[400x600]
Глава 17. ПЕРВАЯ ТРАГЕДИЯ

В субботу, всего через три более-менее спокойных дня, на глазах палаты двести двадцать девять стало плохо самому тихому, незаметному и умному – Андрею Дубичеву. Гарюха посмотрел, как мучается пацан, вздохнул, отложил учебник по физике и окликнул пишущего русский язык Вальку Щучьева:
– Щучик, сгоняй к Коту Базилио, скажи, что Дубичев в отрубе.
Валька поморщился, но ослушаться не посмел, закрыл учебник, тетрадь и выскочил из спальни. Встревоженные Серафим и Денис обступили бледного, тяжело дышащего Андрея.
– У тебя чё болит? – спросил Денис.
– Не знаю, – прошептал Андрей.
– Ну, горло там, башка? – хмуро перечислил Денис.
– Не знаю, – повторил Андрей и закрыл глаза.
Серафим и Денис переглянулись. Неужто началось?! Серафим положил руку на Дубичевский лоб.
– Горячий, но не шибко, – сказал он. – Может, инфекция начинается? Грипп какой-нибудь.
– Да перезанимался просто, – хмыкнул Певунец. – Эй, Дюха, хошь, спою колыбельную? Поспишь и всё пройдёт.
Дубичев закрыл глаза, не отвечая. Серафим и Денис встревожились всерьёз.
– Я побегу к директору, – сказал Серафим, – пусть она «скорую» вызывает.
– Эй, Кедраш, куда без разрешения? – крикнул вдогонку Гарюха, но тот лишь рукой махнул: отстань, мол, не до уставных запретов.
Он рванул на себя дверь кабинета Крисевич и крикнул ей прямо в белое рыбье лицо со светлыми навыкате голубыми глазами, в которых не билось ни одной живой мысли:
– Там Андрюхе Дубичеву совсем худо! «Скорую» вызывайте скорей, не то помрёт, и вас в тюрьму посадят!
Алла Викторовна строго поджала губы, округлила бесцветные глаза и высокомерно соизволила ответить:
– Что ты сказал? Ты как вообще разговариваешь со старшими? Чему тебя мать учила? Ничему, видимо? Потому ты её и прогнал! И вообще, что значит – «худо» и «скорую» вызвать? Это не твоё вообще дело, понятно? Или ты у нас фельдшером заделался вместо Гузель Маратовны? Пошёл вон из кабинета. Без тебя разберёмся.
– А Андрей как же?! – не отставал Серафим. – Пусть страдает, что ли?!
Одутловатое лицо Аллы Викторовны окаменело. Пухлые губы дрогнули.
– Я считаю нецелесообразным обращение в «скорую помощь». Гузель Маратовна, я думаю, прекрасно со всем справится. Иди, Кедраш.
– Я не Кедраш, Алла Викторовна, а Серафим Кедринский, – вежливо поправил мальчик. – Но это пусть. Я из-за Андрея пришёл и не уйду, пока вы ему «скорую» не вызовете.
Несколько долгих мгновений Крисевич молчала, приходя в себя от наглости воспитанника. Кожа её от возмущения пошла пятнами.
– Я не хочу с тобой разговаривать, – прошипела она и сорвалась на крик: – Может, ты в моё кресло сядешь, директором заделаешься?! Давай, давай, иди сюда, садись, паразит, бумаги подписывай, приказы отдавай! Рассчитывай, чем кормить, во что одевать, как учить!
Она долго бушевала, а Серафим стоял, не шевелясь, сдвинув брови, и ждал конца яростного припадка. В первую же паузу Серафим попросил:
– Вызовите «скорую».
Крисевич скрипнула зубами, выбралась из-за стола и, схватив упрямца за плечи, развернула его, чтобы выпроводить вон. Не успела. Дверь приоткрылась. В кабинет заглянул Ренат. На постном лице неприятно блестели узкие чёрные глаза.
– Ольга Викторовна, ЧП у нас: Дубичев… помер.
У Серафима подкосились ноги. Он вдруг вспомнил, что отец Андрея работает в компьютерной фирме и нехило зарабатывает. Началось, что ли?
– Этого – в карцер, – распорядилась Крисевич. – А вас, Ренат Абдуллович, прошу затем вернуться и доложить всё подробно. А я сейчас «скорую» вызову и милицию.
– И родителей! – крикнул Серафим.
Алла Викторовна поморщилась.
– Да-да, и папу, – угодливо поддержал Ренат, – Никиту Олеговича. А в ритуальную контору я сам звякну. Есть у меня там человечек, по высшему разряду обставит… были б деньги. Кедраш, в карцер марш.
– Я не…
– Одно слово – и ты у меня голым перед девчонками пятьдесят раз приседать будешь, – злобно пригрозил Ренат.
Уходя, Серафим бросил директрисе:
– А если б вы не орали, а «скорую» вызвали, Андрюшка бы не умер.
– Поговори ещё! Сопляк! – прикрикнула Крисевич.
Когда через два часа Серафим вернулся из карцера в спальню, Андрея уже увезли, с кровати убрали бельё, из тумбочки – вещи. Был человек – а будто и не было.
