[450x379]
ГЛАВА 8.

Февраль-март 1956 года. Взятие иконы отцом Кириллом Тихомировым. Судьбы людей.

Отец Кирилл Тихомиров аккуратно подлил во все лампады деревянного маслица, крестясь и творя молитву перед каждой иконой. На раннюю литургию, скорее всего, придут трое: диакон, чтец и певчий. Народу отец Кирилл не ожидал вовсе. На поздней литургии, которая начиналась в девять утра, возможно, кто и появится….
Будем петь хвалу Господу!
Будем петь, несмотря на аресты, расстрелы, взрывы, осквернения, хулу, запреты, регистрацию, гнёт безбожных властей и подчинившегося ему «стада», постоянную угрозу ссылки, увольнения и оставления без средств к существованию….
Заслужили…, заслужили своим неверием, отпадением от веры, от чистоты помыслов… жадностью, страстями, глядя на которые, и простой народ задумывался: есть ли Бог? Нужен ли Он, когда у Него такие служители? Недаром у Пушкина появилась безбожная «Сказка о попе и работнике его Балде». С натуры писал….
Но, несмотря на это, на годины тяжкие, восхвалим Господа за победу над Германией, за то, что восстанавливались монастыри, что жива вера в сердцах русских людей! Испросим милости у Бога нашего к заблудшему народу, поклонимся Святому Воскресению Его!
Начался уж Великий пост. Первая неделя, самая строгая (одно сухоядение, вода и канон святого преподобного Андрея Критского во время богослужения) вчера благополучно отсчитала последние часы. Слава Тебе, Боже наш, Слава Тебе!
Бредём к Тебе, Господи, падаем, спотыкаемся, рыдаем, ликуем при малейшей милости Твоей, снова бредём, стремимся к Тебе, ибо в Тебе, Господи, жизнь, а без Тебя - смерть. Без Тебя где жизнь, Господи, где смерть? – Далека жизнь, близёхонька смерть….
Иерей Кирилл вздохнул, перекрестился и подлил маслица в последнюю лампаду, поправил фитилёк.
Огонёк его горел перед иконою святителя Николая, епископа Мир Ликийских, Чудотворца и Угодника Божьего. Отец Кирилл приблизил к лику старца, защищённому стеклом, своё широкое треугольное лицо, пересечённое вдоль и поперёк оврагами и овражками морщин.
Живые глаза святителя смотрели на священника строго, но ободряюще: ничего, мол, раб Божий Кирилл, не унывай, ибо велик Господь в любви и милосердии своём, и все болезни и скорби ваши видит Бог наш Иисус Христос, и пишут их в Книгу Жизни святые ангелы Его.
Терпи, Кирилл. И о тебе есть Промысл Божий. Служи, терпи, смиряйся, восставай на врагов Православия и Отечества своего и будешь помянут на Небесах!
Кто-то вошёл в неосвещённый Петропавловский храм, и отец Кирилл от неожиданности вздрогнул. Обернулся. Вздохнул с облегчением: диакон Пётр. Поклонились радостно друг другу, поздоровались. Пошли облачаться. Минуток через десять и чтец с певчим пожаловали.
Служителей в церкви наперечёт благодаря жесточайшей хрущёвской «оттепели».
Говорят, Хрущёв объявил «стояние Веры» провокацией западных спецслужб в канун открытия двадцатого съезда КПСС! Что тут скажешь? Ещё камешек на гору камней, брошенных в сторону Русской Православной Церкви с целью засыпать её горой щебня, а затем укатать до ровности, чтоб уж она ничем себя не проявляла: ни чудесами Божьими, ни новомучениками во имя Христа….
Диакон Пётр, начал, перекрестясь, читать положенные молитвы. Священник подавал в определённые моменты возгласы.
– Благослови, владыко! – воззвал диакон.
– Благословенно Царство Отца и Сына, и Святого Духа, и ныне, и присно, и во веки веков! – ответствовал иерей Кирилл.
– Аминь! – пропели вместе диакон и чтец, Алексей Игоревич Чернецовский.
– Миром Господу помолимся! – призвал диакон Пётр.
И вместе:
– Господи, помилуй!
Снова диакон:
– О свышнем мире и спасении душ наших Господу помолимся!
– Господи, помилуй!
– О мире всего мира, благостоянии Святых Божиих Церквей и соединении всех Господу помолимся!
