[624x529]
ГЛАВА 3.
Январь 1956 года. Начало перерождения

Лёва Хайкин пошёл со Светой Терпигоревой к Вериному дому в тот же день ввечеру. Увязались за ними и Совдеп Гасюк с Идой Сундиевой: их терзало любопытство – ожила подруга или так и стоит, прикованная к половицам? Они едва узнали знакомое место: невесть откуда узнавшие о произошедшем в новогоднюю ночь люди облепили забор и закуток перед калиткой дома номер сорок шесть и пытались разглядеть что-то в окнах. Лаяла Жучка.
– Чего стоим? – тихо спросил Совдеп у мужика в тулупе.
Тот обернулся. Морщинистое лицо его, облепленное бородой как ватой, краснело от мороза, маленькие чёрные глазки сверкали искрами непонятной радости.
– Бают, святитель Николай каку-то девку-комсомолку приструнил за богохульство, в статую оборотил, – охотно прошептал мужик и кивнул на тёмные окна. – Стоит, понимашь, морозкая и твёрдая – шо твой камень! А в грудях икона руками прижата. Врачи отдирали – не отодрали. На пол валили – не свалили. Во ведь какая сила Божья! Какая страхотина! Поневоле перекрестишься и в церкву побегёшь.
Он смерил молодёжь любопытным взглядом, пальцем с криво обрезанным ногтем пригрозил.
– А вы чего тут? Проверяющие, што ль? А хоть запроверяйтесь: стоит молодуха, стоит и слухает….
– Чего слухает? – нетерпеливо подтолкнул Совдеп задумавшегося мужика.
– Вопли адовы слухает, – прошептал мужик, перекрестился и отвернулся к окнам дома.
– А, может, стронулась уже, – с трепетной надеждой предположила немолодая женщина и потопала валенками по хрупчатому снегу, пытаясь согреться от долгого стояния.
– Зайти надо, – сказал Лёва Хайкин и потянул Свету к калитке. – Все пойдём или одни мы?
Друзей пронзила холодная дрожь, но они кивнули: всё ж-таки должны помочь товарищу своему, попавшему в этакую беду, на то они и комсомольцы страны Советов, борцы за правду, за идею.
Отбрехиваясь от вопросов небольшой толпы, прикрываясь комсомольским удостоверением Совдепа, они гуськом пробрались в Верин дом. Жучка их признала и заскулила, завертела хвостом, прижалась к земле. Она жалобно глядела на них круглыми тёмно-карими глазками и часто дышала, высунув длинный язык.
– Собаку-то кормил хоть кто? – рассеянно поинтересовалась Ида Сундиева.
– Кто её будет кормить? – фыркнул Совдеп Гасюк. – Не до того. Хозяев-то тю-тю.
– Я её заберу, – решила Светлана. – А потом верну, как Степанида Терентьевна придёт. Она, видно, в больницу попала из-за всего этого: сердце-то больное.
– Да уж как не попасть, – вздохнула Ида – от такого-то страха…. Хоть бы Верка в себя пришла….
Но Вера незыблемо стояла на прежнем месте – посреди комнаты, лицом на восток, неподвижная, каменная, и крепко держала в руках икону святителя Николая. Она была одна. В комнате царил безпорядок.
Совдеп, бледный, как после обморока, и даже чуть сзелена, сделал к девушке несколько неуверенных шагов и медленно протянул к ней дрожащую руку. Дотронулся и отскочил, тряся кистью, словно внезапно ожёгся.
– И впрямь, холодная и твёрдая, – проговорил он, стуча зубами. – Вот жуть, а?! И глаза открыты…. Брр…. Пойдём отсюда! Пусть с нею власти и медицина разбираются! Пластинки Людкины забирай и пошли.
– Наверное, у неё столбняк, – пролепетала Ида и выпорхнула вон.
За нею все следом. Светлана Терпигорева задержалась, судорожно собрала пластинки и, выбегая, оглянулась: показалось ей, что Вера вздохнула и пальцами шевельнула? Показалось….
– Вера… – тихо позвала Светлана. – Как ты там? Ты меня слышишь? Мама твоя, говорят, в больницу попала. А вокруг дома люди стоят…, ждут, чтоб ты ожила. Тебя икона держит или святой Николай?
Но ничто в Вере не отозвалось на слова Светланы. Как мёртвая - если б не стояла.
– Мы с бабушкой о тебе помолимся, Верочка. Правда, помолимся… – пообещала Светлана и, пятясь, выскочила вон.
Жучка внимательно глядела на неё, когда она появилась во дворе. Девушка задумчиво приблизилась к собаке, расстегнула ошейник, поманила за собой.
– Пойдём, Жучка, пойдём, – позвала она. – Кормить тебя здесь некому, поживёшь у меня, пока хозяйка твоя из больницы вернётся.
Жучка будто поняла: махая чёрным с белым кончиком хвостом, затрусила за Светой.
