[624x485]
Глава 1.
31 декабря 1955 года. Вера Карандеева. Вечеринка

Неделю сияло низкое зимнее солнце, а теперь западал снег. Он беззвучно струился на город, прикрывая чистой искрящейся белизной грязь заводов, котельных, гаражей, развалин, канав, помоек и прочего городского убожества, непременно присутствующего в областных столицах.
Вера Карандеева смотрела на эту белизну из маленького окошка их с матерью старого домишки номер восемьдесят четыре на окраине провинциального города Чекалина, на улице Волобуева, и, нюхая ни с чем не сравнимый запах непременной в деревне герани, мечтала, чтобы поскорее сгустилась вечерняя темнота, зажглись жёлтые фонари, и она, приодевшись в единственное своё выходное голубое платье, надушившись духами, которые ей подарила на день рождения мать, встретила бы гостей, званых на новогоднюю вечеринку.
Мать хлопотала на кухне. Из печи сытно тянуло ароматом пирогов с картошкой, капустой и яблоками. В холодильнике стояли бутылка шампанского, которую загодя, ещё два месяца назад принёс Николай Гаврилястый, её новый ухажёр, практикант завода имени Сленникова, где работала на сборке часов и сама Вера.
Ещё там стояли две бутылки водки из Центрального гастронома, самогонка, которую она купила у соседки Клавдии Борониной, сыр, колбаса, солёные огурцы-помидоры-грибы, пара тощих куриц – вот такое угощенье.
Вместе с пирогами получалось весьма достойно. Яства готовила мать, но Вера не собиралась никому об этом говорить, чтобы все похвалы принять на себя и показать Николаю, какая она отменная хозяйка.
Вера встала, подошла к шифоньеру, открыла дверцу. Выглаженное синее платье так и просило: надень, надень меня поскорее! Но до семи оставалось полдня.
Голова побаливала от стянутых в бигуди волос. Локоны будут – во! Накрасить глаза, губы, надеть платье, ноги сунуть в туфли, что одолжила на этот вечер подруга-модница – тоже с завода Сленникова, – и Вера вскружит голову кому угодно!
А угодно ей вскружить голову Николаю Гаврилястому, чтобы через полгода стоять с ним в зале ЗАГСа в белоснежном одеянии. Вот было б здорово! Сама себе хозяйка, самостоятельная замужняя женщина – не в этом ли Верино маленькое счастье? Николай – парень, что надо: активист, комсомолец, спортсмен, передовик. За него любая девушка пойдёт, не моргнув, не зевнув. А уж Вера не то, что пойдёт – помчится во всю прыть.
Да, хорошо бы всё устроилось к лету!
Вера мечтательно улыбнулась. Ах, скорей бы уж вечер наступил! Скорее б постучался в скрипучую дверь друг Николенька…
– Доча…
Вера недовольно оторвалась от созерцания будущего своего женского счастья и чуть повернула к матери круглое лицо, обрамлённое рядами бигудей.
– Ну? – бросила она нетерпеливо.
– Дочь…
Мама неловко мяла в руках мокрую тряпку и смотрела обеспокоено, почти жалобно.
– Ну, чего же? Пригорело, что ли?
– Не, не пригорело вовсе…
– И так чё?
– Ты ж ведь знаешь, дочушь: пост Рождественский на исходе. Самая строгая неделя…
– И чё? – фыркнула Вера. – Меня это не волнует ни граммулечки. Это у тебя там пост какой-то, а я в загуле, не мешай веселиться. Целый вон год пахала от звонка до звонка, как партия велела. Могу отдохнуть?!
– Но не в пост же, доча… а? Грех это. Господь в эти дни…
– А где Он, твой Господь? Где сидит? Где скрывается? – жёстко спросила Вера, поворачиваясь и в упор глядя на мать. – Что-то Его не видать нигде.
– Так Он повсюду в невидимости пребывает… – попыталась объяснить та.
– Повсюду, говоришь?.. А чего ж Он тогда моего папку с фронта живым не вернул, а? и войну допустил? И вообще! Если Он есть, пусть велит Кольке Гаврилястому предложение мне сделать. Ух, уеду ж я тогда из этой паршивой лачуги в настоящую квартиру! Вот чудно-то будет!.. Ну, что, мамуль, сделает так твой Господь? Если сделает, так и быть, свечку в церкви поставлю. Договорились?
Мать растерянно опустила мокрую тряпку, которую мяла в уставших руках.
– Нешто с Богом договариваются? – сказала она. – Это ж тебе не мастер, не начальник участка. Это Бог!
– Если Бог, пусть мне Кольку отдаст.
Сказала и отвернулась к окну. Вроде бы темнеть начало, а?
От окна, взгляд блуждающе наткнулся на единственную икону в углу. Перед ней стояла лампада, но она давно не горела – несколько лет: дочь-пионерка, а потом комсомолка запретила матери её зажигать. Образ святителя Николая, казалось, от этого потемнел больше, чем, если бы закоптился от сажи.
Его единственного разрешила оставить в избе дочь-атеистка. Иконы Господа Вседержителя и Владимирской Божией Матери, оставшиеся после бабки, мать припрятала понадёжней после скандала с дочерью, обещавшей сжечь дотла эту «дореволюционную муть».
