[450x395]
Помедлил, страшась и волнуясь предстоящего действа. Затаив дыхание, смотрели на него диакон Орест, чтец Алексей Игоревич Чернецовский, Степанида Терентьевна, Саша Латыев, Иван Нестерихин.
«Неужто возьмёт икону?! Если вынет – оживёт девушка или нет?» – думал каждый про себя.
Отец Иона шагнул к Вере и положил руки на оклад святительского образа. Сжал холодный металл пальцами и потянул вверх сперва тихонько, затем изо всех сил. Опустил руки, постоял, со слезами на глазах вглядываясь в слепые каменные очи кощунницы.
– Не вышло, – проговорил он. – Не простил угодник Божий.
– Так и что теперь? – вырвался у матери мучительный вопрос.
– Ждать, матушка, ждать, милая… – вздохнул отец Иона. – Не время, видно, ещё.
– А сколько ждать?
– Это уж Богу ведомо, не нам, грешным, – глубоким ласковым голосом ответил отец Иона.
Сказал, казалось, что-то размытое, неопределённое, но на самом деле основательное и дающее надежду исстрадавшейся матери, чей крестный путь рядом с окаменевшей дочерью только начинался.
В последний раз перекрестившись на икону святителя Николая, закрытую руками Веры, отец Иона снял облачение, собрал крест, требник, Евангелие, кадильницу, надел длинное зимнее пальто, которое носил лет десять. На выходе он оглянулся на каменное чудо и пробормотал себе под нос:
– Девушка-свеча…. Чрез великий грех великое наказание понесла, чтоб утвердить веру православную…. Горит теперь, горит, как свеча и сгорает.
Прислушавшаяся к его бормотанию Степанида Терентьевна неуверенно спросила:
– Что, батюшка?
Отец Иона очнулся, вздохнул и заторопился выйти.
– Ничего, чадо моё, ничего. Стоит, говорю, как свеча. Тьму безверия освещает….
– Чем это она освещает? – хмуро буркнул Иван Нестерихин. – Стоит, как мёртвая, а сама орёт по ночам. Так не бывает.
– Этим и освещает, – подытожил священник.
Милиционеры и Верина мать остались одни, но слова иерея всё звучали и звучали в ушах, не смолкая. Латышев встряхнулся.
– Надо Мозжорину доложить, чтоб не вышло чего. А ты сама не болтай – не велено. А сболтнёшь чего, тебя в тюрьму упекут. Поняла?
– Поняла….
Мать без сил уронила себя на стул и долго сидела, сцепив руки, склонив голову.
Вскоре стемнело. Латыева и Нестерихина сменили, и они ушли. Александр ушёл, надеясь, что, не видя Веры, он избавится от странного гнетущего чувства, терзающего его глубоко и неотступно. Но, что бы он ни предпринимал: еда, радио, встреча с приятелем, с девушкой, чтение книжки – облегчения не наступало.
Да что же это с ним?! А через три дня ему снова заступать на дежурство! И ведь никому не выплеснешь эту приставучую заразу, поедающую его сердце: подписку о неразглашении давал…. В упор спросят – был, видел? – должен ответить, что не был, не видел.
Латыев маялся весь оставшийся вечер, едва уснул к полуночи, в полночь проснулся, зная, что за несколько кварталов от него в доме сорок шесть по улице Волобуева начала кричать Вера.
Всю ночь ему казалось, что он слышит её крики, и, вконец измотанный, бедняга уснул лишь под утро. Встал, будто по сигналу побудки, оделся и, не позавтракав, ушёл из дома, кинув обеспокоенной матери, собиравшейся на смену. Она работала на заводе по производству взрывателей для артиллерийских снарядов, который был основан в 1911 году.
В первые годы советской власти завод выпускал различные металлоизделия, главным образом, пароводоарматуру, а в тридцатых годах освоил выпуск карманных часов. После войны завод перепрофилировался на карманные и наручные часы, пароводоарматуру, сверлильные станки и военную продукцию, в том числе на снаряды для систем залпового огня, а также на оборудование для космических аппаратов. С пятидесятых годов на заводе начался выпуск трехкратных доильных агрегатов, и мать Александра работала в ОТК, проверяла качество.
– Я в церковь.
Ошарашенная мать надела валенки на разные ноги и долго соображала, топая по нечищеным от снега тротуарам, почему ей так неудобно идти. А, главное, что случилось с её сыном-комсомольцем?!
На работе ей рассказали об окаменелой девице, собиравшей на заводе механизмы наручных часов. Небылице она, конечно, не поверила: как это – живой человек окаменел и живёт, не устаёт, не падает?! Слухи это пустые. Бога нет. Коммунисты давно открыли русским людям глаза на религиозный обман, затуманивающий ясное материалистическое зрение…. В смысле, мировоззрение.
Все её возражения, вся её уверенность в правоте советской идеологии разбились о единственный факт: Саша, убеждённый атеист с пелёнок, милиционер, страж порядка и законности советской власти… понёсся после дневного дежурства в церковь! К выдумщикам-попам!
Давно надо выслать их всех на Колыму! Вообще, куда-нибудь на Крайний Север. Пусть чукчам и тюленям проповедуют. Меньше зла принесут. И вместо хлеба из ржи и пшенички пусть хлеб из ягеля зубищами своими рвут, перетирают.
Гликерия Харитоновна (впрочем, к ней чаще обращались по отчеству или называли Лушей) едва дождалась конца смены и помчалась в Петропавловскую церковь, надеясь там узнать что-нибудь о каменной девице.
К её разочарованию, поп отмолчался. А на шепотки и горящие глаза религиозных фанатиков Гликерия Харитоновна не намеревалась обращать внимание: вот ещё, что за глупейшие идеи! Разве этому учат великие вожди революции, социализма и коммунизма Карл Маркс, Фридрих Энгельс и Владимир Ильич Ленин? Нет Бога, нет, граждане советские! Сколько вам доказывать, от дурмана очищать?! Уж сколько сил на это государство потратило? Миллиарды, наверное!
Взять вот тоже Союз безбожников СССР, который возник в начале двадцатых годов. Его поддерживала сама власть Советов в лице антирелигиозной комиссии! В сёлах стали организовывать кружки воинствующих безбожников, а также кружки юных безбожников. А сколько было безбожных ударных бригад, безбожных ударных цехов и заводов, безбожных колхозов!