Весть о девушке, окаменевшей из-за богохульства, разлетелась по Чекалину за два дня. К старенькому дому номер сорок шесть на Волобуева повалили со всех сторон города, пользуясь тем, что милиция пока не обращала на странное событие внимания.
За забором стояли с горящими глазами и бьющимися сердцами миряне – что верующие, что неверующие – разных профессий, разного уровня образования и культуры.
Люди пересказывали друг другу и новичкам историю о чуде, подобном которому не было много тысяч лет – с того дня, как обратилась в соляной столп, стоящий доныне на Святой Земле, жена праведного Лота, оглянувшаяся, невзирая на запрет Бога, на огненную гибель порочных городов Содома и Гоморры.
Священство сюда не заглядывало: власти за излишнее любопытство запросто могли лишить их и возможности служить, и самой свободы. Но к ним с вопросами потянулись люди, и не было у преследуемого советской властью духовенства более благодарного и чуткого слушателя, чем те, кто побывал у сорок шестого дома на Волобуева.
Первым из Вериной компании крестился Совдеп Гасюк, ставший Сергеем. Вслед за ним, как хвостик, окунулась в иорданскую купель Ида, принявшая имя Ирина. В один день отказались служить сатане, плюнули на него в сторону запада и надели нательные крестики Лёва Хайкин и Лёша Герсеванов. А Света Терпигорева и Полина Филичкина крещены были во время войны у некоего отца Сергия. Обе помнили это смутно, но – помнили.
Первая литургия далась им всем нелегко. С удивлением оглядывались они на старушек, немощных на улице, а в церкви стоявших крепко, будто они воительницы Христовы. Откуда в них такая сила, такая выносливость, такая высота веры? Поклон за поклоном, крестное знамение за крестным знамением, и всё стоя на больных ногах с узлами проступающих чёрных вен, – все четыре часа богослужения, во время которого ни одно слово непонятно первопришедшему в храм мирянину.
День ото дня чекалинские церкви принимали под свои купола всё больше и больше бывших безбожников. Пытаясь объяснить себе окаменение Веры Карандеевой, они терялись в дебрях предположений, одно невероятнее другого, и находили ответ только в одном: Бог существует. Иначе ничего не объяснить. Именно в это время познаёт Его Карандеева Вера… прямо среди них.
Испуганные скандалом на Волобуева, городские и областные власти спохватились и послали в опасный дом, затягивающий советских граждан в религиозный омут, наряды милиции.
Молодые ребята в форме вызвали у людей недоумение: они-то что здесь делают? Но удивление длилось несколько мгновений: борьба с религией же! Как это мы забыли за три дня?
– Неужто погонят? – зашепталась толпа и перестала заглядывать в чёрные окна дома, скрывающего окаменевшую девушку.
Погнали.
– Разойдись! – закричали мощные басы. – Нечего глазеть! Разойдись по домам!
– А что такое, милки? – залепетала маленького роста старушка. – Вы её арестовывать хотите?
Неприветливый капитан хмуро глянул на неё и процедил:
– Если притворяется, то арестуем. Если нет – в психлечебницу определим.
– А если не притворяется и не психическая? – крикнул из толпы парень.
– Там посмотрим, – сурово ответил капитан. – Разойдись, я сказал! В тюрьму захотели?
– Да что тут такого – у забора постоять? – громко спросила дородная женщина в сером пуховом платке и тёмно-коричневом зимнем пальто.
– Запрещено исполкомом, – отрезал капитан. – Ещё вопросы имеются? Если да – в «воронок» по одному.
Залезать в «воронок», несмотря на явленное чудо, никто не захотел и вскоре улица Волобуева, к мрачному удовлетворению капитана, опустела. Он выставил часового у калитки и с четырьмя милиционерами зашёл в холодный тёмный дом. На всякий случай, вытащив из кобуры пистолет и взведя курок, капитан сделал несколько шагов по сенцам, по кухне и встал на пороге гостиной.
Никто здесь не убирал, и безпорядок на столе, запах от гниющей пищи вызвал лёгкий приступ тошноты. Мелькнула мысль, что надо бы прислать сюда уборщицу, чтобы вынесла отбросы на помойку и протопила избу. Тихо. Прямо ни шумка, ни шелеста.
Посреди комнаты стояла девушка с открытыми глазами. К груди прижала обеими руками икону ликом наружу. На завитых распущенных волосах отдыхал бледный луч солнца, вырвавшийся с улицы из-за занавески. Не вздрогнет подол нарядного платья. Не шевельнутся губы.
– И, правда, что ль, окаменела? – вырвалось у капитана, до последнего мгновения уверенного в том, что слухи врут.
Его слова взорвали мертвейшую тишину. Милиционеры, как один, вздрогнули.
– Глубоков! – позвал капитан, не в силах оторвать от живой статуи глаз. – Пойди, проверь, чего она там, дышит?