– Бог не сводник, – тихо промолвила мама. – Бог – Творец и Спаситель.
– Ой, мам, хватит! – поморщилась Вера. – Ну, о чём ты говоришь? Давно известно, откуда жизнь взялась.
– Откуда ж?
– Оттуда ж, – отрезала Вера. – Коли интересно, возьми вон книжку по биологии, почитай. Там популярно написано. Всё произошло от клетки, а мы – от обезьян.
– А клетка откуда взялась? – простодушно спросила мать.
Вера в тупике уставилась на неё. Действительно, откуда?
– Откуда надо. Особенные стечения обстоятельств. Учёные знают, – наконец нашла она уклончивый ответ. – И вообще, сходи на атеистическую лекцию, давно пора. А то сколько денег вбухала на свечки! Свечками разве пообедаешь?
– За тебя ж свечки-то ставлю, – вздохнула мать. – Да за папу, за бабушку и дедушку твоих, за моих братьев. Тоже ведь война сгубила.
– Да нужны мёртвым твои свечки! – усмехнулась Вера. – Они ж мёртвые! Никакие! И косточек, поди, не осталось от них.
– Ох, Верка, Верка, – горестно вздохнула мать. – Куда катимся с безбожием-то своим? В дыру дырой…. С Богом рай, без Бога – край. Пойду я на вечерню схожу, помолюсь о тебе.
– Иди, иди, не топчись здесь под ногами, – отмахнулась Вера. – Да не торопись. Мы тут долго гулять будем. Вон зайди к соседке или к подружке. Может, и заночуешь там?
– Не знаю…
Мать ушла на кухню, бросила тряпку на печку, сняла фартук, принялась одеваться на улицу.
– Мам, к столу-то всё готово?
– Всё.
– Посуду грязную мыть сёдня не буду. Может, завтра к обеду, когда высплюсь.
– Как знаешь, Вера.
И уже в дверях, закутанная, замотанная, попросила безо всякой надежды:
– Всё ж вы не шибко балуйте-то. Веселье в пост горем обернётся.
– Конечно уж! Сама знаю!
Вера передёрнула плечами. Дождавшись стука затворяемой двери, она рассмеялась, запела какую-то песенку, и принялась накрывать на стол…
За полчаса до назначенного времени девушка раскрутила бигуди, накрасилась, переоделась. Тысячу раз передумала о своём Николае. Как он на неё посмотрел, что сказал, каким тоном, как приобнял, как поцеловал… Интересно, подарит ли что? Вдруг духи! И слова какие-нибудь при этом… волшебные… чтоб аж сердцу больно от счастья, во какие…
Вера с нетерпением сунулась к окну, зачернённому ранним зимним вечером. Она расчёсывала русые волосы, с которых аккуратно сняла бигуди, и всё глядела и глядела во двор, пытаясь что-то различить, хоть тень в неярком свете фонаря. Тени проплывали, но не те.
Наконец, залаяла и затихла Жучка возле ворот, захлопали двери в сенях, а потом и в комнату.
– Верка, гостей встречай! Ты где там? Ух, пирогами как нос зашибает! А я голодная, а я холодная, накормите меня, утеплите меня, расцелую – ах!
– Привет, Светуль! Ты одна? – крикнула Вера, в последний раз проводя щёткой по вспушённым волосам.
– Отпущу я её одну в твою лачугу, как же! – откликнулся весёлый юношеский голос. – Не дождётесь!
– Лёвка, привет! – обрадовалась Вера: он работал вместе с её Николаем и наверняка они пришли втроём. – Коля с вами?
– Коля-то? А чего ему с нами быть? – удивился Лёва, в рубашке и отутюженных серых брюках заглядывая в гостиную. – Мы сами по себе, как ты понимаешь, он сам по себе.
– Да идёт где-то, чего ты плачешься? – рассмеялась Света, шурша одеждой и валенками. – Сейчас придёт, обоймёт, поцелует, подарочек преподнесёт.
– Выбирает, поди ж, – поддакнул Лёва. – Платок на голову иль духи. Светка, ты б чего хотела: платок иль духи?
– Кольцо с изумрудом, балбес! – пошутила нарядная симпатичная Света.
Вера про себя фыркнула: конечно, на что Светке духи и платок? У неё дед – профессор в московском институте, деньги каждый месяц внучке присылает, чтоб кушала хорошо и одевалась прилично…. Ну, или тогда чтоб вместо платка – испанская шаль, а вместо советских духов – французские. Тогда ещё можно не фыркать.
– Выставляй на стол водку и закуску, Верка! – весело велел Лёва и вручил хозяйке авоську.
Кроме трёх бутылок, там оказались дешёвая колбаса, банка солёных огурцов и рыбные консервы. Вера хмыкнула.
– Думаешь, у нас тут солёных огурцов недостаёт?
– А чё? Я огурцы шибко люблю, хоть всю банку могу съесть, – оправдался Лёвка. – А это, тем более, мамин посол. Она, знаешь, как здорово солит? Не оторвёшься! Хоть с картохой, хоть с водкой, хоть вообще с хлебом! Так, девчата. Что-то я проголодался. Скоро эти черти нагрянут? Вот если через пять минут не заявятся – плюну и умну и салаты, и пироги!
