чего стесняться этой сволочуги?!
– Ты чего зудишь, как рассерженный шмель? – прошептал оказавшийся рядом Серафим Кедринский.
– Гада встретил, который меня сюда засадил, – зло бросил Enter – тоже шёпотом, потому что рядом шёл Кот Базилио – Ренат Абдуллович.Мухаметшин.
– Чё, правда?
Серафим скосил на него глаза.
– А чё неправда-то? – фыркнул Enter. – Зарезал бы сраного юзера на хрен, и не поморщился б!
Серафима передёрнуло, но Enter этого не заметил.
Их недлинную, идущую из столовки колонну свели во внутренний двор. Дождь с хмурого неба капал редко. Воспитатель Феликс Иванович Хмелюк обозрел послушную затюканную шеренгу и сообщил:
– Сегодняшний трудовой десант убирает территорию от сих до сих. Вот вам мусорные мешки. Вперёд, дорогуши мои. Так. Кто здесь Enter? Шаг вперёд.
Гарюха подтолкнул Дениса, и тот торопливо выдвинул себя из шеренги. Хмелюк обозрел мальца и «обрадовал»:
– А тебе, сынок, двойная норма.
У Enterа чуть не вырвалось: «Почему это?!», но вовремя заныли побои, и Enter успел заткнуться.
Феликс Иванович раздал тонкие чёрные пакеты и зевнул:
– Успеете убраться до ужина – ваше желудочное счастье. Особенно тебя, Enter, касается. Ужин тебе не сберегут, если опоздаешь.
И он отправился дремать на скамейку под всё ещё зелёной сиренью с жёсткими осыпающимися листьями. Мальчишки, не теряя времени, бросились подбирать мусор. Enter замешкался, не очень понимая, где ему собирать двойную норму всякой всячины, тем более, что всё тело у него ломило. Кряхтя и постанывая, он приседал за каждой бумажкой, за каждым окурком. Один мешок был девственно пуст, в другом лежало грамм сто мокрой грязной ерунды. Какая тут двойная норма?! Enter окончательно отупел. Похоже, сегодня он голодает. А дома бы он..!
Кто-то быстро сунул в руки Enterа мешок с мусором.
– Держись возле меня, – тихо велели ему.
– Кедраш? То есть… Серафим? – удивился Enter. – А зачем? Это что?
– Это тебе одна норма. Ходи со мной. Сумеем и вторую собрать.
Не, правда, странный пацан. Чё ему, больше всех надо? Награду, видно, себе зарабатывает на Небе, в раю местечко старается отхлопотать. Блажной, точно. Какой там сякой Бог? Откуда Он возьмётся? Если б Он был, то всё равно должен был откуда-то, от кого-нибудь появиться. А прежде Него что тогда было? И кто? Может быть, кто-то больше Самого Бога? Ведь такое и не представишь, чтоб Бог существовал вечно. Вообще, вечность – это разве есть?


ГЛАВА 11. УТРО. ПЕРВЫЕ УРОКИ.

Серафим практически и собрал норму Enterа и свою. Свою, конечно, едва успел ко свистку, в который дунул Феликс Ива
нович Хмелюк.
Он проверил убранную территорию, потом велел все мешки собрать в одну кучу. У Enterа проверил, сколько он собрал, хмыкнул неопределённо, лёгким подзатыльником наградил.
– Ну, дорогуши мои, ужинать и за уроки.
Снова в колонну по двое. Голодные мальчишки мигом смели недоваренные макароны с жидким соусом и парой кусочков твёрдой говядины с жилами, прятавшейся в варёном луке и морковке, выдули слабо заваренный, почти не сладкий чай, заели серым хлебом. Вернулись в палату. Кто-то здесь, в кто-то в учебке сел за уроки.
На тумбочке Enterа лежало содержимое рюкзака. Мобильника среди них не наблюдалось.
– Чего это они сотик отбирают? – тихо спросил он у Певунца, и тот ответил:
– А вдруг ты маме позвонишь? Пожалуешься? Это им некстати. Не понимаешь, что ли? Ей сейчас такое поют про твоё роскошное житьё-бытьё, ты бы послушал – рот не смог закрыть.
– Что теперь будет?
– Родительских прав будут лишать. И никто не знает, как с этой ЮЮ бороться.
– С чем?
– С ювенальной юстицией. Это зло. Оно всех родных друг с другом разлучает, – вмешался Серафим.