Никто не разговаривал, но все то и дело поглядывали на нежилую кровать, будто надеясь, что им померещилось, и Андрейка Дубичев – единственный сын у занятого отца (из-за чего он и попал в интернат) – жив.
Серафим прошептал молитву об упокоении Андрейки и открыто перекрестился, не обращая ни на кого внимания. Гарюха скептически усмехнулся:
– Думаешь, поможет?
Серафим утвердительно кивнул, не оборачиваясь.
– Его предок о нём не заплачет, – знающим тоном сказал один из мальчиков – Колька Евлаш.
– Почему это? – спросил Щучик.
– Потому это. Он Андрюшку толком не видел, всё на работе пропадал. Что есть он, что нет – ему по барабану, ведь он его и не знает вовсе. А щас воще ему лафа: не надо за интернат платить и за сыночка дрожать: всё он теперь, гикнулся – перекинулся, и никто его не знает, никто его не вспомнит.
– Вспомнит! – подл голос Серафим. – Я вспомню.
Денис замешкался, но присоединился едва слышно:
– И я… это… вспомню.
– А зачем помнить? – жёстко спросил Гарюха.
– А чтоб и ты забытым не остался, – отрезал Серафим и лёг на свою кровать.
А Денис сидел за столом, ничего не видя в учебнике по истории, и мысли его лихорадочно бились в голове.
«Началось, значит! Ну, теперь держись! Теперь только уворачивайся. Попросить, что ли, Кедраша, чтоб он и обо мне помолился?».
Денис покосился через плечо на Серафима. Попросить? Интересно, что он там делает? Заснул, что ли? Но, услышав, как Серафим шмыгает, понял: ревёт. Уткнулся в край подушки, чтоб никто не видел, и ревёт. А как тут спрячешься? Любой чих на слуху, любое моргание на виду.
– Интересно, кто следующий на очереди? – вдруг подал голос Певунец. – Капец нам, пацаны. Точно баю. Не отвертеться.
– Помалкивай, ты! – прикрикнул властно Гарюха, но больше ничего не сказал, уткнулся в тетрадь.
А Enterу до чесотки в руках, до жжения в глазах захотелось сесть за комп и вернуться в виртуальный мир игры, где он чувствовал себя так привычно, уютно, так уверенно…
Эх, клавиши бы сейчас нажать! Азарт фальшивой смерти перешибёт хребет ужасу настоящей! Уж Enter в этом глубоко уверен! Подленькое подтверждение тут же влезло ему в душу и окончательно отравило всё его существование: смог же он за игрой забыть о маме. Значит, и о смерти забудет. Плёвое дело!
Серафим встал с кровати и направился к двери.
– Эй, ты куда? – окликнул Гарюха.
– В сортир, – спокойно ответил тот, – видишь, в соплях весь. Пойду умоюсь.
Денис нерешительно пожевал губу. Закрыл учебник, из которого всё равно ничего не запомнил, и поплёлся за Серафимом к выходу. На вопросительный взгляд Гарюхи он пробормотал:
– Мне тоже в сортир… отлить.
Гарюха склонился над тетрадью, ничего не сказав. Денис выскользнул в коридор.
Он догнал Серафима уже в туалете. Честно сказать, он и не пытался непременно его догнать: готовился к разговору.
Серафим лил над раковиной воду, сморкался, умывался, держал под струёй воды кисти рук. Денис встал рядом, открыл кран соседней раковины, подставил ладони. Помолчали. Наконец, Денис сказал:
– Думаешь, это Ренат с Гинзулой?
Серафим прополоскал рот, выплюнул.
– Откуда я знаю? – наконец, проговорил он.
– Так совпадает же, – растерялся Денис.
– И что? Это ничего не значит. Бывают такие совпадения, что кажется, будто подстроено.
Денис на мгновенье потерял дар речи и захлопал глазами.
– Ну, может, когда и просто так совпадает, – возразил он, – но уж точно не сейчас. Говорю – это Ренат с Гузелью.
– И что ты сделаешь, если это они? – спросил Серафим, уставясь в отверстие слива, чернеющее на жёлтой поверхности раковины.
– Э-э… – растерялся Денис.
Действительно, что? Вдруг они тут все завязаны?
– Ну… Галайде скажу, – придумал он. – Ему же мы сказали.
– Сказали. Уверен, что кладовщику в милиции поверят больше, чем воспитателю или фельдшеру?
Денис думал недолго:
– Не-ка.
– Ну, и всё, – припечатал Серафим.
Денис удивился.
– Так что – сидеть пальцы грызть?! Чтоб всех тут перекоцали?! Ты чё, сбрендил? Куда ты своего Бога задевал? В карман сунул? Ты ж тут грудь пятил – я, типа, верующий, я, типа, без Бога никуда!.. Чего теперь, забоялся за Богом идти, что ли?
Серафим посмотрел ему в глаза.
– Хорошо говоришь, – сказал он и утёр ладонью рот. – Ренату в лицо то же самое скажешь?
Денис насупился. Но Серафим и не ждал ответа.
– Можно, конечно, и к Михал Натанычу сходить, – продолжил он. – Только кто ему поверит?
– Ты уже говорил.