– Терпи, Лёвка, – строго сказала Светлана. – Не дома и не с мужиками в пивной.
– Ладно, ладно, сдаюсь и терплю!
Лёва картинно поднял руки.
– Поцелуй меня за послушание! – попросил он Светлану, но та отмахнулась:
– Отстань, Хайкин, чего тебе приспичило? Патефон давай налаживай. И пластинки из прихожей неси. Мы, Вера, у Люды Яблоковой пластинки попросили. Она дала нам на вечер. А завтра обратно надо снести. Ну, я заберу или Хайкин вон.
– Я не донесу один! – запротестовал Лёва. – Мне нужна помощь! А, Светуль?
– Завтра так завтра, хватит болтать попусту, – урезонила Хайкина Вера. – Кажется, Лёшка и Поля идут. Надеюсь, и Николай с ними, а то я всю водку о стенку разобью.
– Только посмей! – вмиг посерьёзнел Лёва и на всякий случай встал между хозяйкой и столом.
Вера пошла к двери встречать новых гостей. Света спросила вдогонку:
– В печь дров-то подбросить?
– Ну, парочку, – кивнула Вера, торопливо открывая старую толстую дверь, крашеную голубой краской.
– Привет, Вер! Ой, ребята, вы уже тут? Привет! Ух, и мороз во дворе…. Даже, Вер, твоя Жучка в конуру забилась, едва тявкнула на нас. Все пришли?
– Привет, Поля. Лёшка с тобой? – спросила Вера.
– Тут я.
– А Николай с вами?
– Мы за ним не заходили, – сказала Полина Филичкина.
– А чего так?
– Ну, Вер… – с упрёком проговорила Поля.
– Зачем нам третий лишний, Верк, скажи на милость? – бестактно попросил Лёшка Герсеванов. – Будет тут, понимаешь, идти, носом сопеть и покряхтывать. Тебе бы это надо было? Ого, Лёвка! Привет, ты всё же достал водку?! Отлично! Пластинки принесли?
– Принесли. Люда Яблокова дала до завтра, – ответила Светлана Терпигорева.
– Так давайте заведём! Всё веселее ждать будет.
– А танцы когда? – уточнила Полина. – Сейчас, пока Совдепа, Иду и Кольку ждём, или уж когда придут?
– Когда поедим, – ответил Лёва Хайкин. – Я лично голодный. Начнём, а?
– Да погоди ты! – сердито сказала Вера. – Потерпи. Ребят подождём. А еда вообще в полночь запланирована. Хочешь есть – закуси огурцом и хлебом. А больше ничего не ешь, а то сметёшь – никому и кусочка пирога не достанется!
– Ладно, ладно, потерплю, – сдался Лёва, но всё же умял огурец.
– Ой, Верка, какое у тебя платье-то шикарное! Синее… – вздохнула Светлана, любуясь нарядом подружки. – Купила в «Женской одежде»?
– Ага, там купишь, – усмехнулась Вера и горделиво покружилась перед гостями, будто перед зеркалом красуясь. – Такого там с прожектором не найдёшь.
– Мама сшила? – догадалась Полина, играя ямочками на румяных щеках.
Вера кокетливо пожала плечиками, встряхнула головой в облаке завитых кудрей.
– Я модель придумала, а она сшила. Главное, девчонки, модель придумать.
– Пошить по модели – тоже очень важно, – заметила Поля серьёзно. – Не там отрежешь, не там прострочишь, и вся твоя модель на половую тряпку похожа. Верно ведь говорю, Свет?
– Ой, конечно! Вот у меня так было, честное комсомольское! Увидела я одно платье…
Залаяла Жучка, и Вера встрепенулась в жгучем желании, что тропинку во дворе топчет её ненаглядный Николай. Она метнулась к двери и радостно распахнула её, трепеща от сладкого предвкушения долгожданной встречи.
Узрев появившиеся фигуры, она выпятила нижнюю губу и насупилась: ну, вот ещё, Ида Сундиева и Совдеп Гасюк. Ждали их тут очень, чернявок пролетарских…Вера, понятно, тоже на заводе не машинисткой работает, но всё же в ней куда больше утончённости и понимания. Ну, да всё равно приятели. Вместе работают, вместе летом купаются в реке, в совхоз на работу ездят, на танцы ходят, на вечера в ДК, рядом на собраниях сидят, на демонстрациях идут, в легкоатлетических эстафетах бегут, дни рождения и государственные праздники справляют. С девчонками платья шьют, над рецептами блюд колдуют – из тех скудных продуктов, что в магазинах продают; сплетничают, откровенничают, хихикают…
– Мы последние? – разматывая тёплый платок, заиндевевший по краям от дыхания на морозе, спросила Ида Сундиева.
На румяном лице блестели чёрные глаза. Совдеп, принимая от девушки шубейку, ласково чмокнул её в щёку, и Вера чуть не разревелась от зависти и досады. Где же Николай, чёрт бы его побрал, в самом деле! Она была готова бежать к нему в общежитие и силой притащить сюда, повиснув на его руке, обнять за шею и танцевать, танцевать…. Отчего он не пришёл! Он обещал!