Мать и отец Гликерии Харитоновны ходили на занятия у себя в деревне…. А ещё они выпускали кучу литературы, агиток, брошюр, журнал и газету «Безбожник» и планировали к 1932-1933 годам закрыть все церкви, молитвенные дома, синагоги и мечети; к 1933-1934 годам – истребить все религиозные представления, привитые литературой и семьей; к 1934-1935 годам – охватить страну и, прежде всего, молодёжь тотальной антирелигиозной пропагандой; к 1935-1936 годам – ликвидировать последние молитвенные дома и всех священнослужителей; а к 1936-1937 – изгнать религию из самых укромных уголков России.
И каков результат? Ошеломляющий! По переписи 1937 года из тридцати миллионов неграмотных граждан СССР старше шестнадцати лет 84 процента (или 25 миллионов) признали себя верующими, а из 68,5 миллиона грамотных – 45 процентов (или более 30 миллионов).
Куда мы катимся?! Куда падаем?!
Ведь какие крупные гидроэлектростанции строим! В космос полетел первый искусственный спутник Земли! Сколько безплатного жилья стали строить! Какими темпами пошла коллективизация в деревне! И вообще деревни стали превращаться в «агрогорода»! А построение коммунизма через тридцать лет? Это, скáжете, не цель для советского человека?!
Только религия тормозит все научно-технические начинания государства. Вообще, Бог несовместим с убыстренным строительством светлого «завтра». И правильно сделал Никита Сергеевич, что начал гонения на Церковь, что отделил её от государства!
А с этой девицей каменной ерунда какая-нибудь. Болезнь, например. Этот… столбняк. От него столбенеют, а, кажется, что каменеют.
Ничего, врачи в Советском Союзе толковые, лучше них никого в мире нет. Они вылечат тунеядку и вернут на работу, чтоб порядочных советских граждан с прогрессивным мировоззрением и самой передовой идеологией от строительства коммунизма не отвлекала!
Уже в конце службы, после целования креста у батюшки стоявшая у входа раздражённая Гликерия Харитоновна заметила в толпе лицо своего сына и изумилась: какое непривычное у него выражение! Такое только в детстве бывало, в Новый год.
Хотела сына окрикнуть, но молчаливые, воодушевлённые непонятно чем, прихожане вынесли её в холод январского вечера, и она Сашу потеряла. Неужто теперь попы и её единственного сына в религиозном болоте утопили?! С этим надо решительно разобраться.
– Луша, ты тоже здесь?! – услышала Гликерия Харитоновна взволнованный знакомый голос. – Я и не ожидала, что ты, такая активистка, безбожница, в церковь придёшь! Но Бог знает, кого выбирает.
Латыева узнала Леонтию Гавриловну Песчанову, с которой недавно лежала в больнице в одной палате, страдая желудком.
– Здравствуй, Леонтия, – поздоровалась Гликерия Харитоновна. – Да я просто за сыном приходила, – объяснила она и вытянула шею, чтоб показать, что она действительно искала непутёвого Сашку.
– У-у! И сынок в церкви? – порадовалась Песчанова. – Ну и ну! Какие дела творятся! Всех эта каменная девица заставила о Боге вспомнить! Разве ж не чудо?
Гликерия Харитоновна скептически пожала плечами.
– Ну, это ещё неизвестно, каменная она или просто столбняк у ней случился, – сказала она. – Ты что, видела её?
– Нет, что ты! Там за пару кварталов конная милиция стоит, пытается не пускать. Освещение уличное вырубили. А сегодня пригнали транспорт, автобусную остановку валят. Тут и не увидишь, а поймёшь: неспроста такая суета. И комсомольцы активировались. Ходят по всяким местам, агитируют, что на Волобуева мыльный пузырь, и никто там не плясал тридцать первого декабря и не каменел. Но, знаешь ведь, люди у нас понимающие, умеют сопоставлять-то. Сопоставили многие: ага, явно что-то есть! И сюда, в церковь побежали. Меня вот сын послал: беги, говорит, мама, записочки подай, свечей накупи. А тоже ведь неверующий был. Волна, слушай, какая-то. А священники-то о чуде молчат, не велено им. Чуть что заикнутся – регистрацию запретят, а то и вообще в лагерь упекут.
Женщины шли не торопясь, хотя Гликерии Харитоновне не терпелось убыстрить шаг, чтобы догнать Сашку и потрясти его насчёт каменной девицы. Слышал он о ней или… видел? Неужто его дежурство – рядом с ней, в одной комнате?!
Вконец избередившись, она прервала поток высказываний Леонтии Гавриловны о Боге, аде, рае, грехах и, пробормотав, что ей надо заскочить в гастроном, с облегчением покинула религиозную фанатку.
В гастроном она, конечно, и не думала забегать: денег с собой не захватила, да и макароны дома есть. Сашка сидел дома. Гликерия Харитоновна начала атаку, как вошла.
– Ты что это учудил, малой?! В церковь помчался чего-то! Лбом хочешь о каменный пол биться? Чего просить-то хочешь у Бога своего? Коммунизма, что ли? А не его, что чего?
– Коммунизм и вера – вещи несовместные, – важно изрёк Сашка.
– Это тебе кто такую…, такую гадость наболтал?! – возмутилась Гликерия Харитоновна. – Ты кого слушаешь – попов пузатых, что из народа кровь пили, или старух сумасшедших, которым самое место в гробу?!
Саша помолчал, уставясь в чёрное окно. Гликерия Харитоновна совсем озлилась. Она открыла рот, чтобы продолжить чихвостить заблудшего сыночка, но тут он вымолвил серьёзно:
– Я, мам, не могу тебе ничего рассказывать. Нельзя мне. Правда…. Но я тебе точно говорю: врут коммунисты, что Бога нет. Похоже, Бог есть, не сказки это, не пережитки и не выдумки попов. А попы эти, знаешь…. Ведь они всё время в опасности, без денег, без прав, вообще, будто не люди живут, а собаки – объедками питаются. Почему они в Бога верят? Насмерть ведь стоят! И ещё мне тут женщина одна рассказала. У них в деревне, в пяти километрах от дороги, храм стоит с 1814 года. Смоленской Божией Матери. Каменный, трёхпрестольный. Семь лет назад стали его восстанавливать по разрешению Сталина. Иконы для храма возили из самого Новгорода. Так поставили их раз у стены дома перед тем, как погрузить в машину. И шёл тут мимо один с ружьём и разусмехался, увидев икону святого Пантелеймона. И, как вот эта Вера, говорит: «Ну, если Бог есть, то пусть Он меня накажет!». Сдёрнул с плеча ружьё, прицелился, выстрелил дробью.