– Говорил. Хочешь, к самой Крисевич пойдём? – предложил Серафим.
Рот у Дениса сам собой скривился.
– Пойдёшь к ней… В смысле, пойдёшь, конечно, но представляю, какой хай подымется. А потом – купальня, розги, пелёнки, карцер, унитазы, слабительное или вообще… психушка.
Серафим вздохнул.
– Ага. Или голышом перед всем строем. Найдут, в общем, чем замарать. Если б позвонить удалось…
– Телефон – это безнадёга. А у Галайды нет?
Серафим встрепенулся.
– Слушай, точно! Должен быть!
– Или в учительской, – вспоминал Денис и тут же себя одёргивал: – Нет, фиг: в ней всегда кто-нибудь торчит. И в воспитательских тоже. А вахтёр и охраник внизу не дадут звякнуть.
– Они подневольные, чего ты от них ждёшь? – пожал плечами Серафим.
– Понимания, – фыркнул Лабутин, и Серафим невольно тоже фыркнул, вспомнив двух сменных вахтёров и двух охранников, разных по виду, одинаковых по содержанию: ворчливых и ответственных за охрану помещения.
Они перебрали имена учителей-предметников, воспитателей, но поняли, что всем им доверяться опасно.
– Вот непруха-невезуха, – вздохнул Денис. – Если б хоть до Интернета добраться, я б такие тексты в Сеть сбросил! Весь мир бы узнал… И вообще. У нас не интернат, а колония какая-то для несовершеннолетних зэков. Концлагерь. Ни в город выйти, ни звякнуть, ни повстречаться. В секцию какую – и то не пускают. Это чё, нормально считается? Эти все наши преподы и прочие взросляки-мочалы – сами преступники!
– Ну, тогда и их начальники тоже, – вздохнул Серафим.
– Чё это – тоже! – не согласился Лабутиин.
– А думаешь, они прям не в курсе, – печально сказал Серафим.
– Нет, конечно!
– Вот уж сказал! В курсе они, в курсе. Поди, и устав сами писали, и наказания придумывали. Только шито-крыто всё. И не ухватишь.
Кедринский говорил, будто взрослый. Денис слушал его с удивлением: нифига себе бублик! Да он даже дырку смыслом наполняет! И, главное, понятным. Единственное, что не понятно: делать-то теперь чего?!
– Может, записку через забор бросить на пробу, – предложил он. – На прогулке, например. Или закричать? Типа «спасите, нас тут убивают!»?
Кедринский в ответ досадливо повёл плечами
– Ой, да ты не слышишь, что ли? – воскликнул он. – Ну, бросишь, ну, крикнешь. Решат, что интернатовский дебил над прохожими куражится, на забор кидается. Ещё и просигналят той же Алле Викторовне. А она, хоть в доле, хоть не в доле, а дело замнёт по любому.
– Не замнёт. Не получится.
– Получится. Взрослых ты не знаешь, что ли?! Они так солгут, что не протаранишь, не пробьёшь, до правды не докопаешься.
Повисла длинная пауза. Потом Кедринский вздохнул и решился:
– Ладно. Дорога одна – к Михал Натанычу. Больше не к кому.
– Идём.
– Ты со мной?
Серафим вздёрнул брови. Денис набычился: ему не доверяют! Да ему в Counter Attack главную роль доверили в клане! Он там такое творил, такие чудеса храбрости показывал! А тут, подумаешь, к кладовщику в подвал спуститься! Фе!
– Я тебе не трус.
– Нос не задирай, – посоветовал Серафим.
– Кто задирает? – обиделся Денис.
Серафим двинулся из туалета в коридор, и Денис увязался за ним, пытаясь сохранить в себе храбрость. Вроде, чего бояться? А страшно. Наверное, потому, что это реальность, над которой ты не хозяйничаешь теперь. Противное чувство бессилия. Противное – для Enterа. Да и для Дениса тоже.
Галайда собрался уходить домой, когда к нему постучали.
– Закрываюсь! – крикнул он, но постучали снова.
Поварчивая, он открыл и впустил поздних посетителей.
– О! Дениска и Серафимка! – узнал он и обрадовался. – Живы, значит, опятки-ребятки!
– А вы что, слышали уже? – выпалил Денис.
– Слышал уже – чего? – улыбнулся Галайда.
– Как чего? Андрюшка Дубичев умер.
Галайда спал с лица и сел на стул.
– Что значит – умер? Когда? Он вчера… нет, позавчера ко мне приходил за носками. Что случилось? Несчастный случай, что ли?
– Какой там несчастный случай! – сказал Серафим.
– У него болезнь какая-то. Температура поднялась, а врача вовремя не вызвали, – заторопился досказать Денис.
Они долго молчали. Галайда сосредоточенно вытер ладонью стол, сметая то ли несуществующие крошки, то ли несуществующую пыль.
Денис открыл рот, чтобы задать свой главный вопрос, но Галайда его опередил.
– Ладно, вы идите в спальню, у вас ещё ужин, да?
– Да, – хором подтвердили мальчишки.
– Вот и славно. Покушаете, поучитесь…
– У нас вечером физра в зале, – уточнил Денис.
– Позанимайтесь и спите себе.