– А чего я… – тоном уличённого в проказе школьника начал, было, вызванный милиционер, но тут же смолк, сам испугавшись смелого своего отказа.
Капитан недвусмысленно повёл пистолетом.
– Не рассуждать.
Глубоков набрал в грудь побольше воздуха, как перед погружением в воду, и, шаркая сапогами по деревянным половицам со скомканными половиками, направился к девушке. Встал перед ней, протянул руку, вытянув указательный палец. Ткнул. Перевёл дух.
– Т-твёрдая. И х-холодная, – сообщил он.
– Понятно, что твёрдая и холодная, – раздражённо бросил капитан. – Живая? Дышит? В отчёте врача Водовсковой написано, что пульс и дыхание очень редкие. Вот стой теперь и лови.
– Её ловить? – испугался Глубоков и отпрянул в ужасе.
– Дурак. Пульс и дыхание лови.
Капитан вздохнул с чувством навалившейся на него ответственности, оглядел гостиную более внимательно.
– Нестерихин!
– Я, товарищ капитан!
– Сходи, вызови «неотложку», и уборщиц каких-нибудь найди прибрать тут.
– Есть, товарищ капитан!
Широкоплечий румяный Нестерихин мгновенно исчез, протопав тяжёлыми ногами по сенцам. Капитан сел за край стола, расчищенный вчера Александрой Вадимовной Водовсковой.
– Надо выставить оцепление по периметру, чтобы народ не шастал, – проворчал он, убирая в кобуру пистолет и закуривая. – Глубоков!
– Я!
– Останешься здесь. Латыев, во двор. Бородий – у ворот. Впускать только по письменному приказу.
Дымя нещадно, он мельком взглянул на Веру и вышел, чтобы расставить оцепление из прибывших милиционеров. Затем он поехал докладывать начальству. Начальство мрачно выслушало и отказалось верить. Поехало само инкогнито. Увидело, побелело, выкурило подряд три сигареты. Выматерилось.
– Вот сука. И что теперь делать?! В центре узнают – голову снимут.
И в жутком расстройстве умчалось, отчаянно рассматривая варианты замалчивания скандала.
«Комсомольцев подключить, вот что, – лихорадочно размышлял первый секретарь обкома Ефрем Епифанович Еникеев. – Самых активных. Подкованных в научном атеизме. Чтоб ходили тут, разъясняли, будто никакого чуда и в помине нет. И корреспондентов этих собрать, велеть, чтоб на первую полосу разоблачение написали. И ловить слишком разговорчивых, беседы проводить, подержать под арестом пару недель, взыскания за длинный язык… Прямо сейчас и начнём».
И работа по борьбе с чудом, явленным Богом в новогоднюю ночь, началась.
Через неделю с небольшим на улицах, прилежащих к Волобуевской, появились комсомольские патрули. Парни прогуливались с девушками и при виде людей, стоявших перед оцеплением или идущих к нему, принимались громко обсуждать «поповскую выдумку».
Зачастую они обступали бедную старушку или худого мужика, своих ровесников или ровесников своих родителей и убедительным тоном доказывали: нет чуда на Волобуевской, просто деваха перепила в компании, и её столбняк хватил. А так как двигать её нельзя – помрёт, оставили больную пьянчужку дома. Скоро мать её вернётся из больницы, будет ухаживать за дурой дочкой.
– А зачем милиционеры стоят, никого не пускают? – подозрительно спрашивали старушки, худые мужики и прочий народ, тянущийся на Волобуевскую.
– Так больна Карандеева! – объясняли комсомольцы-атеисты, округлив лживые глаза и подняв брови. – Охраняют, чтоб любопытные не зашли, не ограбили. А вы как думали!
– А мы думали – Николай Угодник вашу атеистку наказал, – говорили старушки и крестились. – Нечего со святым образом шутки шутить, пляски плясать…
– Да не было ничего! – с жаром уверяли комсомольцы. – Придумали всё это дружки её, понятно? Разыграть хотели, а вышло боком. Теперь их арестуют за такое дело. Преступление это, между прочим: народ в заблуждение вводить…
– С семнадцатого года вводят, – проворчал кто-то невидимый комсомольскому патрулю... – всё вводят и вводят в заблуждение, что Бога нету. А как Его нету? Вот Он, пожалуйста…
Зорко высматривали наглого невидимку комсомольцы, но не выдали его люди. А те с новым жаром увещевали: да не было, не было ничего, товарищи, Бога ж нет, откуда чудеса?