– Ну, и что? – скептически повела бровью мать. – Окаменел? Будут в парке две статуи стоять вместо одной….
– А то, – ровно продолжал Саша. – Мужика этого вдруг дугой изогнуло, захрипел он, изо рта пена изрыгнулась. Около часа он в судорогах корчился. Увезли его, а в машине он и помер, в нечистотах весь. Кто свидетелем стал, вмиг в церковь рванул. Как и здесь вот.
У матери отвисла челюсть. Сын вздохнул:
– Вот так. И спать не хочется почему-то. Вообще всё это странно. Правда? Я, мам, никогда подобного не испытывал. И страшно и радостно – представляешь?
– Совсем не представляю, – смогла выдавить из себя Гликерия Харитоновна, потрясённая изменой сына.
Как можно было предать величайшую идею революции и коммунизма, поверить в ерунду какую-то, чушь несусветную?! Столько людей отдали свои жизни для будущего счастья всего советского народа! Даже царя убили и его семейку! А ему хоть бы что! Всё прахом: стоило какой-то девчонке заболеть столбняком, как вперёд вырвалась эта горе-религия и зацвела пышной плесенью на гордом теле страны рабочих и крестьян!
– Думаю, ты в корне не прав, – заметила Гликерия Харитоновна, стараясь говорить спокойно и не сорваться на визгливую ссору.
– Почему, мам? – так же спокойно, с долей удивления, спросил Саша.
– Потому что нашими учёными-материалистами доказано, что Бога не су-щест-ву-ет! Откуда Ему взяться, сам подумай? И куда Он денется потом? Почему Он допускает горе, насилие, несправедливость? А война? Сколько невинных полегло! Сколько горя! Страна опустошена! Ты ответишь мне на эти вопросы? – торжествующе воскликнула Гликерия Харитоновна.
Саша подумал и честно ответил:
– Нет.
– О чём тогда разговор? – с облегчением вздохнула мать, довольная, что так быстро устранила проблему. – Видишь, ты сам понял.
– Мам. Я понял, что Бог есть. Я верю, что Он есть, и всё тут. В остальном я пока не силён, знаю мало…. Вообще ничего об этом не знаю. Но ты не бойся, я ж не глупец, знаю, где живём и под кем. Обойдётся.
Он хотел успокоить мать, но лишь вверг её в тревожное горе и отчаяние. Нелегко жилось верующим в России двадцатого века. Гликерия Харитоновна вовсе не желала, чтоб их участь стала участью её сына, и потому вместо сна всю оставшуюся ночь она придумывала и придумывала всевозможные и невозможные меры, чтоб отвратить Сашку от религии.
Он пока повернул в её сторону один лишь нос, так неужели с помощью партии и советского государства не вернуть парня к нормальной атеистической жизни? И не таких возвращали. У Гликерии Харитоновны за спиной – весь СССР, сам Никита Сергеевич Хрущёв, призывающий бороться с любым проявлением религиозной дури. А за спиной Саши и идиотов в рясах или платочках – одна единственная столбнячная девка! И их Бог!
Осилим!
Несколько обнадёженная, Гликерия Харитоновна уснула. Снились ей церкви, партсобрания и доильные агрегаты, почему-то устанавливаемые не в коровниках, а в лошадиных стойлах. Бред какой-то.
Она, конечно, не знала, что скоро правительственные постановления о налогах на свечное производство, об увеличении налогов на строения и землю, которые находились в пользовании РПЦ, об урезании размеров церковных земельных участков, о запрещении церквям приобретать транспортные средства и использовать наёмный труд стали душить Православную Церковь, как удавка на шее невинно казнённого.
Всего за два года – в пятьдесят девятом и шестидесятом – от шестидесяти трёх монастырей и скитов осталось тридцать пять, и они не имели права принимать в послушники и насельники людей моложе тридцати лет. Во всей России служили всего четырнадцать тысяч священнослужителей! Из них около двухсот переметнулись на сторону советской власти и разоблачали изо всех сил и возможностей «религиозный дурман».
Были конфискованы тысячи томов богословского, философского и исторического толка, святоотеческие труды, веками хранившиеся в монастырях.
Всего через три года в проповеди священства вторглась атеистическая цензура. Кто возмущался, лишался права служения.
Всего через четыре года на ХХII съезде КПСС, который впервые проходил в новом Кремлёвском Дворце съездов, построенном на «костях» исторических построек Кремля, Хрущёв объявил планете всей о том, что в восьмидесятом году советские люди будут жить при коммунизме, помня, вероятно, что прародитель «смутного времени» ХХ века Ленин в 1920 году предрекал другую дату – тридцатые – сороковые годы, а жёсткий, но умный Сталин через девятнадцать лет после него осмотрительно допускал построение коммунизма лишь в одной отдельно взятой стране.
Не Хрущёв, а Хлестаков! Что он только ни обещал на том памятном съезде! Добиться наивысшей в мире производительности труда, обеспечения высокого уровня жизни для народа, воспитание «нового, всесторонне развитого человека», свободного от религиозного дурмана.
Его хвастливая фраза «Я вам покажу последнего попа!» базировалась на новых притеснениях, арестах и убийствах.
В тот же 1961 год по милости Никиты Сергеевича священники перестали принимать участие в хозяйственной и финансовой жизни прихода. Их обязали доносить о тех, кто у них крестился, венчался, кто просил отпеть усопших, чтобы прорабатывать провинившихся на профсоюзных и партийных собраниях, налагать административные взыскания.
Даже не касаясь гонений на Русскую Православную Церковь, а рассматривая экономическую и политическую деятельность этого необразованного, грубого, глупого человека, можно только стенать!
С 1 июня 1962 г. на тридцать процентов повысились цены на мясо и масло. Народ негодовал. К примеру, в Новочеркасске начались уличные демонстрации, участники которых были жестоко наказаны: семь главных зачинщиков расстреляли по приговору суда.