– А ты чего здесь? – повернулся к нему Денис.
– Религиозный дурман в семье, – ответил Серафим. – Не понравилось омбудсмену, что меня каждые выходные и в православные праздники в церковь возят и молиться учат.
– Нифига себе… А чё ты, не можешь не ходить в церковь, что ли?
– Не могу.
– Почему?
– Это предательство. И вообще, я в Бога верю и без Него жить не согласен, – твёрдо ответил Серафим.
Денис Серафима не понял. Муть какая-то. Мура. У каждого, впрочем, свои точки для зависания. У Кедраша – сказка о Боге. У Дениса – вирт. Но если виртуальность хотя бы видишь глазами, то Бог-то невидим. Его кто видел? Разве в снах каких-нибудь. А сны ещё нереальнее, чем вирт. Их же не человек рисует, а подсознание.
Серафим наклонился над учебником. Денис открыл дневник. Задания, конечно, записаны… их выполнять, что ли? Других же нет, вроде. Денис тяжело вздохнул и открыл русский язык…
Ночь не принесла ни отдыха, ни сна. После звонка отбоя Денис ворочался, пытаясь поймать на подушке сон, но капризуля упрямо прятался в чужой темноте, и к нему не желал наведываться. Перед глазами ярко, как в кино, мелькали воспоминания и картинки будущего – самого непривлекательного и безнадёжного – без мамы, без дома… и без компьютера.
А чему его будут учить? И где? И кто? Не могут же в другую школу отправить! А из своей Денис преспокойно удерёт домой, забаррикадируется, и попробуй его достань!
Он придумывал планы побега, верных друзей, которые вырывают его из тюрьмы… а потом плакал: нет у него друзей. А клан… это всего-навсего клан. Партнёры по гейму. Кончается игра – прекращается контакт между членами клана. Они, между прочим, вообще могут никогда в жизни и не встретиться, только в виртуале. Да и встретятся… о чём им говорить? Об игре? А больше не о чем… А иногда бывает, что встретишь члена враждебного клана, и начнётся драка до крови. До смерти.
Слёзы сперва горячился щёки, а потом холодили. Когда они кончатся?!
Кто-то дотронулся до Дениса в темноте, и он вздрогнул.
– Денис, – прошептали ему в ухо, – ты есть хочешь? Я кусок хлеба припрятал. Будешь? На, бери. Щас не хочешь, завтра утром съешь, пока Ренат не придёт. Это краюшка, она почти не рассыпается, можно под подушку сунуть. На, сунь же!
Денис принял шершавую корочку, сунул под подушку. Но от него не отстали.
– В первый день всегда плохо, всем. Потом попривыкнешь немного. Всё равно ж и мама за тебя борется, и папа, и Бог им поможет. Ты не думай, я не сумасшедший. Просто я понимаю, почему так.
Денис слушал, крепко зажмурившись, и ничего не отвечал. Голос Кедраша журчал, он успокаивал, убаюкивал, убаюкивал, и вскоре Денис уснул.
Серафим потихоньку нырнул в свою кровать. Он долго не спал, хотя глаза его были закрыты. Перед глазами его жили картины, его небогатой, трудной, но счастливой жизни с родителями, братьями и сёстрами.
Недавно срубленный дом светел и не убран из-за недоделок и вещей, которые пока некуда складывать. Зато настоящая печка есть! Тепло от неё душистое…
Серафим вместе со старшим братом, окончившим школу и поступившем в духовную семинарию, помогал отцу рубить и складывать в поленицу дрова. Отец работал в одной строительной фирме архитектором. А по выходным и праздникам служил алтарником в ближайшем храме Живоначальной Троицы.
Красивый храм, величественный. С приделом Пресвятой Богородицы «Живоносный Источник». На территории церкви уже лет сто пятьдесят бьёт родник. Над ним перед революцией 1917 года установили часовенку, а в двадцать первом веке родник спрятали в трубы, и он вырывался к людям из мраморного фонтанчика-чаши. Народу сюда набегает – уйма. В любое время года.
Старший брат Серафима Павел два года отвечал за колокольные звоны. Старшая сестра Пелагия – за чистоту в часовенке со святым источником. Она заканчивает обучение в Свято-Троицкой лавре на регента. Познакомилась с молодым выпускником семинарии, будущим священником Антонием. Замуж через месяц выйдет. А Серафим на венчание не попадёт.