А народ по чуду Божьему изголодался. Десять лет минуло с одного из великих чудес: победы над фашистской Германией. Подзабылось, как приходили к преподобному Феодосию Кавказскому лица в погонах, спрашивали, каков будет конец войны. А тот молился день и ночь, и видел три видения, в которых Пресвятая Богородица упрашивала Сына Своего Господа Иисуса Христа пощадить Россию, а Господь всё отказывал, а потом ответил, что коли откроют церкви и монастыри, позовут священство, воссоздадут патриархат, то помилует Он страну цареубийц, преступников и безбожников. И Сталин всё сделал по слову преподобного Феодосия. И преподобный Серафим Вырицкий, повторивший в войну подвиг своего небесного покровителя, то же самое говорил. И русские выиграли войну.
Только об этом чуде-то мало кто знал. Тоже замолчали изо всех возможных сил.
Неужто и Чекалинское чудо в секретных архивах похоронят?!
Комсомольцы бойко твердили:
– Да нет там ничего такого, на Волобуевской вашей!
– Вы там были? – тут же переспрашивали их.
– Были! – не моргнув глазом, отвечали бравые комсомольцы.
– И что?
– И ничего!
– Не стоит каменная девушка?
– Ничего не стоит – лежит себе в кровати. Врачи определили, что ступор у неё какой-то. И все дела.
– А чего ж тогда оцепление? – проницательно вопрошали дошлые.
– А чтоб такие, как вы, – шибко любопытные, – в дом к ней не ломились, не пугали больную работницу завода имени Сленникова. Выздоровеет – сама всё расскажет. Вопросы есть?
Им в ответ недоверчиво хмыкали и отходили. Многие из тех, кто поначалу не верил в такое странное чудо, стали перешёптываться: неспроста, мол, комсомольцы-то ходят, агитируют; видать, и вправду стоит Вера – живая и мёртвая одновременно.
– Стоит, стоит, – шептались-перешёптывались. – Вся твёрдая, как железо. Врачи иголки в неё втыкали, а проткнуть не могли. Сердце стучит редко-редко. И положить её не могут. Толкают её, а она ни с места. Плотника, сказывают, капитан ихний велел привести. Мол, руби пол, чтоб деваху каменную повалить. Плотник рубит – ему чё, приказ есть приказ. А на досках ни царапины. И кровь выступила, будто не доски это, а плоть живая, человеческая. А топором плотниковым-то теперь лишь масло рубить…. Во как! Затупился топор….
– Не повалили. Стоит. Икона в груди. И платье уже пыльное, должно быть.
– А мать-то её где?
– А где ей быть? Говорят, в больнице.
– А чего с нею?
– Как чего? Известно, чего: увидала каменную дочку и хлоп в обморок. Сердечный, видишь, приступ. И ничего не поделаешь. Переживает ведь за дурочку свою.
– Чего это – дурочку? На заводе-то она в передовиках, и комсомолка активная, и в ансамбле поёт.
– До чего пение-то её довело? Песни, пляски – вон кощунство тебе какое.
– Да ну – песни, пляски! Всегда и пели, и плясали, и ничё, в церковь ходили, Богу молились, никто не каменел.
– Ну, тогда и пляски, и песни другие были – про жизнь, да про любовь.
– А сейчас про что? Про то же.
– Про то, да не так.
– Да как же?
– Да безбожно же!
Пауза законченности и задумчивости. Песни те же, а в душе Бога нет. А если и нет, что такого? А такого: спускаются тормоза, и летит человек не вверх, в небо чистое, а вниз, с небоскрёба да в пропасть помойную. И не замечает этого.
До революции замечали далеко не все. А теперь и вовсе почти никого не осталось: истребили тех, кто знал Бога. Осталась горстка, и ту Хрущёв изо всех сил ногтём давит.
«Клопы вы, православные, клопы, и давить вас, давить, чтоб брызнуло!» – орал слепород, ненавидящий всякое упоминание о Господе нашем и Церкви Его святой православной.
Более спокойно он говорил так: «Поколение коммунизма надо формировать с детских лет, беречь и закалять его в юности, внимательно следить за тем, чтобы у нас не было моральных калек – жертв неправильного воспитания и дурного примера. Если молодые посадки плодовых деревьев в той или иной степени повреждены, то сколько труда нужно затратить, чтобы их выходить и выровнять!».
И, передохнув от яда своего, продолжал:
«Чем больше и острее мы будем критиковать наши недостатки и ошибки людей, которые заражены всякого рода пережитками прошлого, тем быстрее мы будем вытравлять из нашей среды, из нашего здорового организма всё то, что мешает нам ещё успешнее двигаться вперед по пути строительства коммунизма!».
«Мы самого Бога за бороду взяли, а уж на вас найдём управу!» – грозил он иностранным корреспондентам, выбегавшим из зала заседаний во время его речей.
Пятьдесят лет спустя, в конце февраля 2006 года некий русский политолог Леонид Радзиховский напишет для «Российской газеты» статью «Отделение культа от государства», где он попытается объяснить падение России в безбожие.