А повальная нехватка хлеба, которую изобретательная власть объясняла тем, что его скармливают в колхозах и совхозах несознательные частники? В стране с обширными сельскохозяйственными угодьями народ ел заграничный хлеб!
А как народ стал пить! В пятьдесят третьем советский гражданин в среднем употреблял два литра в год. А через десять лет – десять литров.
Политика – это вообще плач навзрыд. С нашей страной разорвали отношения Китай, Румыния, Албания. Мы чуть было не развязали новую войну – теперь уже с США. Причина – смех: установка ракет на Кубе.
А его знаменитый ботинок, которым он стучал по кафедре в зале пленарных заседаний Генеральной Ассамблеи ООН? Штраф в пять тысяч долларов, который ему предъявили, не утихомирил наглеца. Он так и соизволил его заплатить. Как и последующие слабые правители России.
Всего через семь ужасных лет Хрущёва сняли с поста главы государства, и Церковь начала медленно возрождаться. Итог утешителен для русского человека, хранящего в душе православную веру: к началу двадцать первого века в РПЦ работали 130 епархий, 545 монастырей и почти 20 тысяч церквей!
Но Гликерия Харитоновна ничего этого не знала. Она спала и металась и во сне потела от кошмаров.
А Саша Латыев почивал сладко, без сновидений. Видно, вернулся к нему ангел и охранял его покой до самого утра.


ГЛАВА 6.

Январь-февраль 1956 года. Метания Николая Гаврилястого.

Тридцать первого декабря в четыре часа дня Николай Гаврилястый, практикант трубного завода, ехал в погромыхивающем вагоне загородной электрички и от нечего делать глазел в заляпанное пыльное окно.
«С одной стороны, конечно, жалко, что сорвалась вечеринка у Верки Карандеевой, – думал Николай, рассеянно следя за однообразным пейзажем, ползущим за окном. – С другой стороны… и ляд с ней… Галька Степанкина тоже, между прочим, ничего… и весьма. Коса у ней до пояса, фигура тоже ничего…. Ну, бы не сказал, что хуже Веркиной…. Даже, где-то, лучше…. И потом, у Верки родня – так, а не родня…. А у Гальки – инженер и главный бухгалтер! Это немаловажно, между прочим! Ого-го, в общем…. И жить будет где: у Гальки бабка одна в двухкомнатной жизнь свою завершает…. Завершит – и наша квартирка! Не, это я ладно сделал, что к Верке не пошёл. Вот из дома вернусь послезавтра – Гальке подарочек вручу, свиданьице назначу. Кто знает, может, выгорит что…. А не выгорит – и что? Подумаешь…. Просто любовь ко мне настоящая не пришла. Да откуда она придёт? Зима. Дома и на работе одни и те же лица. В общежитии вообще мужские…. Никакой тайны, никакой дымки: всех знаешь с детства, как печные кирпичи в родной избе. Неинтересно. Новенького хочется. Чего бы такого? Кого бы? Ладно, ехать в гору надо не торопясь, а не то до вершины не доберёшься…».
Новый год дома с родителями и младшей сестрой Анькой прошёл весело и обыкновенно – так, как это помнилось с малых лет. Ёлка, самодельные игрушки, которые Коля с сестрой вырезал и клеил несколько лет назад, нехитрая еда – что сумели накопить, заготовить летом и купить накануне.
Поразговаривали о работе всех членов семьи, пошутили, попели песни, подарили небольшие подарочки (Николаю достался новый модный галстук), сходили погулять в новогодней ночи, возвратились и спать легли.
Сестра Аня на следующий день попыталась у брата выспросить, не нашёл ли он на заводе любимую девушку, но брат стоял скалой, ни за что не хотел проговориться. Да и о какой девушке он мог говорить, когда у Верки Карандеевой на новогодней вечеринке не появился, а Гальке Степанкиной он лишь общие фразы при встрече бросал и вполне возможно, мечтания его лопнут воздушным шариком, когда девушка откажет ему в первом свидании.
Такая девушка! У неё, скорее всего, поклонников – как плотвы в пруду! И Николай вполне может оказаться одним из невостребованной «плотвы».
Чем бы её привлечь? Было б у них общее комсомольское задание…. А что, если и вправду, подойти к секретарю ячейки, попросить по секрету?
Митрофан Телелюев парень спокойный, понимающий. Чего бы ему не пойти навстречу Гаврилястому? Они с ним, между прочим, раз шесть или семь вместе дежурили в составе народной дружины, улицы патрулировали в целях охраны порядка. Даже, помнится, задержали пару хулиганов и четырёх пьяных, неосторожно попавшихся им на пути. Тем более, у самого Телелюева девушка любимая есть, а значит, он Николаю не соперник в деле завоевания Галки Степанкиной.
Вечером второго января, тепло распрощавшись с родными, Гаврилястый уехал в Чекалин, на свою койку в мужском общежитии завода. В коридоре его встретил Совдеп Гасюк, спешащий на свидание с Идой Сундиевой, которое и свиданием трудно назвать из-за того, что приключилось у Верой Карандеевой. От него Николай и услышал страшные вести:
– Колька, ты?! Ты куда пропал, чудак-человек?! Тут из-за тебя тако-ое!
Гаврилястый перепугался не на шутку: неужто дура-девка с крыши бросилась или в душевой повесилась?! Вот попал! То, что не беременна – точно: дальше поцелуев у них дело пока не зашло, чему Николай теперь очень порадовался.
– Вера тебя вечером тридцать первого ждала, как собака кость, а потом, как стали танцы плясать, ей с кем это дело делать? И, понимаешь, чудак-человек, она чего натворила? Обхватила старую икону святителя Николая Угодника и с ней стала плясать!
Николай, ожидавший скандалов и самоубийства, нахмурился, ничего не понимая.
– И всё? – протянул он, хлопая глазами.
– Как же! История только на разбег вышла! Проплясала круга три, и вдруг грохот, молнии, ветрище! А когда стихло – глядим: она о-ка-ме-не-ла.
Последнюю фразу Совдеп громко прошептал.
– Столбняк, что ли? – брюзгливо предположил Николай.
Совдеп Гасюк поморщился.
– Какой там столбняк, ты чего, не слышишь? О-ка-ме-не-ла, говорю! Трогаешь – а она холодная и твёрдая, как мраморная колонна.