Вера смеялась, шутила. В душе же кипело раздражение, сердце затапливало море гнева: все подружки с парнями, а она, хозяйка, самая, между прочим, среди них нарядная, статная, красивая – одна! Безобразие.
То и дело Вера бросала нетерпеливый взгляд в чернеющие колодца окон, прислушивалась к шорохам на улице, ждала лая Жучки. Но нет. Во дворе тишь и одиночество.
Совдеп включил музыку. Сперва поплясали под быстрые песни, а затем начались медленные танцы. Пары приникли друг к другу, млея от томления и влюблённости, а Вера сиротливо сидела у патефона и угрюмо кусала губы. Да где же этот Николай?!
Глаза девушки блуждали по танцующим, по комнате, полутёмной и знакомой до последней трещинки, последней завитушки на обоях, и неожиданно упёрлись в едва освещённую икону святителя Николая. Седые волосы обрамляли красивое строгое лицо с широко распахнутыми ясными очами, которые, казалось, неотрывно следили за ней.
«Что ему от меня надо? – фыркала про себя Вера. – Ишь, вылупился… Старикашка в шляпке…. Вот скажи, чего тебе от меня надо? Стоишь себе там, в углу и стой. Радуйся, что я тебя в печке не стопила. Хотя подумаю: может, и стоплю. Теплее будет. Чего ты вот святым заделался? В Бога, что ли, поверил? Поверил до умопомрачения и умишка последнего лишился. Верно ведь? Чего так тебя все хвалят, превозносят? Чем ты так глянулся? Уж всяко мой Николай тебя баще будет: и помоложе, и покрасивше. Вот если ты такой могучий, то доставь его ко мне немедля, на счёт три. Раз… два… три… Ага, не доставил? Какой же ты тогда святой? Ну, раз ты опростоволосился, тогда за него будь».
Она решительно встала и, не сводя взоры с иконы в потемневшем металлическом окладе, подошла к ней, протянула руки, сняла с треугольной полочки, отбросила белый рушник в сторону. Танцующие оторопело на неё воззрились.
– Эй, Верка, ты чего творишь? – окрикнула Ида.
Вера критически осмотрела тяжеловатую икону, писанную на доске ещё, наверное, при жизни прабабушки. Лик Мир Ликийских Чудотворца смотрел на неё с живой теплотой, но раздражённая девушка этого не хотела замечать.
– Если нет моего Николая, – с вызовом сказала она, – буду с Николаем Угодником танцевать. А чего? Подходящая замена: оба Николаи. А придёт Гаврилястый, скажу, что без него я вовсе и не скучала!
И Вера принялась кружиться в медленном вальсе, прижав святой образ к груди.
Совдеп Гасюк хмыкнул. Ида Сундиева нахмурилась на него. И как-то странно расхотелось всем танцевать. Пары остановились, глядя на вальсирующую Веру. Полина Филичкина оторвалась от Лёши Герсеванова и сделала к Вере шаг.
– Что ты делаешь, Вер? Это же грех такой!
– Ну, какой? Какой грех? – бесстрашно усмехнулась Вера.
– Кощунства!
– Ой, да верующие какие все стали, поди ты!
Вера передёрнула плечами, подняла высоко икону, глядя прямо в отеческие глаза святителя. И всё вальсировала, вальсировала. Синяя юбка мягко волновалась в ногах.
– Вер, перестань! – воззвала Светлана Терпигорева. – Чего ты, в самом деле? Ну, не пришёл твой Гаврилястый, а икона-то при чём? Поставь её обратно, не навлекай страха.
– Ой, забоялись вы как! – рассмеялась Вера и закружилась пуще. – А вот как поцелую Николая Угодника в губы! Как моего Гаврилястого, поцелую! А если Бог есть, пусть Он меня накажет, на здоровье! Я не боюсь!
И снова прижала икону к груди. Музыка не смолкала. Друзья, переглядываясь, присоединились к одинокой танцующей фигурке. Первый круг по комнате, второй….
Замигал неяркий электрический свет. Потух. И будто сама метель ворвалась в дом: завыло, заскрежетало вокруг, да так, что едва выдерживали уши; невесть откуда при закрытых окнах и двери взявшийся вихрь сбивал на пол. Засверкали молнии, сливаясь в ослепительные вспышки.
Девушки закричали, падая, цепляясь за парней, за стол и стулья. Билась посуда, летали салфетки и занавески. Света дотронулась до обнажённого локтя Веры и отпрянула в страхе: ей показалось, что она прикоснулась к холодному камню. Потеряв от испуга голос, она ринулась прочь из дома.
Ребята, в ужасе похватав одежду, не разбирая - где чья, выскочили вслед за ней на улицу. Они бросились вон со двора, сопровождаемые воем ошалелой Жучки и всполохами молний, рвущимися из окон злополучного дома номер сорок шесть на улице Волобуева. Никто не чуял холода в необутых ногах, вспарывающих сугробы на пути в безопасность их квартир.
Встретила их возвращавшаяся с вечерни мать Веры Степанида Терентьевна. Встретила – да так и обмерла в душе при виде искажённых белых лиц и полуодетых тел в праздничных одеждах, едва скрытых под шубейками и полушубками.