Ребята подождали продолжения, но не дождались. Денис просил:
– А вы?
– Я?
– Ну, да. Если ничего не сделать, нас же всех перекоцают!
– Не всех, – поправил Серафим и, когда Денис повернулся к нему, спокойно добавил: – Тех, у кого родители с мошной. Нам с тобой о чём беспокоиться? У нас родители бедные.
Денис почувствовал мгновенное облегчение. И, правда, чего он выступает? Знает ведь, что и правда, за него не возьмутся. Скорее всего. Потом снова обеспокоился: а ну, как найдут способ заставить маму продать все вещи и квартиру, чтоб достойно его схоронить? Они ж ушлые…
И компьютер заставят продать!!! Ну, это воще! Это тогда просто визг! Enter содрогнулся, представив себе письменный стол без компьютера. Вся жизнь погибнет же! Кто он без компа? Даже не червяк. Так. Бактерия.
Enter поёжился.
Галайда вздохнул и выпроводил мальчишек в коридор.
– Ладно, ребята, мне пора уходить, а то пристанут, чего это я до сих пор тут делаю. А вы идите себе. Не могу обещать что-то конкретное, но подумаю. Обращусь тут к одному человечку. Бегите же! Скоро ужин.
– До свиданья! – спохватились пацаны и убежали в спальню.
Еле-еле успели к визиту Феликса Ивановича, который хмуро, практически не разговаривая, повёл девятку вверенных ему социальных сирот на ужин.
Похоже, о смерти Андрея Дубичева никто не знал, кроме его соседей по спальне. Завтра и в классе узнают.
Еда – макароны с развалившимися сосисками и кофейным напитком – едва пролезла в горло. Когда ужин закончился, мимо Серафима прошла Надя Ляшко, шепнула: «Чего такие снулые?», Серафим в ответ прошептал: «Андрей Дубичев умер». Глаза Нади превратились в блюдца: «Как это – умер?! Отчего умер?!». «Не знаю, высокая температура и всё, сгорел».
Надя стояла перед ним в столбняке и не верила.
– А «скорая» что, не могла спасти? – сдвинув брови, спрашивала Надя.
Плечи Серафима поникли.
– Крисевич не стала «скорую» вызывать. Только после вызвала, когда Андрюха умер.
Надя ахнула.
– Ничего себе! Взаправду, что ли?
– Взаправду.
– Ничего себе! – повторила Надя. – Это что, так можно теперь?!
– Получается, можно.
Надя затравленно огляделась.
– Ой, я пойду, а то хватятся… А кто такой Андрей этот? Я его и не помню совсем…
– Иди, иди, а то попадёт, – подтолкнул Серафим и уныло наблюдал, как она исчезает в переходе, пока его не сдёрнул с места Коля Евлаш из их спальни, чтобы идти «домой».
Казалось, мальчишек разбирало желание выплеснуть свои страхи друг перед другом, но они привычно боялись: а вдруг услышат? И что они могут? Восстать против взрослых? Как? За кем? Да их порвут, вот и всё.

Глава 18. БОЛЕЗНЬ СЕРАФИМА

Серафим встал у своей кровати лицом к востоку и, не обращая внимания на соседей, принялся креститься и класть поклоны.
– Во даёт! – восхищённо воскликнул Коля Евлаш. – Лупили его, лупили, а ему пофигу: молится себе, и всё тут. Гарюха, ты про это Коту Базилио расскажешь?
Гарюха покосился не него, неодобрительно и хмуро рявкнул:
– Пусть молится. Тебе-то что? Сам доносить будешь?
Коля подал назад.
– Да не, я чё? Я ничё. Пусть молится. Ты о чём молишься, Кед… Серафим?
– Об Андрюхе он молится, не мешай человеку! – сказал Денис.
Коля Евлаш ретировался.
– А я чё? Я ничё, пусть делает, чё хочет, мне по фуфайке.
Один из мальчишек, Мишка Букашечкин, светловолосый, кареглазый, замкнутый подросток, ни с кем не подружившийся за четыре месяца интернатского мучения, вдруг подал голос:
– Я тоже хочу научиться молится. Серафим, научишь?
– Научу, – обещал Кедринский, не оборачиваясь. – Хоть щас.
Букашечкин думал недолго.
– Давай щас. А чё? Быстрее научишься, быстрее работать начнёт.
Он встал с кровати, подошёл к Серафиму, встал рядом с ним лицом на восток.
– Чё говорить-то?
– Господи…
– Господи…
– Упокой душу усопшего Андрея…
– Упокой душу усопшего Андрея…
– И меня спаси.
– И меня спаси…
– Это точно, – вздохнул Колька Евлаш. – Кто меня ещё спасёт?
– А родители? – напомнил Певунец, сидящий за столом. – За тебя что, некому заступиться больше, только Бог какой-то?
Евлаш даже не повернул головы. Казалось, зимняя темнота за окном занимала его больше, чем вопрос Певунца.
«Что он там видел такого?» – подумал Денис.
Казалось, Колька так и замолчит свой ответ, но он всё же сказал:
– А их у меня, считай, что нету.
– Померли? – с придыханием догадался Щучик.