У Николая выпучились глаза. Он не поверил.
– У тебя в мозгу телёнок сдох? – спросил он и покрутил пальцем у виска.
Совдеп тут же набычился.
– Спроси, кого из наших хочешь. Там были я, Ида, Лёвка Хайкин, Светка Терпигорева, Лёшка Герсеванов и Полька Филичкина. Мы, между прочим, свидетели. Пойдём со мной, Колька, мы как раз встречаемся, хотим ещё раз на Волобуевскую к Верке сходить. Вдруг она ожила за это время?
У Николая вырвалось:
– Ни за что! Спятил?!
Совдеп удивился:
– Чего это – спятил? Ты, между прочим, наоборот, должен бы….
– Как Принц Спящую Красавицу, поцеловать передовика производства женского пола, и она оживёт? – ехидно поинтересовался Николай. – Нет уж, я в стороне. Мне таких хлопот не надо. И вообще, пусть врачи разбираются, что там с ней приключилось.
– Ты ж ей обещал прийти….
– Не обещал, а сказал, что подумаю, – поправил Николай. – Потому что обычно Новый год я встречаю дома с родителями и сестрой. Не захотел нарушать традиции. Успею ещё нарушить, когда свою семью заведу. И вообще, не верю я ни в какое окаменение. Бред это. Понятно? Врачи разберутся. Она, наверное, симулянтка. И славы захотела.
– Какой ещё славы? – возмутился Совдеп. – Она тебе что – буржуазная барышня?! Это они там за славой бегают! А наши советские девушки не за славой, а за показателями гоняются! И потом… она стоит!
– Постоит и устанет, – отбрыкнулся Николай. – Сама виновата: такую бучу подняла. Совсем с ума сошла…. Слушай, а вдруг и впрямь спятила, а? Надо её в психушке подлечить. Мало ли чего.
Совдеп, не веря собственным ушам, медленно покачал головой.
– Ну, Колька, ты даёшь… Она тебя полюбила, а ты вон как с ней…. Это, слушай… нехорошо. Вредно.
– Для кого вредно? – ощетинился Николай.
– Для неё и для тебя. И, между прочим, какой пример ты, комсомолец, даёшь своим товарищам?!
Гаврилястый спохватился: и точно! Как это он разоткровенничался? Не иначе, как с перепугу. А вдруг его из комсомола исключат? Тогда и производственной карьере конец. И отношениям с Галкой Степанкиной…, которые пока не начались…, но вдруг начнутся! Пятно на всю жизнь! А он всего лишь практикант. Закроют ему путь наверх, и никак!
– Слушай, Совдеп, – миролюбиво проговорил Николай. – В чём я, по-твоему, виноват? Не пришёл на вечеринку, потому что мама и отец просили их навестить. Это ж добровольное дело – идти в гости к девушке или нет. Разве нет?
– Ну… да.
– А то, что с ней произошло – столбняк этот – ведь она сама виновата. Или не виновата, а просто с ней приступ случился, – убеждал Николай, – так в этом приступе разве кто из нас виноват? Организм просто так среагировал. Что тут поделаешь?
Совдеп хмуро смерил его взглядом с ног до головы.
– Ладно. Меня Ида ждёт. Пошёл я.
– А я – спать, – потянулся Николай и натурально зевнул. – Надо выспаться перед работой. Новый год – новые рабочие планы…
Совдеп оставил его одного. Наконец-то! Николай ушёл в комнату, которую делил с двумя парнями, тоже практикантами из вуза, и обрадовался: никого! Видно, гуляют в последний вечер праздника. В одиночестве легче обдумать новое своё положение. Как бы сделать так, чтобы забылось его невольное участие – или, вернее, неучастие в столбняке Зои?
Николай долго не мог уснуть, но притворился спящим, когда вернулись Совдеп и Миша Башкин – его соседи по комнате, чтобы его не втянули в неприятный разговор. Парни молчали, раздеваясь, и напряжение отпустило Николая. Но снилась ему чертовщина: парк, на постаменте – белая статуя Веры Карандеевой с веслом в руке, вокруг неё носятся чёрные черти, топоча копытами и гогоча, и все, кто приближается к чертям, тоже топочат и гогочат.
С тяжёлой головой, угнетённой, к тому же, хмурыми взглядами Совдепа Гасюка, а в рабочем автобусе – и упорных взоров Иды Сундиевой, Светы Терпигоревой, Лёвы Хайкина, Лёши Герсеванова и Полины Филичкиной, намекающих на вину Николая, которую он упорно не хотел чувствовать, он поехал утром на завод.
Он постарался нагрузить себя работой по полной программе, чтобы не думать о Вере. О Галке Степанкиной ему тоже не хотелось думать; может, потом, когда всё утрясётся…
После обеда он столкнулся со Светланой нос к носу и скривил нижнюю губу: тоже начнёт прорабатывать, не надоело?
Светлана поздоровалась, посмотрела на него как-то непонятно, но ничего почему-то не сказала, прошла мимо. Николай удивился и посмотрел ей вслед.
«Что это с ней? Ничего не сказала…. Была она вчера у Верки?– думал Гаврилястый. – Что видела?».
И тут услышал в курилке голоса. Прислушался.
– Говорю тебе – каменная она! – горячился, похоже, Лёвка Хайкин.
– Ты её видел?
– Видел! Там ещё никого не было! Мать её «скорую» вызвала и милицию, а на другой вечер мы пошли – никого из них ещё не было. Мать в больницу увезли, и мы спокойно проскользнули в избу.
– Ну, и чего там?
Усмешливый хрипловатый голос полон сарказма, и Николай порадовался этому: значит, не он один не верит в байку об окаменевшей девушке.
Совдеп сказал спокойно:
– Ничего. Стоит, как стояла, не шелохнётся. И вся твёрдая. Ни зова не слышит, ни от ударов не качнётся. Как пришита к этим половицам!
Кто-то заметил:
– Если б столбняк, всё равно б упала. А тут неизвестно, что. Почему она не падает? Вы её толкали?
– Толкали. Но она, как вросла. Страшно, парни, смотреть на неё.
– А ты не придумываешь, часом?
Совдеп и Лёва обиженно фыркнули:
– Мы когда врали?
– Никогда, это точно.
– И здесь не врём. Нам к чему?