Во-первых, из-за «религиозного дурмана», попирающего права ребёнка на свободу от религии, а во-вторых, из-за шишки, которую Серафим получил в бане, поскользнувшись на мыльном полу.
Шишку заметили в школе и просигналили органам опеки и милиции. Завели дело об избиении, и Серафим тут же изъяли из семьи. Состряпанное обвинение в суде растаяло, но опека подала апелляцию, и Серафима родителям не отдала. Вот и мается Серафим Кердринский в интернате уже с августа, и придёт ли конец мыканьям, неизвестно. Одна молитва и надежда на Бога остались…
Открыто молиться ему запрещали, и потому он произносил заветные слова про себя, втайне.
Беспардонный звонок выбил из мальчиков сон. Они вскочили, принялись лихорадочно застилать постели. Денис проснуться никак не мог. Серафим, увидев, что он не встаёт, прыгнул к нему, затормошил:
– Денис, вставай скорей, слышь! Тебе попадёт, если щас же не встанешь!
– Оставь его, Кедраш! – посоветовал Щучик.
– Он к Фуфайкину на разогрев спешит! – насмешливо предположил Певунец. – Розги понравились, а, Enter?
Денис яростно замотал головой, потёр глаза кулаками.
– Об тебя сигареты ещё не тушили? – раскрыв широко глаза, спросил Щучик.
Enter содрогнулся.
– Это же больно! – возмутился он. – Они права не имеют!
– Правда, что ли? – усмехнулся Щучик. – Показать?
Не дожидаясь ответа, он поднял на спине майку. На желтоватой коже Денис увидел маленькие круглые пятнышки коричневого цвета. Щучик одёрнул майку, снова усмехнулся и продолжил застилать постель. Денис тоже. У него получилось не так ровно и аккуратно, как у других: он делал это впервые и, к тому же, у него ныла спина от вчерашних побоев. Но, по крайней мере, он старался.
Гарюха, обозрев его достижения, дёрнул бровью и поправил, где надо.
– Я тебе пару раз покажу, как надо стелить, а потом пусть Фуфайкин тебя учит, – проворчал он, и Enter пискнул:
– Спасибо!
– Да всегда за натуру пжалста! – хмыкнул тот.
– Одевайся теперь, – подтолкнул Серафим, – и поторопись: скоро Ренат Абдуллович придёт, а перед этим надо умыться. Туалет в конце коридора. Идём скорее, не застревай.
Enter надел свои кроссовки. Другие мальчишки щеголяли в казённых сланцах.
В туалете с несколькими кабинками была очередь, но она двигалась довольно быстро. Туалет, раковина – и обратно в комнату.
Ренат проверил кровати (при осмотре «ложа» Дениса он покосился на Гарюху, но ничего не сказал), внешний вид и собранность воспитанников и повёл их в столовую. Ячневая каша с комками и крошечным кусочком подтаявшего масла, чай и кусок хлеба с сыром вдохновлял мало, но… Денис безропотно проглотил свою порцию и подумал, что мог бы съесть ещё. Он с призраком надежды посмотрел на поваров, стоящих на раздаче, но сидевший рядом Щучик прошептал:
– Добавка только мёртвым.
– Кто хочет похудеть, жалуйся на родаков, – прошептал с другой стороны Певунец, – и жир растает в интернате номер тридцать четыре «Колосок».
У выхода снова тусовалась компания «старшаков». Они внимательно всех рассматривали и выбирали себе жертву. Денис тоже сие не миновал. Высокий «старшак» с большими серыми глазами и тонкими губами, с прыщеватой кожей, схватил Дениса, пытавшегося прошмыгнуть тише мышки, за ухо и притянул к себе. Лабутин взвизгнул. Сероглазый «старшак» спокойно сказал:
– Не вопи. За шум вдвое получишь. А то ещё помойку отправишься сортировать.
– Чего? – струхнул Enter.
– Того, – обрезал «старшак». – Реально говорю – на помойку наряд напишу, если орать будешь. – Пуга шума не выносит.
– Он не знает, кто такой Пуга, – сказал другой «старшак», пониже ростом, но такой же сероглазый. – Повезло парню.
– Узнает, был бы жив.
Они вдвоём зажали Дениса между собой. Все проходили мимо, никто не задерживался. А Вовка Дракин и голову не повернул. Предатель. Но Enter и зубами от злости скрипнуть не успел: «старшаки» угостили его парой ударов по почкам, вывернули уши и прошипели:
– Мы из тебя виртуальную дурь сперва выбьем, а потом обратно вобьём. После уроков придёшь в нашу комнату полы мыть.