– Как бы, можно и так сказать, – уклончиво согласился Колька.
– Как – так сказать? – пристал Щучик.
Колька поморщился, но всё же пробормотал неохотно:
– Отец в тюрьме, мать с любовником в другой город уехала, деды померли от пьянства, бабки болеют, одна тоже пьёт. А мать лишили родительских прав. Из-за того же. И за воровство ещё.
– Ясно.
Щучик хмыкнул. А Певунец печально промурлыкал на украинский манер две стихотворные строчки:
– Помэрлы батьку и мати, гдэ ж моя доля типэрь? Некуды боле вставати, скоро ж помру я совсем.
– Певунец, замолкни, – поморщился Гарюха.
Серафим учил Мишку Букашечкина креститься. Денис, подперев подбородок ладонью, наблюдал за ними какое-то время, а потом вдруг встал с ними рядом, внимательно прислушиваясь к наставлениям «попёнка».
– Эй, Enter, ты чего? – изумился Певунец.
– Отвянь, Гарюха, – цыкнул Колька Евлаш. – Тебе-то чё за горесть? Не дерутся же.
Денис глубоко вздохнул и сказал:
– Андрюшка не сам умер.
Пауза.
– Что значит, не сам? – вскинулся Певунец.
– Убили его.
Пауза.
– Зачем убили? – спросил, хмурясь, Гарюха. – Соображаешь, о чём липу строгаешь?
– Соображаю.
И Денис всё рассказал, не глядя на Серафима. Когда закончил, вся спальня молчала долгих три минуты, а потом взорвалась.
– Гады, вот гады!
– Я их сам порешу!
– Сволота поганая! Всё отняли теперь – и жизнь уже!
– Пошли их бить! – выкрикнул Колька Евлаш, и все, кроме Серафима и Миши Букашечкина, над которым любил измываться Кот Базилио – Ренат, завопили «Пошли!! Порвём уродов!!».
Денис тоже вопил: так ему хотелось освободиться от страха. И вот мальчишки гурьбой выкатились в коридор, оставив Серафима и Мишу одних. Букашечкин сказал:
– Думаешь, надо идти?
– Почему надо? – отозвался Серафим.
– Ну… они ж над нами издевались по-всякому… И убивают вон теперь. Чего ж теперь – ждать, когда убьют?
Серафим думал, глядя в чёрный вечер за чистым окном. Повернулся и отправился к двери.
– Идём, Миш. Поможем.
Но мятеж кончился ничем. «Шишаков» в эту пору в интернате не было – домой ускользнули. Главный «убийца» тоже. Фельдшер аналогично, а Велимир Тарасович Фуфайкин – однозначно. Оставшийся на ночное дежурство Хмелюк на истеричный рассказ воспитанников недоверчиво отмахнулся. А воспитатели других групп даже слушать не стали: мол, не наша территория, жалуйтесь своим, если свои убивают.
Потоптались «декабристы» и волей-неволей спать отправились. Решили на понедельник мятеж отложить. Хотя и понимали, что запал выдохнется к этому сроку.
Утром в понедельник двести двадцать девятая спальня поднялась с отвратительным настроением. После туалета оделись, и Гарюха хмуро спросил:
– Ну, что, драться будем?
Ему замедлили ответить, и тут заявился Ренат. Круглое лицо его с узкими чёрными глазками лоснилось от некоего тайного довольства. Ну, вылитый кот, слопавший сосиску с хозяйского стола. Мальчишки переглянулись. Похоже, дело обстряпано, и Кот Базилио получил-таки свою долю.
– А убивать классно, Ренат Абдуллович? – внезапно спросил его Миша Букашечкин.
Лоснящееся выражение мигом слетело с татарского лица Мухаметшина.
– Че-го? – раздельно произнёс он, наливаясь злостью.
Миша повторил вопрос тем же тихим спокойным голосом.
– Ах, ты, шпендик! – прошипел Ренат и подался к нему, чтобы схватить за плечо. – Ты чё говоришь, сволочь?
Миша не сопротивлялся, а только задумчиво сказал:
– А теперь кого будете убивать – меня?
Смуглая кожа Рената пошла пятнами.
– Ты чё говоришь, падла? – вскипел он опять. – Ты откуда это взял?!
Денис на мгновенье закрыл глаза, труся, а потом ринулся в пропасть:
– Я подслушал, как вы с кем-то разговаривали.
Ренат резко повернулся к Денису, сверля его чёрным взглядом.
– О чём разговаривали?
– О том, какие бабки можно слупить с нас мёртвых, – сказал Денис, а сам ужаснулся про себя: «Это Я такое говорю?! Спятил?!».
Ренат сквозь зубы процедил – как мысли прочитал:
– Ты что это такое говоришь?! Спятил?! Ты всё наврал! За враньё тебе, знаешь, что светит? Знаешь, Сопля съеденная?! Психушка тебе светит, понял, родной?!
Сердце Дениса колотилось от страха и злости. Оба эти чувства породили в нём азарт, схожий с тем, что он переживал, прорубая себе путь среди монстров и убийц в экшне: страх игровой, но тоже будто настоящий, и победа ощущается не игровой, а настоящей.