– Тогда вообще непонятно!
«Вот именно, – мысленно согласился Николай Гаврилястый. – Непонятно! Подумаешь, парень к ней не пришёл! Что с того? Каменеть, что ли?».
– Если б я в Бога верил, – сказал тот, что говорил о столбняке, – я бы подумал, что её святитель Николай Угодник наказал за кощунство. А Богу-то всё возможно! Потому и стоит она живая, но будто мёртвая…. Интересно, а как же она без еды, без питья?
– Без сортира?
Всё тот же усмешливый хрипловатый голос свёл на нет таинственную атмосферу курилки. А? Как ловко! А тот после пары слабых смешков продолжал:
– Правда, мужики: кто её кормит, поит, в сортир водит? Третий день стоит!
– Наверняка и врачи, и милиция уже там, – предположил другой. – Не оставят же они такое дело!
– Не оставят, это точно…
– А чего бы нам после смены не сходить туда? – придумал третий. – Заодно проверим: правда, это или им со страху какого почудилось!
– Договорились!
Николай поспешил спрятаться за угол. Не хватало, чтоб и его захватили на Волобуевскую эту треклятую! Может, сходить туда? Тайно, вечером. Почти ночью. А то свербит на сердце. Пакостно. Эх, удрать бы отсюда куда подальше!
А что? Мысль. Мысль! Надо сходить к Телелюеву, прощупать почву насчёт комсомольской путёвки куда-нибудь подальше отсюда. На север куда-нибудь. Или, наоборот, на юг. Пусть на стройку. Нечего тут сидеть, глаза мозолить. Досидишься – из органов придут и так посадят, что встать не сможешь.
Воплощать свой план в жизнь сегодня Николай не стал, подождать решил, чтоб не таким очевидным казалась его просьба: вполне решат, что он сбежать собрался. Хоть это и, правда, а к чему её афишировать?
Ему стоило труда не прокрасться к дому сорок шесть на Волобуева сразу после работы, чтобы убедиться в правде или неправде слухов. Выдержал несколько дней, игнорируя косые взгляды Веркиной компании, надеясь, что о странном событии прекратят говорить.
Но волна разговоров не утихала, а распространялась всё больше и больше, обрастая невероятными подробностями: иглы шприцев о её кожу гнулись и ломались, деревянные половицы кровью брызгали под лезвием топора, когда эту каменную пытались из пола вырубить, на кровать уложить; что по ночам кричать стала пронзительно – на квартал слышно; что священник какой-то был, молебен отслужил, а икону из рук Веры вытащить не смог; а вокруг милиция – пешая, конная, толпа её сминает, чтоб на девку каменную поглядеть, и лишь выстрелы в воздух усмиряют зевак.
А каменная всё стоит. Наряды милиции в её доме дежурят, никого не пускают. Если б не стояла, зачем дежурить? И ещё эти крики…. Многие их слышали.
«Молитесь! Земля горит! В грехах погибаем! В огне вся земля!».
Что она там видела в глупом своём сознании, замороченной религией? Хотя…. Тут Николай одумался: какая у Верки религия?! Атеистка до мозга костей, комсомолка! Не ударница, но к этому двигалась. Одну грамоту за хороший труд имеет. Неспроста же. Наш человек, советский, новой социалистической формации! Борец с пережитками прошлого! Она и лекторий посещала по научному атеизму. Подкованный, в общем, человек…
Николай подкрался к Веркиному дому после одиннадцати вечера. Стояли кордоны, но проскользнуть огородами не составило труда. Он подобрался к окну в гостиной, постоянно оглядываясь на шорохи и скрипы.
Окно, понятно, занавешено. Свет неяркий; похоже, включена настольная лампа. Нет, ничего не видно, слишком плотно зашторено, ни щёлочки. Тихо. Похоже, нет никого. Или есть – к примеру, Степанида Терентьевна вернулась из больницы, но спит. Верка, кажется, упоминала, что мать у неё верующая, и она с этим активно борется; так, может, Верка спит, а мать её у иконы этого святителя Николая молится, лбом половицы расшибает?
С улицы внезапно раздался говор. Кто-то требовал, кто-то запрещал. Николай невольно повернул туда голову, но ничего не увидел: темень непроглядная съедала мир. Зато внутри дома уличным шумом заинтересовались: занавеска отдёрнулась. И за несколько мгновений Николай успел увидеть Веру.
Она стояла посреди комнаты, прижав к груди икону, белокожая, неподвижная. Из форточки дунул в комнату ветер. Но ни волосы не шевельнулись, ни платье.
Форточку захлопнули, занавески задёрнули, рядом строгий голос закричал:
– Отойдите все! Не положено! Никого тут нет. Просто учение проводим!
Голоса утихли: люди разбрелись.
Николай глянул на небо. Чёрное, звёздное. Сколько же времени сейчас? За полночь или около того…. Николай повернулся, чтобы уходить, и тут раздались ужасающие вопли, ударившие его прямо в сердце:
– Молись, мама! Молись! В огне горим! В пламени вся земля! В грехах погибаем, мама! Молитесь, люди!
У Николая ослабели ноги, и он сел в сугроб. Это был Верин голос, он его узнал. Верин, но другой, совсем другой. Как потусторонний. Как у человека, стремящегося во что бы то ни стало донести до слепоглухих, до слепородов правду. Она словно видела и кричала о том, что существует на самом деле.
И Николаю стало так жутко, что, презрев секретность своего прихода сюда, он ломанулся напрямик через кусты, сугробы, заборы, дороги и милицейские заслоны прочь от дома сорок шесть на Волобуевской. Нет, это ему не по силам.
В переулке его сшиб торопящийся куда-то низенький, но плотненький мужичонка с бородой. Отлетели друг от друга в сугробы, встали, отряхнулись. Николай зло ощерился:
– Ты чё налетаешь на людей?! Простору мало?
Мужичонка вытер нос и ответил, понизив голос:
– Девку каменную бегу смотреть. Говорят, она кричать стала.
Николай рассердился.
– Чего к ней все пристали?! Мёдом намазана, что ли?! Тебе-то вот она зачем?
– Так интересно! – объяснил мужичонка, и в голосе его слышались и любопытство, и трепет. – Ну, как ты думаешь: каменеют-то ведь не каждый день! Даже не каждую тыщу лет! Будет, что внукам рассказать!