– Вздумаешь жаловаться – уроем урода, – обещали. – Наши «шишаки» только поржут над тобой и в карцер сунут грешки замаливать. «Шишаки», чтоб ты знал – это Пугинский и Крисевич, начальство наше.
– Боги и крыша. Они – памятники для народа, мы – постамент, а вы – грязная клумба вокруг плиты, на которой стоит постамент. Намотал сопли? Ну?
– Н-намотал, – икнул Денис, кривясь от боли.
Сколько его будут мучить?! Как нескончаемая игра без перехода на следующий уровень. Будто нажимаешь «Enter», а ничего не происходит; ты опаздываешь, тебя размазывают по всему экрану, и динамик пикает: «Ты убит. Какая досада. Сыграем снова? Пип. Пип. Ты убит. Какая досада. Сыграем снова? Пип…».
– Оставьте его в покое, – раздался рядом спокойный голос.
«Старшаки» замерли от удивления и воззрились на возмутителя процедуры. Денис тоже глянул краем глаза – не меньше своих мучителей поражённый чьим-то неравнодушным вмешательством. Возле них стоял, задрав голову, светлоголовый Серафим.
– Отвянь, Кедраш, – поморщился первый «старшак». – Мало тебе в прошлый раз наваляли, дубак вшивоглазый?
– Мазохист ты, чё ли? – лениво предположил второй.
Серафим безмятежно повторил:
– Оставьте вы его в покое. Что за геройство такое – издеваться над младшими? Вы бы уж тогда, если хотите героями заделаться, к Фуфайкину сходите.
– Зачем это?
– А чтоб попросить его не драться, – пояснил Серафим. – Или сразу к Алле Викторовне – скажи, что взрослые нас мучают.
«Старшаки» переглянулись и нарочито громко прыснули. Enterа зажали покрепче.
– Ты, чудик, жуй свою постную кочерыжку и в дела хищников не лезь, – посоветовал второй «старшак». – А не то загрызём.
– В последний раз предупреждаем, святоша хренов: брысь отсюда навсегда, – злобно процедил первый. – Закопаем так, что шакал голодный не найдёт.
Серафим неожиданно улыбнулся.
– Чё лыбишься, баран? – ощерился «старшак».
– Животный мир ты хорошо выучил, Слава, – кивнул Серафим. – Раз уж мы о животных говорим, будь настоящим человеком и отпусти Дениса.
– Да-а? – протянул «старшак» Слава. – А не отпущу – чё сделаешь?
– Он помолится, – серьёзно ответил за Серафима другой «старшак». – Ему его Боженька поможет кулачок сжать и ручкой замахнуться.
– Коленки затряслись, блин! – осклабился Слава. – Забоялся я, Матов, что-то. Аж задрожал. А ты?
– А я, Кульба, уже опѝсался, – заёрничал «старшак» и бёдрами завилял. – Enter, подотрёшь?
Он потряс Дениса за плечи. Голова жертвы замоталась.
Лицо Серафима затвердело.
– Перестань, Влад, – потребовал он. – Слышишь?
– Не слышу, повтори.
Матов толкнул Enterа в руки Кульбы и приставил ладонь к уху.
– Влад. Хватит из себя звёря корчить, – примирительно сказал Серафим. – Чего ты, правда, пристал к человеку? Приказы чьи-то выполняешь, что ли? А свою волю-то куда девал?
Взгляд у Матова остекленел.
– Чё паришь-то? – прошипел он. – Ты чё? Чьи такие-какие приказы? Сдурел? Мы сами по себе, понял, блажной?
Серафим терпеливо разъяснил:
– Во-первых, не блажной, а блаженный. Во-вторых, блаженные – святые. Ты понимаешь, что значит стать святым?
Матов равнодушно пожал плечами:
– А мне пóфигу.
– Тогда зачем говоришь то, чего не понимаешь? Святой человек тот, кто близок к Богу. И не на словах, а на деле, – объяснил Серафим. – Хочешь, потолкуем в сторонке?
– Чего я ещё не толковал с тобой в сторонке? – хмыкнул Матов.
– Так не толковал же. А ты попробуй. Хочешь?
Влад сузил серые глаза.
– Чё мне с тобой толковать? Иди давай отсюда. А то и тебе по макушку достанется.