Но похожи ли эти чувства, в самом деле, на те, которые испытывает человек обычный, не подменивший реальность на вирт?
Ренат схватил его за плечо и потащил куда-то. Денис задёргался, стараясь вырваться. За него вцепился Серафим, затем Миша Букашечкин, а вслед за авангардом и остальные ребята из спальни двести двадцать девять.
Не ожидавший отпора Ренат выпустил жертву на волю. Разгорячённые пацаны напали на него, молотя изо всех сил. Ренат оборонялся, как мог, орал и визжал. На непривычный шум из других спален выглянули мальчишки и девчонки и, обнаружив в коридоре замечательную драку, выскочили и окружили мятежников.
Сперва они настороженно молчали, но, разобравшись, что к чему, заулюлюкали, запищали, закричали, заподзадоривали.
На помощь Ренату из воспитательской с третьего этажа спешил персонал – воспитатели других групп, дежурившие сегодня. Позади всех поспевал Хмелюк.
Взрослые, хлеща скакалками по спинам и рукам, разняли драку и высвободили пленника.
– Ну, вы ещё попляшете за такие дела, дерьмоеды! – отдуваясь, пригрозил один из них, и велел: – Живо по спальням! Хмелюк! Вызови милицию, тут уже колонией пахнет! И «скорую» для Мухаметшина!
Не успели оглянуться – а восстание подавлено, виновные сидят в жарком тесном подвале, а зрители упиханы в спальни и психологически обработаны, чтоб молчали, как мыши после опытов.
– Интересно, что с нами будет, – весело хихикнул Колька Евлаш, всё ещё сидящий на адреналине.
Мятежники сидели на грязном полу: от пережитого нервного потрясения ноги не держали. Злые ошеломлённые глаза горели лихорадочным румянцем. А Серафим бледнел на глазах. Денис заметил это, поднялся и на дрожащих ногах подойдя к нему, свалился рядом.
– Эй, ты чё? Загибаешься, чё ли?
Серафим дёрнул губами.
– Скорее, нет, чем да.
– Температура есть? – озабоченно спросил Денис.
– Не знаю.
Денис неловко притронулся к его лбу.
– Горячий, – проговорил он.
Мгновенье помедлил и заорал на весь карцер:
– Пацаны, у Кедраша температура!
– Какая ещё температура? – повернулся к ним Гарюха, сидевший рядом, и приложил к Серафимову лбу ладонь. – Ого! – оценил он. – Не шуточки тебе.
Мальчишки завозились. Каждый посчитал своим долгом пощупать у Серафима лоб и оценить, какой он горяченный.
– Да ладно! – слабо запротестовал болящий. – Это так… типа как у бабки волнительные процессы кровь горячат. Пройдёт щас.
Денис неожиданно для себя запереживал – и это было внове.
– Ага, пройдёт! – возмутился он. – У Дубича, небось, не прошло. А тоже температурил, будь здоров! А если тебя тем же заразили, что и Андрюшку?
При этих словах от Серафима разом отодвинулись. Денис презрительно фыркнул, стараясь не дёргаться и не обнаружить перед всеми страх тоже заразиться. Он же, в конце концов, создатель миров, спаситель цивилизаций, победитель монстров, убийц и обстоятельств! Он попытался не скиснуть при мысли, что всё это происходило не на самом деле, что всё это фальшивка – буквально всё.
Миша Букашечкин встал и подошёл к двери.
– Надо позвать кого-нибудь, – сказал он. – Пусть хоть Серафимку выведут. Ему в больницу, похоже, надо!
И начал стучать в дверь. Дверь отвечала безмолвием и на стук, и на крики. Когда замолкли, Гарюха скептически заметил:
– Чё гвалт подняли? Здесь подвал! Тут одни тараканы услышат.
– А чё тады делать? – гмыкнул Певунец.
Гарюха смерил его с ног до головы.
– А ты пой, Максим, – посоветовал он. – Чего ещё делать-то? Мы, как пленные в чеченской яме.
– И скоро придут чечены нас убивать, – уставившись в одну точку, протянул Колька Евлаш мечтательным тоном. – Кишки выпустят, уши отрежут, нос вырвут – красота-а…
– Голову отрежут – ваще супермен, – хмыкнул Щучик.
Денис поморщился и вернулся к Серафиму. Его терзали чьи-то острые когти, когда он смотрел на Серафима и думал о нём.
– Ты как, ничего? – тихо спросил он.
Серафим разлепил закрытые глаза.
– Ничего, пройдёт. Это у меня бывает. Я тут полежу… Холодно что-то…
Он сполз на пол, заложив под щёку ладони вместо подушки. Поёжился.
Гарюха посмотрел на него и сказал:
– Если холодно, значит, горит.
– И чё делать? – повторил Певунец, вздёрнув брови. – Тут и мобильник бы не пробил, если б он и был у кого.
– Когда помрёт, его на донорские органы распотрошат, – тихо проговорил Щучик.
Певунец обернулся к нему.
– С чего это ты взял?
– Рассказывали мне. Втихоря. Да про это кто только не знает! – пожал плечами Щучик. – Только дикие какие в деревне. Без почты и Интернета.
Компания помолчала, и в молчании её таился страх.