– Что такое? – пробормотала она, хмурясь, и вгляделась в странное зарево в той стороне, где стоял её старенький дом.
Догадка поразила её в самое сердце: пожар?! И собака воет так страшно…
Она побежала, неуклюже переваливаясь в валенках, не сводя глаз с непонятного зарева – не красного, не оранжевого, даже не жёлтого, а белого, будто свет прожектора, как то бывало в недавно отгремевшую войну.
И тут свет пропал, рассеялся среди тусклых пятен фонарей. Матери казалось, что она никогда не дойдёт до своего дома. А когда всё же дошла, вновь остращалась: чернота вокруг, тишь, аж ушам больно, а из окон избы бьёт белый мертвенный свет.
Что с Верой?! Что с её друзьями?! Что произошло?
Не видя более ничего, кроме открытой в сенцы двери, она переступила через высокий порог, сделала несколько шагов и в проёме гостиной остановилась.
Горела люстра. Всюду раскиданы посуда, вещи, еда. А посреди комнаты стояла Вера с прижатой к груди иконой святителя Николая, которую мать сразу признала. Что-то ужасное было во всём облике дочери. Может, то, что она не моргала, не дышала, как мёртвая, – и не падала. Или то, что кожа её выбелилась, будто у Снегурочки. Или то, что синее платье её казалось сделанным не из ткани, а из жести?
Мать рухнула, смяв рукотканные половики.

ГЛАВА 2.
1 января 1956 года. Друзья Веры Карандеевой. Посещение дома на Волобуева.

Закутавшись в старую козью шаль, Светлана Терпигорева неподвижно сидела у ярко горящей печки в доме на окраине Чекалина и тряслась от крупной дрожи, которая всё не проходила и не проходила, несмотря на жару в комнате.
Она не могла думать, а воспоминание жгло и жгло её, и не переставало жечь, хотя, вроде бы, выжгло всю дотла.
Перед глазами стояла и не исчезала, куда бы она ни смотрела, застывшая в сполохах молний фигура Веры. Мёртвые открытые глаза, спутанные волосы вьются вокруг лица, как ведьмины змеи, грудь неподвижна, рот сомкнут, словно склеен.
Руки держат икону так, что белеют пальцы.
– Почему она не уходит? – спросила Света у огня и стала покачиваться. – Почему она не уходит? Почему стоит?
Родители и бабушка спали, ни о чём не подозревая. Света слышала их дыхание и мерное похрапывание бабушки, но ощущала себя пронзительно одинокой. Лёвка бросил её, умчался прочь. Все разбежались. А Вера там стоит. Убежать никуда не может.
А вдруг уже всё нормально? И Вера поставила икону святителя в «красный угол», зажгла лампаду и давно спит, а Света мучайся от страха и непонимания.
Как это случилось? Их же всегда учили, что Бога на самом деле нет, это крепостническая власть придумала, чтоб легче народ порабощать.
С семнадцатого года в доме Терпигоревых не молились, не искали Бога. Да и нельзя было. Жили чётко по правилам: работа, учёба, кружки, субботники, демонстрации, дом. Мимо церкви бегали – смеялись. И любовались красотой белого здания с голубыми куполами…. Церковь действовала, и молодёжь по этому поводу сетовала: эх, под комсомольский клуб этакую бы красоту!
А теперь, получается…
Что же произошло с Верой Карандеевой? Неужто она до сих пор стоит? Может, давно села и сидит на кровати?
Есть ли у Терпигоревых в доме хоть одна икона? Хоть самая маленькая? Надо у бабушки Фроси спросить. У старушек всегда что-нибудь неожиданное бывает. И иконка должна где-то храниться: всё ж Света крещёная с младенчества, и дядя её диаконом где-то в селе служил…
Дядя в лагере погиб. Значит, не отрёкся от Бога, раз погиб. Что же в Нём такое есть, что за Него и в век науки и технического прогресса на смерть идут?
И страх испарился. Светлана посмотрела на огонь и удивлялась сама себе: она будто обновилась вся. Будто сгорело в ней фальшивое всё, тёмное, и заблистало истинное, белоснежное, дарящее свет в душе.
Значит, Бог есть, раз Его подвижник, святитель Николай, смог окаменить Веру? Значит, он присутствовал в комнате, где они танцевали, смотрел на них и всё видел! Стыдно-то как…. Перед святым человеком не стояли по струнке, а отплясывали…
Светлана в эту ночь так и не уснула. Только утром, часам к четырём, её сморил странный тяжёлый сон, в котором опять стояла с прижатой к груди иконой Вера.
Проспав часа четыре, Светлана очнулась и встала. Первое января 1956 года пестрило снегопадом. Ну, вот. Снова двор лопатами чистить…
Родители и бабушка Фрося пили чай с новогодним тортом. Света молча прошлёпала в тапках к умывальнику, поплескала водой в лицо, сбегала в холодные сенцы за салатом и остатками курицы и всё тут же подъела под смешливые взгляды родных.
– Тебя, чай Карандеева не накормила? – не выдержала, наконец, мама, наблюдая за уминавшей яства дочерью.
– Не успела, – жуя, ответила Светлана.