– Если не арестуют, – сумрачно предупредил Николай.
Мужичонка подался к нему.
– А что, думаешь, за погляд посадить могут? – спросил он, прищурившись.
– А для этого разве не достаточно, что в запретную зону попал?
– Почему в запретную? Не лагерь же, не оборонка…
– А заслоны стоят! Хоть тебе и не оборонка! – торжествующе просветил темноту Николай.
– Да ну?!
Мужичонка подумал. Махнул рукой.
– А и ладно. Схожу. На посты погляжу, на дом, среди народу потолкусь, авось, чего разузнаю.
– Зачем тебе? Не понимаю! – подал плечами Николай.
Мужичонка подумал, вновь огляделся, придвинулся к Гаврилястому.
– Быть бы там с самого начала – слышь? – можно было б дельце провернуть.
– Какое дельце?
– Так за погляд каменного чуда хоть какую цену заломить можно! Хоть червонец за человека! Чуешь, какие деньги?!
Николай невольно с ним согласился: деньги б можно было сколотить немалые, если бы милиция не вмешалась так не вовремя. Мысль промелькнула, но – как утопическая, не задержалась.
– За незаконную торговлю хочешь сесть, или за спекуляцию? – процедил Николай. – Смешной ты, мужик!.. Да и чуда там никакого нет.
– Да как же – нет? – всполошился мужичонка. – Говорят же!
– Девка в столбняк впала, а вы – окаменела! – ненатурально фыркнул Николай. – Вот народ! Просвещали, просвещали, а всё туда же – в мрак религиозный! Уж и попов наперечёт, и церквей столько взорвали, и монастыри в колонии, склады и клубы преобразовали, а всё ведь обратно тянет – в невежество, ложь и тупость!
Мужичонка смерил Гаврилястого долгим проницательным взглядом, огладил бородёнку голыми пальцами.
– Так оно… – медлительно проговорил он. – Так оно…. А только, слышь, неспроста милиция, неспроста народ, неспроста камень. Вера – она, слышь, камнем веры стала, на котором вера православная возрождаться будет.
Николай хмыкнул, хотел возразить, а мужичонка добавил строго:
– Ты ж её видал! Скажи! Видал. Не то б так не боялся.
– Чего?! – кинулся на него Николай.
Но мужичонка неуловимо проскользнул мимо и умчался молодой прытью, Николай и опомниться не успел, как остался один.
Недовольно ворча, скрывая изо всех сил от себя самого страх наказания – ведь, если б он пришёл на проклятую вечеринку, ничего бы не произошло! – Николай поспешил в общежитие.
Проходя мимо кинотеатра, взглянул на афишу: чуть что расспрашивать кто будет, скажет, что в кино ходил. Последний сеанс, что начинался в десять сорок вечера, закончился, и несколько человек выходили из задних дверей. Николай невольно подивился: надо же, на вечернем сеансе почти никого нет! Небывалое дело! Что это с народом? На этот фильм толпы ломились!
В общежитии он постарался ни с кем не разговаривать. Сослался на головную боль и сразу лёг. Не спалось. В голове вертелись Вера Карандеева, мужичонка странный, Телелюев, планы отъезда, Галка Степанкина, родители, сестра и какая-то ерунда! Всё вместе не давало успокоиться воспалённому воображению.
Утром Николай встал совсем разбитый, но с твёрдым решением добыть комсомольскую путёвку хоть на Север, хоть в тайгу, хоть в пустыню, и удрать от страшной каменной Веры как можно скорее. Не нужна ему слава виновника её болезни. Пусть всё, что случилось, и всё, что случится, и всё, чем закончится, произойдёт без его участия, которого, между прочим, с самого начала не наблюдалось.
В обеденный перерыв Гаврилястый зашёл в комнату комсомольского актива и застал там секретаря завода. Телелюев сидел один, пил чай с бутербродами и котлетами из столовой. На приход посетителя Митрофан отреагировал странновато: смутился, пряча глаза, порозовел, махом допил горячий чай, прокашлялся, торопливо замахал, приглашая войти.
– Комсомольский тебе привет, Митрофан Евгеньевич! – нарочито бодро поздоровался Николай.
– Привет тебе тоже. Садись. По делу наведался или поболтать? – ответил Телелюев.
– По делу, конечно. Поболтать и после работы можно, – с уверенностью, которую не чувствовал, проговорил Николай.
– Слушаю.
Николай сел напротив Митрофана Телелюева, постучал по столу пальцами с ухоженными ногтями.
– Хочется мне попробовать себя в трудном деле, Митрофан, – неторопливо начал он.
– Например?
Телелюев сунул тарелку с остатками бутербродов в ящик стола.
– Например, молодёжная стройка где-нибудь в трудных жизненных условиях… – назвал Николай. – Ну, или просто… там, где нужны молодые сильные руки, любящие труд и… результаты своего труда. Энтузиасты. Понимаешь? Я тут посмотрел газеты. Там много всего. На севере города строятся – Инта, Печора, Микунь, Сосногорск, Усинск, Вуктыл, Воркута. А ещё один мне нахваливал строительство железной дороги Сыня-Усинск. А Сыктывкар? Или вот шахта «Воргашорская». Вот про Волго-Донской канал и мощные гидростанции пишут: о Волжской имени Ленина, о Куйбышевской и Каховской. Может, на Украину куда, в Кременчуг, Донецу, Днепропетровск. Даже вон на шахты в Донбасс…
Митрофан Телелюев долго смотрел на практиканта, соображая что-то про себя. Вздохнул, покопался в стопке бумаг.
– Вообще-то поступила одна заявка. Со строительства гидроэлектростанции в Братске. Её строительство на реке Ангаре в Иркутской области началось два года назад. Поедешь? С ответом не тороплю, можешь позже. Через неделю, например.
– Нет, я решил, – прервал Гаврилястый. – Куда пошлют, туда и поеду. С моей специальностью я как раз…. И отработаю там. Профессию получу. Партия сказала: «Надо!», комсомол ответил: «Есть!». Это не слова, а призыв к действию. Верно я говорю?
– Ну… конечно, – осторожно согласился Телелюев. – Только ты… это…
– Что?
– Действительно готов ехать к бесу на кулички?
– А что? Ты мне не веришь? Я тебе давал повод усомниться в моих способностях и моральном облике? – распалился Николай.