Он скажет: «Большевизм, формально уничтожая религию, «отделяя Церковь от Государства», на самом деле окончательно сливал их воедино, строил Государство/Церковь. Уничтожалась «конкурирующая религия», но на её месте воздвигалась Новая Вера, идолопоклонничество, тот самый языческий культ, некоторые постулаты которого (нестяжательство, земной рай коммунизма, «моральный кодекс») были списаны с вульгаризованного христианства.
Но какую конкретно форму должен был принять этот культ? Культ Передового Учения? Это слишком «тощая абстракция». Люди – не начётчики из АОН при ЦК КПСС, а миллионные массы людей – не воспринимают безликий культ. А бородища-лопата Маркса не могла стать предметом горячего культа в России.
Культ пророка, вооружённого учением/мечом – вот что могло лежать в основе Государства/Церкви. Пророки нашлись: Ленин/Сталин. И бесконечные культовые сооружения, начиная – с мавзолея, покрыли страну, оккупированную новым Орденом Меченосцев (так Троцкий, а затем Сталин, совершенно верно определили новых крестоносцев, захвативших Россию).
Молодая, «пассионарная» вера выбросила в кровь молодой нации (в двадцатые-тридцатые годы население страны было лет на десять-пятнадцать в среднем моложе, чем сегодня) огромный запас адреналина. Вера, что Бога нет, была настолько же яростнее и агрессивнее прежней христианской веры, насколько Советская власть была агрессивнее прежней, царской власти.
Но вера без мистического откровения, без идеи загробной жизни («светлое будущее» и «земной рай» не предлагать), наконец, вообще вера без самого слова «Бог» – это в любом случае неполноценная вера. Это именно культ – непрочный суррогат религии. Бурно вспыхивает, но так же быстро прогорает, светит да не греет».
Из племени слепородов многие из живших и ныне живущих; и среди них Вера Карандеева. На ней Бог открывает нам запечатанные очи, дарует слепородам прозрение.
Так говорил в январе на проповеди отец Иона, со слезами радости и благодарности служа Божественную Литургию и крестя в купели бывших чекалинских слепородов.
Накануне знакомый священник рассказал ему удивительную историю. В начале недели, мол, вторая вечерняя служба, которую проводил владыка Иаков, затянулась за полночь. Пришла, мол, при последних возгласах, некая старушка, Евфросиния Терпигорева, взволнованная и будто горящая вся как свеча. Подошла под благословение к владыке и рассказала, что, мол, кощунница молодая окаменела. Владыка Иаков, священник этот, бабушка и ещё человек шесть-семь верующих собрались за нею. У дома милиция посты держала, но видят – люди церковные, вдруг помогут и по приказу капитана Мозжорина пропустили.
– Заходим, отец Иона, а посреди комнаты стоит, словно статуя каменная. И все складки одежды каменные, и глаза каменные, и губы! Прости меня, Господи, но я взял, да и постучал по руке пальцем. И стук раздался, как по настоящему камню! Хотели икону взять – не вышло.
– А владыка что? – затаил дыхание отец Иона.
– У владыки тоже ничего не вышло, – посетовал священник. – Перекрестились мы, и всё. А наутро народу вокруг дома – того больше! И уж не пускали никого.
Радовался отец Иона великому чуду Божьему, окрылённый стал, дивясь, что в такое богоборческое время Бог явил Себя безбожникам – да так, что и сомневаться в Его существовании смешно.
А в конце января во время вечерни появился в церкви некто, снял шапку с головы, прослушал хвалу Богу, а когда народ растворился в зимней пороше, розовея счастливыми лицами, подошёл к батюшке, снявшему облачение и оставшемуся в чёрной рясе, и, щурясь на манер киношного чекиста, молвил своё официальное слово:
– Что, отец Иона, завтра тоже служишь?
– А как же, Рэм Кузьмич, – кротко отвечал иерей. – С утра литургия.
– Крестить опять будешь?
– Ну, как не крестить? Приходят же страждущие, просят к Богу нашему Иисусу Христу присоединить.
– Присоединяешь, значит?
– Обязательно, Рэм Кузьмич. Деваться некуда: хотят ведь люди. Отказать права не имею.
– И много прут?
– Так человек до тридцати бывает.
– Хорошо это, думаешь, тебе?
– Бóгу хорошо, – смиренно отвечал отец Иона. – А что Богу хорошо – то и мне хорошо.
Уполномоченный по делам религии оглядел стены, расписанные сценами из Священной Истории, украшенные тяжёлыми старинными иконами.
– Новописанные-то есть? – спросил он, прохаживаясь и приглядываясь к образáм.
– Кто ж ныне пишет? И где? – горько проговорил отец Иона. – Порушили всё, позакрывали, позабирали, мастеров-иконописцев поубивали…. Что уцелело от варварства – то и чтим. Прошлым достоянием спасаемся.
– Вот именно – прошлым, – ухватился уполномоченный Хотяшев. – Что ж вы все одним прошлым живёте и народ советский за собою тянете? На дворе-то двадцатый век, социализм. Скоро коммунизм построим, где от каждого по способностям, каждому по потребностям. А коммунизм – это общество самое лучшее из лучших, самое благородное из благородных, какое может создать человек.