– Точно, – поддакнул Слава Кульба. – И с довеском. Вот попробуй.
И он ударил Кедринского в челюсть. Только кулак до цели не достал: Серафим мгновенно поставил блок, а затем сделал захват противника. Совершенно деморализованный Славка Кульба хватал ртом видимые в солнечных лучах пылинки и возмущённо вращал глазами.
А Серафим вдруг широко улыбнулся – да так, будто хорошую новость услыхал.
– Да ладно вам, пацаны, чего ругаться? Айда ж в закуток.
– Зачем это?
– А потолкуем.
– Некогда толковать. Уроки скоро, – мрачно сообщил Кульба. – И вообще… Пошёл ты, знаешь, куда?
От отпустил Дениса и зашагал прочь, ворча вполголоса что-то площадное.
– Кедраш!.. Ты смотри! – предупредил злой Матов и исчез вслед за Кульбой.
Enter, не веря спасению, воззрился на Кедринского.
– Они тебя боятся?!
Серафим всё улыбался. Теперь его улыбка освещала Enterа.
– Боятся, как же! – сказал он. – У них чувство страха не такое, как у нас с тобой.
– Как это?
– Ну… Мы как бы их боимся, а они… совсем другого, в общем, боятся.
– Чего другого?
– Ну, например… что Крисевич им паёк не даст или какой милости лишит. Стыда боятся.
Enter нервно хихикнул:
– Какого ещё стыда? ОНИ?!
– Ну, да, – подтвердил Серафим. – Пошли в класс.
Они двинулись по коридору, по переходу, по лестнице, и Enter ломал голову: о каком стыде говорил Кедраш? Не вытерпел, у дверей класса опять про это спросил. Серафим неохотно ответил:
– Да боятся они что доброе сделать. Ведь тогда за всё плохое прошлое перед совестью отвечать придётся, стыдиться всего, чего натворил. Думаешь, приятно это? Или легко?
– Без понятия, – фыркнул Enter.
Серафим быстро глянул ему в глаза.
– А ты никогда не испытывал стыда? – тихо спросил он.
Enter хотел было сходу откреститься от такого постыдного чувства, но сперва оглушительно проревел звонок, потом все рванули из коридора в класс и сели за парты, и Enter не успел. Он зашёл вместе со всеми, но куда сесть – не знал, и потому нерешительно остановился у стены. Ребята уставились на него. Он – на них, чувствуя жар на лице. Чего они его гляделками сверлят?
Класс оформлен плакатами и таблицами. Штор нет: всё равно окна смотрят на север. Цветов на узких подоконниках нет. На полках в шкафах теснятся книжки в обложках и переплётах. Учительница стоит у стола и щурится на новенького.
– Денис Лабутин? – утверждает она.
Enter кивает. Учительница тоже кивает.
– Садись. У нас сейчас геометрия. Я смотрю, ты по всем предметам слабенько идёшь. Виртоманишь? Ну-ну... У нас не повиртоманишь.
Enter тоскливо глядит на парты. Места есть, но с кем сесть? Он уловил движение чьей-то руки и пошёл на него. Оказалось, его звал Серафим. У измученного Enterа сил обрадоваться не было. Он просто плюхнулся на «первый вариант» в среднем ряду, зацепив за спинку стула рюкзак.
Учительница равнодушно проследила за ним и велела:
– На перемене подойдёшь, я тебе расскажу, где канцелярию и учебники найти. Тетрадь у тебя какая-нибудь имеется?
– Имеется, – выдохнул Enter.
– Так доставай и включайся! Бездельничать тебе никто не даст, понял?
– Понял.
– Меня зовут Новита Сергеевна, – сообщила учительница.
Enter с трудом сдержался, чтобы не переспросить «Как?». Полноватая женщина в брючном костюме, крашенноволосая, клубникогубая, подозрительно поглядела на Enterа поверх очков, показала недовольную гримасу и скучным голосом начала:
– Сегодня мы повторяем тему «Многогранники», и слушаем «Синусы-косинусы». Enter, что ты поведаешь нам про многогранники? Или в Diablo многогранники не изучаются?
Класс хихикнул, но коротко. Новита Сергеевна прищурилась:
– Или ты в Dum Ultimate резался? В «мочилку»?
Ей была видна коротко стриженная макушка виртомана, а лицо его она видеть не хотела. На всяких тут смотреть… И почему она в нормальной школе не удержалась? Сдержалась бы тогда, три года назад, не ударила б этого малолетнего изувера так, что он по лестнице скатился и ногу сломал, и не стояла б тут перед асоциатиками, давясь желанием всем надавать подзатыльники, убежать домой и порыдать в голос.