Хлебнула чаю и спросила у бабушки Фроси:
– Бабуль, а у тебя, случайно, никакой иконки не завалялось?
– Чего? – опешила та, испуганно воззрясь на внучку-комсомолку. – Какой иконки?
– Ну, вот хоть Николая Угодника. Ведь есть же? Спрятала куда-нибудь, чтоб не нашли и всё. А она лежит у тебя где-то, пылится, – наседала Светлана.
Старческая рука потянулась перекреститься, опомнилась и безсильно упала на колени. Испуганные глаза часто заморгали.
– На что тебе? – резко спросила Светланина мать – Октябрина Леонидовна, которую родные и приятели звали просто Оля, игнорируя гордое идейное имя, которое в семнадцатом году дал дочери потомственный пролетарий Леонид Дормидонтович Поспелов. – Молиться собралась? Ты это мне брось.
Светлана исподлобья глянула на мать.
– Я молиться не умею, – огрызнулась она. – Я комсомолка вообще-то.
– Зачем тогда она тебе?
– Поглядеть хочу.
– Зачем это?
Октябрина Леонидовна непонимающе поджала губы.
– Ну, история тут одна случилась… непонятная, – неохотно призналась Светлана. – Хочу разобраться.
– Что за история?
Октябрина Леонидовна решительно присела за обеденный стол напротив дочери. Светлана всё ей рассказала, и в комнате надолго повисло молчание. Наконец, Октябрина Леонидовна сказала:
– Так не бывает. Это тебе всё показалось.
– Как это – всё мне показалось? – вскинулась Светлана. – Ничего подобного и вообще! Я своими глазами видела! И все наши подтвердят!
– Они же все в разные стороны брызнули, – усмехнулась мать. – Откуда ты знаешь, что они видели именно то, что ты видела?
– А как же! Разве бывает, чтобы произошло одно, а видели его по-разному?
– Сколько угодно! – пожала плечами Октябрина Леонидовна. – Вспомни Октябрь семнадцатого года. Событие одно, а как по-разному его описывают очевидцы. Смотря с какой стороны на это посмотреть: с красной, с белой, с европейской, азиатской, американской или вообще Крайнего Севера. Ты понимаешь, о чём я?
Света кивнула. Октябрина Леонидовна удовлетворённо улыбнулась. Но дочь не собиралась сдаваться.
– Я видела молнии, – твёрдо сказала она, – слышала шум, ощущала ветер. И Вера вдруг замерла и перестала моргать. Ты понимаешь?! Перестала и всё! Я её пыталась толкнуть, чтобы сдвинуть с места, растормошить – и впустую! И кожа у неё твердая-твёрдая! Как камень!
Октябрина Леонидовна возмутилась:
– Как живая плоть вдруг тебе станет каменной, ты скажи? Она же из мягких мышц, из крови, из разных клеток – и всё это наполнено водой – ты что, анатомию из школы забыла?
– Ничего я не забыла, – заупрямилась Света. – Но я же тебе говорю – тыкаешь в неё пальцем, и пальцу больно и холодно. Ну, чисто камень, понимаешь? И образ этот – ну, Николая Угодника – держит накрепко, не шевельнуть!
– Не увижу – не поверю! – безапелляционно заявила мать.
– Да и пожалуйста, можно хоть сейчас сходить! – пригласила Светлана с вызовом. – Нашатырь только не забудь, чтоб понюхать, когда сознание будешь терять.
– От чего мне его терять? – буркнула Октябрина Леонидовна.
– От страха.
Октябрина Леонидовна передёрнула худыми плечами.
– Вот ещё. Не собираюсь я его терять. Глупости какие.
– Ну, так пойдёшь? – прищурилась Светлана.
Мать пренебрежительно вскинула голову:
– Захочу – пойду. Не захочу – так дома останусь.
И тут они услышали слабенький, но непривычно твёрдый голос бабушки Фроси. Чёрные глазки её в сморщенных веках чудесно оживились.
– Я пойду. А что ж, надо навестить Карандеевых, раз такое несчастье произошло. Пойду да погляжу, поплачу вместе со Стешенькой над комсомолкой её разнесчастной, сатане работницей…
– О, как заговорила, мама, ну, ты чего?! – опешила Октябрина Леонидовна. – Сдурела ты, что ль?! В тюрьму захотела?
– Да хоть и в тюрьму, – отвечала бабушка Фрося. – Хоть под конец жизни пострадать за Господа своего русского, а то всё боюсь, всё боюсь…, когда ж закончу бояться? Смерть заберёт – ещё больше бояться буду, если Господу не послужу, не покаюсь.
Октябрина Леонидовна возвела к потолку глаза.
– Что за отсталый религиозный бред! – фыркнула она. – Слушать противно.
– Бред ли, не бред ли, а я одеваюсь, – сообщила бабушка Фрося.
Она медленно, покряхтывая, натянула на себя зимнюю одежду. Октябрина Леонидовна и Светлана тоже набросили на себя всё тёплое. Уже в дверях бабушка молвила, обращаясь к внучке:
– А иконку-то я тебе покажу. Есть у меня одна. Только не святителя Николая, а складень такой двойной: на одной дощечке Пресвятая Богородица Казанская, а на второй – Господь наш Спаситель Иисус Христос.