– Правда? – улыбнулся отец Иона.
– Вы сомневаетесь? Что ещё лучше может быть: «Всё во имя человека, для блага человека»? При коммунизме слово человек будет звучать небывало гордо, потому что он строится народом и во имя счастья народа! Никита Сергеич, между прочим, знаете, что про коммунизм говорил?
– Что же?
Рэм Кузьмич вытащил записную книжку, полистал странички, нашёл нужное место, прочитал:
– «Поколение коммунизма надо формировать с детских лет, беречь и закалять его в юности, внимательно следить за тем, чтобы у нас не было моральных калек – жертв неправильного воспитания и дурного примера. Если молодые посадки плодовых деревьев в той или иной степени повреждены, то сколько труда нужно затратить, чтобы их выходить и выровнять. Коммунизм облагораживает человека. Коммунизм – это высший расцвет человечества и человеческой личности». Лучше сказать нельзя. Вы так не считаете?
– Вы правы, не считаю, – признался отец Иона.
– Ох, батюшка, батюшка, отец ты наш родной Иона… – вздохнул нарочито сожалеюще Рэм Кузьмич. – Что вы-то, попы, станете делать в эпоху коммунизма, а? Перед кем людей смирять?
– Перед Богом, – кротко ответствовал отец Иона. – Всегда смиряемся и учим смиряться перед Богом. А смирение человека пред человеком – это следствие, а не цель.
Хотяшов искусственно откашлялся, спрятал в карман записную книжку. Смешок издал.
– Хорошо подковался в семинариях ваших, не придраться.
– Да одна семинария и осталась, всё ж позакрывали, – заметил отец Иона.
– Вам и одной много, – огрызнулся Хотяшев и широко улыбнулся. – Скоро всех вас изведут, к полезному для общества делу приставят. Будете с нами коммунизм строить. Как говорится, Илиодор Карпович – так ведь вас официально кличут, по документам? – как говорится, не знаете – научим, не хотите – заставим. И всё.
Отец Иона смотрел на своего истязателя спокойным умиротворённым взором. Хотяшеву показалось, что этот невысокий худощавый морщинистый шестидесятилетний старик в чёрной рясе знает такую великую тайну, что остальной мир с его суетой и дрязгами просто меркнет перед ней.
И оттого-то он готов стоять вот так спокойно и умиротворённо, глядя в глаза представителю власти, от которого полностью зависит и судьба его, и сама жизнь, и – не бояться....
До войны Хотяшев шесть лет проработал в НКВД, видел немало тайн и смертей, подготавливал дела к расстрелу и даже присутствовал на казнях. И лишь одна категория людей, ведая нечто выше жизни, предпочитали смерть предательству своего Бога и не боялись ни арестов, ни угроз, ни пыток. Словно древние христиане, будь они неладны!
Ух, эти верующие! Взял бы их ад. Если он существует. Право, ради того, что ввергнуть попов в ад, стóит его создать.
А ведь как старались изничтожить православную веру! В стране религиозные вопросы неминуемо становились вопросами политическими, а перестройка сознания в условиях свертывания НЭПа была делом первостепенной государственной важности.
Уже в 1922 году большевики составили чёткую программу уничтожения Православной Церкви. При ЦК РКП (б) образовали специальную Комиссию по проведению отделения Церкви от государства. Она действовала до ноября 1929 года и назвалась антирелигиозной – АРК. В её функции входили жёсткий контроль религиозных организаций. Руководил ею с начала до конца некий Емельян Ярославский.
Всех, кто, так или иначе, был связан с отправлением культа, с 1925 года неофициально лишили избирательных прав.
Инициирование обновленческого раскола, травля в печати Патриарха Тихона, вербовка ОГПУ «своих людей» в епископском корпусе привело к дезорганизации Центрального церковного управления, а после 1927 года поставило Церковь в зависимость от политических интересов большевистского руководства.
1927-29 годы стали временем принятия целой серии законодательных актов, осложняющих положение религиозных конфессий и в первую очередь РПЦ. Одной из основных задач данного законодательства было ухудшение и без того тяжелого положения духовенства.
21 февраля 1927 года Наркомат труда СССР своим постановлением лишил «бывших и настоящих служителей культов; членов [их] семей» права на пенсию и пособие по безработице. Это означало «официальное» признание духовенства нетрудовым элементом со всеми вытекающими отсюда последствиями
Следующим шагом стал циркуляр Наркомзема РСФСР от 13 марта 1928 года о правах на землепользование служителей культов. Теперь для того, чтобы получить для ведения хозяйства участок земли, священнослужителю приходилось обращаться в уездные земельные управления, которые могли отказать им, если сочтут необходимым. Теоретически наделение землей служителя церкви должно было проводиться в самую последнюю очередь. Однако на практике наделение священника землей было абсолютно нереальным делом.