– Не кипятись, – спокойно осадил его Телелюев. – Никто в тебе не сомневается, с чего ты взял? Просто ты, как комсомолец, должен, в первую очередь, идти на передовую. Так?
– Конечно, – подозрительно сказал Гаврилястый. – А разве комсомольская стройка – это не передовая?
– На неё едут комсомольцы со всей страны, – ответил Митрофан. – А здесь, у нас, кто будет сражаться?
– С кем сражаться? – нахмурился Николай.
– С пережитками прошлого, разумеется. О сотруднице нашего завода слыхал? На часовом участке работала.
– О которой? На часовом их полно, как головастиков в весеннем пруду, – прикинулся несведущим Николай.
– О Вере Карандеевой. Она в Новый год умудрилась заболеть, да так, что незрелый элемент раздул из всего этого святочную историю. Столько людей забаламутили!
– А я-то причём?
– Ты, брат, при советской власти, а не сам по себе. Должен правильное понятие иметь.
– Я имею, – сказал Николай.
– Имеешь, говоришь? – прищурился Телелюев. – Раз имеешь, вступай в атеистический патруль.
– Это как это?
– Будешь ходить с другими комсомольцами и рассказывать, что ты там, на Волобуевской, был и ничего – ну, абсолютно! – не видел, ничего странного и непредсказуемого не заметил…. Ты же не был?
Николай поспешно замотал головой.
– Нет, конечно, за кого ты меня принимаешь, Митрофан?!
– А жаль, жаль….
Телелюев взял карандаш и рассеянно постучал им по столу.
– Очень жаль, – повторил он, задумчиво глядя сквозь Гаврилястого.
– Почему жаль? – вскинулся тот. – Хочешь, чтоб я в это религиозное болото влез? Да я комсомолец! Советский гражданин! Ленинец! Для меня это… – он поискал нужное слово и нашёл его. – Позор!
– Не кипятись, Коль, слышишь? – негромко, но властно велел Телелюев. – Дело тут в том, что если б ты там успел побывать до милиции, то мог бы с точностью убеждать людей, что там ничего нет – хотя бы и было. А то нашим агитаторам никто не верит. Какая-нибудь особо занозистая зараза запросит подробности, и ей никто ответить не умеет, потому, как не был на этой треклятой Волобуевской! И тогда она кричит: раз не знаете, значит, всё есть! Загвоздка в том, что засекречено всё, и даже наших активистов туда не пускают.
Он смерил Гаврилястого оценивающим взглядом.
– А знаешь, Коль…. Попрошу-ка я в горсовете, чтоб тебя пустили в дом этот злосчастный. Посмотришь, покумекаешь с милицией, как ситуацию народу разъяснить. Тебя неплохо рекомендовали в училище, так покажи, на что ты способен! А потом и путёвочку дадим на строительство Братской ГЭС. А то, может, ещё какую из центра пришлют. Но до этого – ни-ни, даже не мечтай. Заслужишь, тогда и получишь.
– Нет, я не пойду! – вырвалось у Гаврилястого, и он тут же стиснул зубы, чтобы не сказать вторую нелепость и не проговориться.
Трактор перестал стучать карандашом по столу и сунул его кончик в зубы.
– Правда? – заинтересовался он. – В самом деле?
Николай про себя чертыхнулся и заставил себя безпечно улыбнуться.
– Ну, правда, чего мне там делать? Я и так всем буду рассказывать, что мне скажут! Понятно же, что всё это просто непроверенные слухи!
Телелюев вздохнул.
– Пробовали так-то. Не шибко вышло. Без знания конкретных деталей вся агитация провалилась. А ты сходишь, посмотришь, разузнаешь. Кого-нибудь из соседей прижмёшь, научишь, что говорить.
– Так это лучше писателя какого или репортёра из «Чекалинской коммуны» к делу привлеките! – воскликнул Николай. – Я чего могу сочинить?
– Чего сочинить – это мы тебя научим, – успокоил Телелюев. – Ты, главное, примени, организуй и пусти нужные слухи. А позже, может, твои наработки в другое дело пойдут.
– В какое?
– Ну, это не твоего ума дело. Или пока, работай. Когда надо будет, я тебя найду.
Делать нечего. Придётся ждать. И не только ждать, но и участвовать с головой в неприятном этом деле. Иначе шею пилить будут. И не дадут уехать.
– Пока, – буркнул Гаврилястый.
– И тебе счастливо, – с вежливостью палача ответствовал Митрофан Телелюев и открыл ящик стола, в котором его ждал недоеденный бутерброд.
Через полторы недели Николаю пришлось возвращаться к дому сорок шесть на Волобуева, показывать разрешение увидеть каменную девушку и несколько долгих минут стоять перед ней тем же каменным столбом, что и она стояла. Что творилось в его душе – он скрыл ото всех и навсегда. А волосы с тех пор стал красить, пока не постарел…
Недели две после того, как он узрел свою окаменевшую возлюбленную, он ходил меж народа, пускал и собирал сплетни, слухи, додумывал недомолвки и всё это записывал карандашом в тетрадь, озаглавленную коротко: «Дело». Тридцать первого января Николая Гаврилястый сдал исписанную тетрадь Телелюеву. Трактор внимательно прочитал при нём каждую страницу, по прочтении скупо улыбнулся, закрыл обложку и постучал по ней пальцем.
– С понедельника можешь оформлять документы на выезд на Братскую ГЭС, – позволил он. – Или вон на Вуктыл пришла заявка.
– Давай на Вуктыл, – выбрал Николай.
Телелюев пошарил в шкафу за спиной, выудил лист бумаги.
– Собирай согласно списку. Заявление по образцу, – он протянул ещё лист.
Николай, едва сдерживая облегчение и радость, взял листочек, пробормотал «Спасибо, Митрофан Евгеньевич» и покинул комнату секретаря комсомола старинного русского завода, пущенного в эксплуатацию в 1911 году…
За месяц Гаврилястый собрал справки и документы, и в начале марта уже стоял на перроне железнодорожного вокзала в ожидании поезда. Он уезжал от прошлой работы, от прошлой жизни, от людей своего прошлого, а главное – от Божьего чуда, о котором ничего не хотел знать во веки веков.
Чекалин таял в глубинах его памяти. Но так и не растаял никогда.