Она подумала и вернулась в комнату. Пошебуршилась где-то в уголку, принесла небольшой складень, завёрнутый в чистую вышитую салфетку.
– С собой-ка возьму, – пробормотала она и толкнула дверь.
На улице мело. Женщины протоптали дорожку к воротам, открыли калитку, пошли, подняв воротники, по сугробам. Прохожих мало. Кого видели – Октябрина Леонидовна с Новым годом поздравляла. Бабушка и внучка молчали.
За два двора до Вериной избушки на Волобуева им встретились Полина Филичкина и Лёша Герсеванов. Лица румяные с мороза. А глаза – будто краски потеряли и стали одинаково бесцветные. Неужто и у Светланы такие же?
– Здрасти вам, – убито произнесла Полина Филичкина. – Мы вот тут… мимо идём, пробираемся.
– А мы к Карандеевой собрались, – прямо ответила Светлана. – Вдруг она нормальная стала?
– Вот посмеёмся, – дрожащим голоском пропищала Полина. – Ведь нам же не померещилось, а, Светочка?
– Всем враз одно и то же не померещится, – заверила Света. – И что вы врёте, что не к Вере шли? Что такого в том, что шли?
– Так ведь страсть какая, – пожаловалась Полина Филичкина. – Я всю ночь уснуть не могла, вспоминала…. Что это такое вчера случилось?!
– Да замыкание просто какое-то, – неуверенно предположил Лёша Герсеванов.
– Ага, как же, – хмыкнула Светлана Терпигорева.
– А я на всякий случай «скорую помощь» вызвала, – призналась Полина. – Вдруг они Вере помогут. Врачи ж…
И тут они остановились перед воротами сорок шестого дома. Выла собака во дворе. У ворот стояла, зарывшись колёсами в снег, санитарная машина ЗИМ-12Б. Водитель сидел в салоне и нервно курил дешёвую папиросу. Едкая сигарета так и плясала в его пальцах. Увидев людей, он приоткрыл окошко и рявкнул:
– Куда собрались?!
Октябрина Леонидовна показала рукой на дом.
– Мы до Карандеевых, проведать, с Новым годом поздравить, – убедительно ответила она.
Светлана робко добавила:
– Нам пластинки забрать…. Это нам Люда Яблокова дала на вечеринку, ей вернуть надо…. А пластинки там, в доме.
Водитель затянулся глубоко, выпустил дым.
– Невозможное это дело, граждане и гражданки, – сказал он, покосившись на дом.
– Почему это невозможное? – нахмурилась Октябрина Леонидовна. – Очень даже возможное. Мы их давние знакомые, дружим лет десять. Что такое случилось? Заболел кто?
Водитель втоптал окурок в снег, достал новую сигарету, долго прикуривал от гаснущей спички. Наконец, ответил:
– Обе заболели. Сперва дочь столбняком, а потом мать….
– А мать отчего? – осмелилась спросить Светлана.
– Кто её знает, – пожал плечами водитель. – Как увидела дочку, так и легла на пол. Пролежала сколько-то, а когда в себя пришла, нас вызвала, а мы – милицию.
– А Вера… стоит? – с длинной паузой спросила Светлана.
Водитель смерил её долгим мрачным взглядом.
– Ну, стоит, – нехотя обронил он.
– Вы её видели? – замирая от страха, пискнула Полина Филичкина.
Водитель и её смерил долгим взглядом.
– Ну, видел. Зашёл сперва с врачом – вдруг, думаю, носилки понадобятся. А её уложить никак нельзя. Так что носилки не нужны.
– Почему уложить нельзя? – спросил Лёша Герсеванов.
– А не укладывается, – ответил водитель и содрогнулся; затянулся сильно, прокашлялся. – Толкают её, а она будто памятник – ни в какую! Уж и плотник приходил.
– Зачем?
– А доски вокруг неё рубить. Чтоб с полом вместе выдернуть.
– Срубил?
– Не. Топор затупился, а на дереве ни царапины…. Померещилось, что кровью брызнуло. Или не померещилось…. Я чуть не спятил. И удрал. Вот сижу теперь, жду, что с ней решат делать.
– А мать-то где?
– А мы уже в больницу её увезли, уколами обкололи. Дышит вроде.
– И Вера дышит? – спросила Светлана Терпигорева.
Водитель сплюнул.
– Дышит ведь, – подтвердил. – А сердце бьётся редко-редко.
– Как редко?
– Удар в полминуты, кажись. Ненормально это. Чёрте что.
Он снова содрогнулся, покосился на дом и признался приглушённым голосом:
– Страшно. Стоит вся как бы каменная, икону к груди прижала – не отодрать! Поневоле рука тянется перекреститься, а ноги – в церковь рвануть. А ну, как Бог есть?
– Теперь-то понял, что есть? – строго вопросила его бабушка Фрося. – А то всё – опиум, отсталость, пережитки. Вот тебе и опиум, и пережитки. От Бога всё.
Водитель не ответил. Закрылся в ЗИМе. Светлана храбро направилась к калитке, за ней потянулись остальные. Завидев чужаков, Жучка жалобно тявкнула и спряталась в конуре, словно складывая с себя полномочия сторожевой собаки.