В 1928 году на собрании московского партактива Сталин указал на необходимость «связать широкую массовую антирелигиозную кампанию с борьбой за кровные интересы народных масс». Коллективизация означала для большевиков антиклерикализацию деревни и в целом усиление антирелигиозной борьбы.
5 июня 1928 года Наркомпрос постановил «приравнять служителей религиозных культов и их детей в отношении взимания с них платы за обучение к лицам, живущим на нетрудовые доходы». Это означало, что дети священнослужителей не могли получить образование, так как большинство приходских священников имело очень низкие доходы. Оплатить учебу своих детей для них было сложно.
Параллельно с принятием вышеперечисленного законодательства в аппарате ВЦИК был подготовлен проект инструкции «О порядке проведения в жизнь декрета об отделении церкви от государства и школы от церкви.
В начале 1929 года был разослан совершенно секретный циркуляр «О мерах по усилению антирелигиозной работы». Борьба с религией приравнивалась к классово-политической. Собственно говоря, это и был новый этап наступления на религию.
8 апреля 1929 принят Закон о религиозных объединениях, который вместо традиционного прихода вводил пресловутую «двадцатку» – религиозное общество: «Религиозное общество есть местное объединение верующих, достигших 18-летнего возраста, одного и того же культа, вероисповедания, направления или толка, в количестве не менее двадцати лиц, объединившихся для совместного удовлетворения своих религиозных потребностей».
Церкви и церковное имущество рассматривались как государственная собственность, которую власти, как бы делая одолжение верующим, передавали для использования бесплатно. Собрания и различные обряды могли проходить только с разрешения местных исполкомов; они же могли удалять из общества отдельных его членов.
Религиозным обществам запрещалось «создавать кассы взаимопомощи, кооперативы, производственные объединения; оказывать материальную поддержку своим членам». Организовывать специальные детские, юношеские, молитвенные и другие собрания, как и общие библейские, литературные рукодельческие, трудовые, по обучению религии и т.п. собрания, группы, кружки, отделы, а также устраивать экскурсии и детские площадки, открывать библиотеки и читальни, организовывать санатории и лечебную помощь запрещалось.
Репрессии 1930-х затронули лояльных и нелояльных, православных и иноверных. По мере строительства социалистического общества борьба с религией и Церковью лишь усиливалась, а официальная пресса позволяла себе все более оскорбительные характеристики «религиозных мракобесов». Сталин определил догмой высказывание: «поп – сообщник кулака, которому нет места в колхозе».
Борьба шла и по идеологической линии. Религия – это сильный объединяющий фактор. Вспомним татаро-монгольское иго, Золотую орду, когда именно православная церковь объединила русских людей, сплотила их в борьбе с врагом, помогла выстоять в лихое время.
Православие издавна сплотило крестьянство и стало одним из условий его самоосознания себя, как единого социального слоя. Без разрушения православия невозможно было уничтожить крестьянство как самостоятельную часть общества. Именно по РПЦ пришёлся основной удар безбожной власти. И не случайно Емельян Ярославский относил победоносное завершение наступления на церковь к тому же времени, когда планировалась окончательная коллективизация всех оставшихся единоличных хозяйств – к концу тридцатых годов.
Отечественная война стала недолгой оттепелью для русской православной церкви. Стали открываться церкви и монастыри, в семинарию пошли учиться молодые люди. А сейчас, в пятидесятые, в правление Хрущёва, снова началось наступление на «дурман сознания».
Рэм Кузьмич Хотяшев внимательно прищурился на высокую икону Господа Вседержителя.
– Ну, посмотрим… – неопределённо проговорил он, изучая лик Иисуса Христа.
– Что, Рэм Кузьмич? – не расслышал священник.
Уполномоченный по делам религии повернулся к нему, улыбаясь кончиками губ.
– У меня к вам имеется официальное предписание, уважаемый Илиодор Карпович.
– Слушаю, Рэм Кузьмич, – без намёка на страх ответствовал отец Иона.
– Вы завтра утром проповедь опять говорить будете, не так ли?
– Абсолютно верно, – согласился отец Иона. – Без проповеди никак.
– Что так?
– Проповедь в канву Божественной Литургии вплетена, – объяснил с охотою отец Иона. – Да и как людям без проповеди, без ведóмого нас Божественного Слова спасаться?
– И о чудачке этой станете говорить, с Волобуевской?
Отец Иона помолчал, уставясь в пол. Потом глянул на уполномоченного ясно и открыто.
– Про какую чудачку? – переспросил он.
Хотяшев шумно выдохнул сквозь зубы.
– Не заливай, поп, будто не знаешь, про какую чудачку я тебе тут толкую. Та, что в столбняке три недели стоит!
– Ах, про эту….
– Про эту, про эту, – раздражённо бросил Хотяшев.