– Выздоровеет ещё, – нарочито бодро предсказал Гарюха. – Не всем же помирать. Богу вон помолится и выздоровеет.
– Точно! – обрадовался Денис и нагнулся к съёжившемуся на полу Серафиму. – Эй, слышь, Серафим? Ты там помолись про себя Богу твоему, чтоб всё прошло. Слышь? Хватит спать, а то помрёшь! Чё ты, для Рената, чё ль, органы готовить намереваешься? Давай уже молись!
Губы Серафима дрогнули в улыбке. Он чуть кивнул. Денис с удовлетворением оглянулся на ребят.
– Молится, – сообщил он, и Миша Букашечкин с надеждой спросил:
– Значит, не помрёт?
– Да нет, не помрёт! – обещал Лабутин, хотя в душе крепко всё же сомневался.
Колька Евлаш забарабанил ногой в дверь.
– Открывайте, падлы!
Серафим вздрогнул от крика, но глаз не открыл.
– Эй, кто-нибудь! Жрать несите, я голодный! И пить!
Мальчишки вспомнили, что, между прочим, не завтракали, а время уже к обеду.
– За такие дела нам и жрать не дадут, – кисло предрёк Щучик.
– Не имеют права! – авторитетно заявил Певунец. – Даже военнопленных кормят. И бандюг всяких. Разных, в общем, уголовников.
Все приуныли. И так вечно полуголодные, а теперь вовсе ни крошки хлеба, ни капельки воды. По очереди, без надежды, попинали дверь. Денис пинал последним. И вдруг на его стук послышался ответный и встревоженный голос кладовщика пролился на душу Дениса и иже с ним амброзией.
– Эй, кто там сидит и за что?
– Михал Натаныч!!! – взревел Денис, и мальчики подскочили к неприступной двери. – Это мы тут все, из двести двадцать девятой!!!
– Денис?!
– Ага! И Мишка Букашечкин, и Егор Бунимович, и Макс Певницкий, и Валька Щучьев, и Колька Евлаш, Сашка Рогачев и Сашка Лапа! Да все, в общем! А Серафиму совсем худо! Как Дубичеву было! Он помереть может! Ему «скорую» надо!
Ребята загалдели, рассказывая Галайде историю своего восстания и пленения. Галайда в криках через дверь ничего толком не разобрал и велел говорить одному. Гарюха уложился в несколько ясных коротких фраз. Галайда так же ясно и коротко пообещал:
– Ключа у меня нет. Пойду на бой. Держитесь, я скоро. Не найду ключа – взломаю и выпущу. Смотрите за Серафимом. «Скорую» сейчас вызову.
Надежда на освобождение вызвала у узников единый вздох облегчения. Как, однако, приятно, когда о тебе заботятся…
Они вновь уселись на грязный пол и пустились в пустой трёп, лишь бы не мучиться от неприятных воспоминаний и не менее противных ожиданий.
Вскоре появился Галайда.
– Эй, ребята! – крикнул он через дверь. – Сейчас вас откроют! «Скорая» едет!
– Милиция тоже? – уточнил Сашка Лапа.
– И милиция, и из управления образования, и из органов опеки, и областной омбудсмен… Феликс Иванович, взяли ключ?.. Да, спасибо.
– Тьфу, пропасть! Такой скандал уже не замять, – раздался недовольное ворчание Хмелюка. – Зачем ты в ментовку позвонил, Натаныч? Мы уже звонили.
– Так вы звонили о детском хулиганстве, – наивно объяснил Галайда, – а я о взрослом сообщал. Разные ж обстоятельства.
– Ну-ну. Дождёшься ты, Натаныч, беды. Кто тебя от неё спасать будет?
– Да ты открывай, Феликс, открывай, – отвечал Галайда. – Какое тебе, право, дело, кто меня из беды выручать будет? А хоть бы никто. Ты же спасать всё одно не побежишь.
– Не побегу, – согласился Хмелюк и вставил в замочную скважину ключ. – Эй, мелкота! Как выпущу, сразу в спальню бегите. Ослушается кто – а хоть бы и все, – к Фуфайкину отведу!
– А обед? – воззвал Сашка Рогачёв.
– Какой тебе обед, олух? – засмеялся Хмелюк. – Ты своё отобедал, когда на Мухаметшина попёр. Он в дикой ярости и расписывает для каждого из вас цельный веер наказаний! Усекли, голубчики?
Гарюха обвёл товарищей сумрачным взглядом, остановился на лежащем Серафиме.
– Идите в спальню, – проговорил Серафим, словно почувствовав его внимание. – Всё лучше, чем здесь сидеть.
– А ты? – подался к нему Денис.
– А я чего? Полежу, вот чего. Никому не помешаю, а потом тоже пойду.
Ключ, наконец, скрежетнул, замок щёлкнул, освободил дверь от запора. Мальчики подтянулись к выходу. Хмурый Хмелюк и встревоженный Галайда встретили их одним возгласом:
– Выходите скорее!
Хмелюк повёл «декабристов» наверх, а Галайда поспешил к Серафиму. Потрогал лоб. Покачал озабоченно головой.