Делегация робко подобралась к двери, открыла её, попав в заставленные банками и утварью сенцы. Шедшая впереди Светлана взялась за ручку второй двери и резко вдохнула прохладный воздух, набираясь решимости. Дёрнула на себя. Чуть ли не на цыпочках вошла, затаив дыхание.
Несколько шагов – и перед ней в свете дня и включённой люстры стоит Вера – так, как стояла ночью. И глаза открыты!
Подол платья от впущенного воздуха не шевельнулся, как и волосы.
Возле Веры стояла со шприцом в руке женщина в белом халате. Светлана её узнала – врач Александра Вадимовна Водовскова. За столом, всё ещё заставленном посудой и едой, сидела другая женщина – медсестра. Она что-то писала на листе бумаги. Лоб её блестел от пота.
Александра Вадимовна растерянно смотрела на шприц в руке. Толстая стальная игла была сломана.
– Не протыкает, что ты будешь делать… – промолвила она. – Уже третья игла! Кожа-то холодная, прямо ледяная! А мышцы, словно льдом налились – не проткнёшь! Никогда такого не видела! На столбняк совсем не похоже. Я прослушала сердце – вы записываете?
– Записываю, Александра Вадимовна.
– Феноменально! Очень редкое сердцебиение! Раз в двадцать две секунды! Это просто невероятно! Нет, мне надо присесть.
Она присела за тот же стол со шприцем в руке и только тогда заметила Светлану и остальных.
– А вы что тут делаете? – строго прикрикнула она. – Посторонним не положено! Уходите сейчас же! Через пять минут милиция приедет, ещё арестует вас! Идите-идите! И помалкивайте, пока хуже чего не стало!
Светлана Терпигорева прижала к груди руку.
– Александра Вадимовна, – выдавила она, не в силах отвести глаз от статуи, в которую обратилась её подруга. – Что же Вера-то – живая или… как?
Водовскова сумрачно посмотрела на неё, пожала плечами.
– Живой труп, – констатировала она. – И труп лежал во льду несколько дней. И у него бьётся сердце, и работают лёгкие.
– И ещё он примёрз к полу, – добавила медсестра, стуча зубами. – Страх какой…. Пойдёмте ж скорее отсюда, Александра Вадимовна, пожалуйста. Я всё записала.
– И что, отодрать её от пола невозможно?
Водовскова пододвинула к себе исписанный листок.
– И это тоже, – кивнула медсестра и взглянула на остолбеневшую компанию. – А ну-ка, подите-ка вон, – велела она. – Вам же ясно сказали – сюда нельзя. Если будут нужны ваши свидетельства, милиция вас найдёт.
– Ступайте, ступайте отсюда, – поддакнула Александра Вадимовна, не поднимая головы. – Нечего тут…. И помалкивайте. Сами знаете, что за это вам будет: закон о религии пока никто не отменял.
– Указ, – поправила медсестра, но врач устало отмахнулась:
– Всё равно.
Компания развернулась и, толкая друг друга, выпроводилась вон со двора. Жучка не тявкнула, не зарычала – лишь внимательно проводила гостей чёрными глазами, закрыв зубастую пасть.
На перекрёстке, где надо было расходиться, все остановились.
– Вот и посмотрели, – сдавленно произнёс Лёшка Герсеванов. – И чего теперь делать?
– Прямо хоть комсомольский значок на помойку выкидывай, – поёжилась Полина, невольно оглядываясь на крошечный издали дом Карандеевых.
– Погоди выкидывать, – одёрнула Октябрина Леонидовна. – Тут разобраться надо.
– Чего разбираться? – твёрдо сказала бабушка Фрося. – Просила у Бога наказания – вот и получила. Теперь стоять будет, пока прощения не вымолит.
– У кого? – машинально спросил Лёша.
– У святителя Николая, надо полагать, – уверенно ответила бабушка Евфросиния.
Октябрина Леонидовна ошарашено таращилась на неё, не узнавая забитой, едва видимой и слышимой старушечки в этом монолите правды. Вот ведь что чудо делает…. И что, действительно, теперь делать? О чём думать? Как? И вообще: каким оружием теперь можно сражаться с этим опиумом для народа?
Стоѝт ведь Вера Карандеева с иконой, вся каменная стоѝт. Не мёртвая, не живая, не зомби, не коматозная. Верно ведь та врачиха, Александра Вадимовна Водовскова сказала: не столбняк у Веры. Не столбняк, точно. При любом столбняке медицинские иглы не ломаются и человека с места сдвинуть можно. Но… кто знает, вдруг сдвинет кто Веру? Профессор медицины или там, к примеру, новомодной физики, которую повсюду ругают…, как она называется…, не вспоминается что-то название….
Октябрина Леонидовна шла вслед за дочерью и за свекровью и потела от горячих напряжённых дум.
Разошлись в стороны снеговые тучи, пропустили небо и солнце. Словно по велению Божьему.
Так ведь оно и не скажешь, что в обыкновенном доме в данную минуту обыкновенная девушка из страны Советов являет собой самое невероятное, что только может произойти в двадцатый век науки и технического прогресса: свидетельствует о существовании Бога, забытого на сотворённой Им Земле большей частью человечества.