Если б она три года назад сдержалась!.. Но теперь горюй – не горюй, скрипи зубами – не скрипи, а катастрофа произошла, и вернуть хорошую репутацию невозможно. С той, которая с тех пор идёт впереди Новиты Сергеевны Осовецкой (в интернате № 34 именуемой за спиной «Совой») только сюда и брали. Сюда, похоже, с подобной репутацией и берут. С энтузиазмом.
Новита Сергеевна вздохнула и, с пренебрежением расширив ноздри, перевела хмурый взгляд на стоявшего у доски новичка.
Она знала, что его только что отобрали у матери-одиночки, но её это не трогало. За этот год пришлось насмотреться всякого. И не такие страдания. Подумаешь, в интернат попал! Могли и на улицу выкинуть…
А вот ей каково? Да она чувствовать разучилась! Муж ушёл. И не к другой, а так. В никуда и ни к кому. Это обиднее. Сын уехал учиться в другой город, на полном довольствии живёт в стенах казармы лётного училища. Жизнь в одиночестве – смерть. Среди толпы детей в приюте Новита Сергеевна страдала от одиночества.
Она едва слушала, как Лабутин вяло мямлил у доски что-то про многогранники. Когда он замолчал, она подняла голову и встретилась с его тусклым испуганным взглядом. Надо же: суток хватило, чтоб парня сломать!
Верное, похоже, заявление Кедраша, что без стержня человек в два счёта ломается. А стержень – вера православная. По Новите Осовецкой – это муть, иллюзия, дурман. Но, конечно, этот дурман имеет право на существование, раз благодаря ему людей сломать невозможно. Как этого мелкого по габаритам, но сильного по духу Кедраша. Смешно его родители назвали – Серафим! Сразу видно: верующие!
– Три с минусом, Enter, – деревянным голосом выдала Осовецкая оценку его томлению у доски. – Вызубришь весь параграф к завтрашнему уроку, не то Велимиру Тарасовичу пожалуюсь. Садись. Итак, новая тема.
Серафим шепнул Денису: «Я тебе помогу», и Денис отдался течению урока, решив, что думать будет, когда вернётся в комнату – в палату № 229.
Потому что не привык думать сам. Легче идти на поводу.
Потому что в любой игре – будь то квест, аркада, дум, экшн, цивилизация, симуляторы, стратегии, ходилки, мочилки, единоборства – Enter был властелином, гением и магом.
Но стоило погасить экран (а для Enterа выключить компьютер – значит, его убить, включить – воскресить), стоило ему эту кнопку жизни и смерти нажать, как все заботы, проблемы и житейские шаги оказывались неразрешимыми и тупиковыми. И тогда нужен был кто-то – в основном, мама, – чтобы вести Enterа по скучной реальности.
Enter машинально записывал в тетрадь новую тему, пытался слушать, что вещала Осовецкая и всеми силами подавлял в себе два крика: один, голодный, об игре, второй, тоскливый, – о маме. Когда она его спасёт?!
Мама! Мама! Я и не знал, что без тебя так плохо, пока тебя не потерял… Возьми меня отсюда, мама… Пожалуйста. Забери меня домой… Это здесь всё не моё. Я боюсь! Я боюсь! Забери меня домой, мамочка!
Слёзы всё-таки хлынули на тетрадь. Ничего не видя, Enter продолжал писать вслепую. Нос, естественно, тоже потёк. Шмыг, шмыг, но безполезно. Тут кардинальные меры нужны: платок или текущая вода. Ни того, ни другого у Enterа не имелось, и он, шмыгнув посильнее, утёр нос рукавом.
Осовецкая видела, что Лабутин плакал, но что с того? Поплачет – надоест, перестанет. Ей не платят, чтоб она тут всех утешала и доброту выказывала.
Для подобных случаев социальный педагог есть, только она села на больничный: ногу сломала в собственной квартире, споткнувшись о высокий порог. Перелом сложный, с операцией, вставкой каких-то железок и последующей операцией.
Когда социальный педагог начнёт радужно улыбаться детям и гладить их по головке – не знают ни врачи, ни директриса. Так что пока юные, но полные идиоты на голодном пайке как еды, так и доброты. Хотя и то, и другое им положено по закону.