– Вот дела…
Крякнув, поднял мальчика на руки. Серафим запротестовал слабым голосом:
– Михал Натаныч, я сам, вы что? Надорвётесь же…
Он слез с рук старика и неверными шагами поплёлся к лестнице. Взобраться на ступеньки он один всё же не смог, и кладовщик осторожно ему помог.
– Ничего, Серафимушка, ничего, голубчик, – повторял ласково Михаил Натанович.
Сердце его рвалось от жалости и гнева.
– Ты потерпи маленько, «скорая» сейчас приедет, тебя в больницу отвезут, и врачи тебе помогут. Ты выздоровеешь и послужишь ещё Богу, помяни моё слово! Я тебе верно говорю. Ты только потерпи капельку, терпенье ты моё божеское…
Так они добрели до проходной и там сели на скамеечке для посетителей. Серафим прикорнул к Галайде и устало закрыл глаза
Издали до них и до охранника донёсся вой сирены. Галайда велел охраннику:
– Открывай ворота! Врачи приехали.
Охранник Яков нахмурился:
– Не имею права открывать. Приказа сверху не имею.
Галайда возмутился:
– Что значит – не имею? При чём тут приказ? Ты мне перестань царя тут крутить, отпирай, говорю!
– Не имею права посторонних пускать, – стоял на своём охранник.
– Какие там посторонние?! – вскипел Галайда. – Не видишь, что ли: мальчик болен!
– Все больны, и чё? – упёрся Яков.
– Знаешь, что, чудо ты гороховое, – с силой проговорил кладовщик. – Если хочешь, чтоб на твоей совести была загубленная жизнь, смерть невинного ребёнка – давай валяй в том же духе. Только я тебе вместе с ним являться буду и душу твою тормошить, раскаяньем мучить!
Охранник позеленел:
– Хватит пугать, Михаил Натаныч. Я бы и рад, но строжайший же приказ! А работу сейчас найти – это вообще… Вот выпустить – это на здоровье.
– Для Дубичева же пропускали! – напомнил Галайда, но охранник помотал головой:
– Это сама Крисевич приказала, не придерёшься.
– А совесть твоя потом к тебе не придерётся? – поинтересовался Галайда. – Или совесть ничто, деньги – всё?
Охранник думал недолго. Широко раскрыл глаза:
– Натаныч… Ну, а сам-то ты чего предпочтёшь – совесть или жизнь? Работы не будет, ты как себя прокормишь? И семью? На помойке станешь лоб расшибать, чтоб хоть чуть-чуть дольше на земле оставаться?
– Это как Бог даст, – ответил Галайда. – Он знает, когда и как мне лучше умереть. Главное – не предавать его.
– А кто предаёт? Чем? Тем, что мальчонку твоего не пускаю? Не смеши. Даже где-то в Библии твоей сказано, что надо подчиняться начальству!
– Если это подчинение не ведёт душу твою к гибели, – уточнил Галайда. – Не то и вором станешь, и убийцей, и сектантом каким. Чувствовать надо, понимаешь, Яша, где послушание начальству во спасение, а где – в пагубу. Ну, пустишь?
– … Нет.
И охранник с непроницаемым лицом уткнулся в какие-то документы, лежавшие перед ним.
Галайда набрал в грудь воздуха, выпустил его, понимая, что спорить теперь бесполезно, и просто напролом пошёл мимо стойки охранника, неся на себе часто дышащего Серафима.
– Эй, Натаныч, куда прёшь?! – спохватился охранник и вскочил.
– Тихо, Яша, не бунтуй. Ты не будешь в этом замешан. Я же сам прошёл? Сам. Ничего тебе не будет. Не волнуйся, дыши ровнее.
Тут распахнулась навстречу входная дверь, забелели халаты врача и двух санитаров с носилками.
– Кто вызывал «скорую»? – спросила врач.
– Я вызывал, – ответил кладовщик.
– Что случилось?
– Да вот, с мальчиком. Температура у него.
– Мерили?
– Тут померишь, – проворчал Галайда про себя, а вслух назвал цифру с потолка: – Сорок.
– Я перемерю, – сказала врач, достала из кейса градусник, вложила прохладную палочку в подмышку Серафима, а сама изучила горло, глаза, пощупала живот.
Градусник пропикал, но она его не вынула, а стала набирать лекарство в шприц. Уколола, достала градусник, поджала губы. Медсестре сказала:
– Данные больного запиши. И температура сорок три. Горло воспалено. Слабость. Вы знаете мальчика? – посмотрела она на кладовщика, и тот поспешно кивнул.
– Диктуйте имя, отчество, фамилию, дату рождения, родители.
– Вы его в больницу забираете? – с надеждой спросил Галайда.
– В больницу, куда же его ещё.
– Мне, может, с вами поехать? – предложил Галайда. – Как представителю интерната. Там всё о мальчике скажу.
– Пожалуйста.
Серафима переложили на носилки, укутали и отнесли в машину. Галайда принёс вещи мальчика и поспешил туда же. «Скорая» фыркнула белым дымом и увезла больного за ворота интерната в свободную – как надеялись люди из спальни двести двадцать девять, пришпилив к зарешеченному снаружи окну носы, – жизнь.