Отец Иона снова не торопился с ответом. Подумал.
– Просят люди отклика от Церкви, – осторожно ответил.
– А ты её видел? Они её видели? – озлился Хотяшев.
– Кто видел, рассказал тем, кто не видел.
– Фамилии скажи! – потребовал уполномоченный.
– Чьи фамилии? – сделал вид, что не понял, отец Иона.
– Кто видел дуру эту стоящую?
Отец Иона спокойно смотрел на еле сдерживающего ярость Хотяшева.
– Не знаю, Рэм Кузьмич, – тихо молвил. – Никакие фамилии мне неизвестны.
– Да всё вам известно! – взорвался Хотяшев. – Нечего мне тут навешивать!
– «Навешивать», Рэм Кузьмич, не имею права, совести, веры и должности.
Хотяшев сжал кулаки.
– Как же я ненавижу вашу братию! – процедил он. – Обманом живёте, а туда же: совесть! Да какая у вас совесть, у попов! Обираете народ, последнее требуете, а за что? За сказки липовые!
– Где же сказки-то, Рэм Кузьмич? – спросил отец Иона. – Сказками не мы, а вы обманываете. Уверяете, что ничего нет - ни Бога, ни души, ни рая, ни ада, а только «великая троица»: Маркс, Энгельс и Ленин – насмешка и издевательство над Пресвятой Троицей. Кроме этих трёх антихристов вы предлагаете социальную утопию, которая никогда не осуществится, и пустоту после смерти. Это ли не сказки, Рэм Кузьмич?
Лицо уполномоченного пошло пятнами.
– Ты, отец, в своём уме?! Я тебя за такие речи в пять минут в тюрьму посажу и под расстрельную статью подведу! Антисоветчик!
– Стало быть, заслужил на старости лет, – с непонятной кроткой радостью выдохнул отец Иона.
– Чего заслужил, болван поповский, мракобес?! Медали за тупость и пулю в лоб?! Россказни о девке каменной?!
– Мученичества Бог сподобляет, слава Господу моему….
Хотяшев сплюнул на пол.
– Ну, вот что, мученик новоявленный, – хмуро сказал он. – Слушай внимательно, а то я закрою твою церковь и паству разгоню, сто раз пожалеешь, что с советской властью не сотрудничаешь. С завтрашнего дня о доме на Волобуевской – чтоб ни звука не звучало. Только упомянешь – запрещу любые проповеди произносить, даже в великие праздники народ поздравлять. С амвона завтра перед всем народом объявишь, что чуда на Волобуева нет, что это обман попов, выдумка, пустые слухи. Соврёшь, в общем, что-нибудь, вам, попам, не впервой. Это понятно?
– Понятно, – кратко ответил отец Иона.
– Я лично буду на каждой службе присутствовать, – сообщил Хотяшев. – И следить за каждым словом. Понятно?
– Понятно.
Отец Иона чуть склонил седовласую голову.
– Чтоб голословным обманщиком не стать, – мягко, терпеливо произнёс он, – позвольте, я схожу к Вере, дабы воочию убедиться в правоте власти. Тогда я смогу поведать людям правду и никого не обману.
Рэм Хотяшев призадумался.
– Это не в моей компетенции – разрешать вам туда ходить, или не разрешать. Доложу и, когда примут решение, позвоню. Ясно?
– Ясно, Рэм Кузьмич.
Хотяшев достал из внутреннего кармана сложенный вчетверо листок, развернул, протянул священнику.
– Распишись, Илиодор Карпович, что предупреждён.
Отец Иона молча взял у него бумагу, подошёл к стойке, где продавались свечи и принимались записочки о здравии и упокоении, взял перьевую ручку, окунул в непроливашку, расписался мокрым острым кончиком. Хотяшев забрал документ, подул на подпись, сложил и убрал поближе к сердцу.
– Ну, до завтра, Илиодор Карпович. В восемь начинаешь?
– В девять.
Рэм Кузьмич бросил последний взгляд на убранство храма, усмехнулся, надел на голову шапку и вышел.
Отец Иона помедлил. Постучал пальцами по стойке. Повернулся к Царским Вратам. Прошептал, перекрестясь:
– Господи Боже мой, не оставь меня в годину лютую....
И упал перед Распятием на колени. Что б ни ждало его завтра, он готов служить Господу Иисусу Христу своему всей жизнью своей и смертью.
... Дня через два в квартирке отца Ионы зазвенел звонок. Священник снял трубку.
– Хотяшев, – представился невидимый собеседник, и голос его был раздражён и резок.
– Здравствуйте, Рэм Кузьмич. Слушаю вас.
– С амвона ничего не объявляйте, мы сами всё сделаем. В проповеди о девке каменной не упоминать! Это приказ.
– А посетить... – начал, было, отец Иона.
– Отказано, – буркнул уполномоченный по делам религий и бросил трубку, не прощаясь.