– Господи, помилуй!
– О святем храме сем и с верою, благоговением и страхом Божиим входящих в онь Господу помолимся.
– Господи, помилуй!
– О Великом Господине и Отце нашем святейшем Патриархе Алексии, о Господине нашем Преосвященнейшем митрополите Илларионе, честнем пресвитерстве, во Христе диаконстве, о всем притче и людех Господу помолимся!
– Господи, помилуй!
– О Богохранимой стране нашей, властех и воинстве ея Господу помолимся!
– Господи, помилуй!
– О граде сем, всяком граде, стране и верою живущих в них Господу помолимся!
– Господи, помилуй!
– О плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных и о спасении их Господу помолимся!
– Господи, помилуй!
– О избавитися нам от всякия скорби, гнева и нужды Господу помолимся.
– Господи, помилуй!
– Заступи, спаси, помилуй и сохрани нас, Боже, Твоею благодатию!
– Господи, помилуй!
– Пресвятую, Пречистую, Преблагословенную, Славную Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию, со всеми святыми помянувше, сами себе и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим!
– Тебе, Господи!
Отец Кирилл, наконец, вступил:
– Яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение, Отцу и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков.
И вместе:
– Аминь!
Непонятное шуршание за Царскими Вратами отвлекало отца Кирилла, вызывая недоумение: что там происходит?
Когда Царские Врата открылись, и он повернулся, чтобы благословить привычную пустоту храма, в которой сослужили ему диакон и чтец, он чуть задержал поднятую руку. Затем с огромным удивлением и благодарностью Богу начертал в воздухе крест: на раннюю Литургию, как раз перед началом работы, собралось более сотни рабочих и служащих Чекалина… и, похоже, пришедших из окрестных деревень старушек и стариков.
Он сразу понял, что произошло: окаменелая девушка с иконой святителя Николай подвигла людей искать и находить в себе Бога, потому, как сама явилась свидетельством о Нём.
Отец Кирилл вспомнил рассказ старенького архиерея, сидевшего с ним в начале тридцатых годов в Бутырской тюрьме и расстрелянного в день Рождества Христова, седьмого января. Когда-то в молодости он побывал в паломнической миссии на Святой Земле и сподобился видеть, в числе прочего, Мёртвое море на месте сожжённых Богом за разврат и безбожие, за мужеложство и блуд городов Содома и Гоморры.
Он узрел солончаковый столп в человеческий рост, схожий с женской фигурой, и понял, что это – жена Лота, печалившаяся об оставленной жизни в развратном порочном городе. На архиерея окаменелая женщина и Мёртвое море, переполненное солью, произвело решающее впечатление в начавших мучить его сомнениях: а есть ли Бог?
Он отбросил все колебания, сказав себе словами псалмопевца Давида: «Верую, Господи, помоги моему неверию!» и с ясным сердцем и пламенной душой вернулся в Россию служить Богу и Отечеству.
Замечательная история…. Как удивительно перекликается она с той, что совершается ныне в Чекалине на улице Волобуева….
Отец Кирилл служил Божественную Литургию, принимал исповедь, причащал, крестил, отпевал с этого январского дня столько людей, сколько до этого за двадцать лет служения и не было! Благодатная радость поселилась в его изношенном сердце и давала силы служить Господу и притекающим к Нему людям, задумавшимся о покаянии.
Стояли перед ним и перед Богом Светлана Терпигорева, её мать Революция Леонидовна, крещёная именем святой Руфины Кесарийской, бабушка Евфросиния, Лев Хайкин, Алексей Герсеванов, Пелагия Филичкина, Совдеп Гасюк, ставший по-церковному Сергеем и Ида Сундиева – Ираида. Стояли перед Богом Григорий Песчаный и Александр Латыев с семьями, жена Шкурлепова Виолетта (Вероника в крещении) и множество других.
Они постились и постигали, что такое молитва, плакали, радовались, каялись и держались духовно за окаменелую девушку по имени Вера, которая стоит с иконой святителя Николая, угодника Божьего, и непрестанно просит прощения. Неужто оно не будет ей дано? Тогда и им не на что надеяться: грешили-то как! Особливо безбожием своим, верой в дырку от бублика – в атеизм.
Те милиционеры, что видели окаменелую девушку, в церковь многие пришли. Из тех, кто на улице стоял, слышал Верины страшные стенания - тоже. Из конной милиции, разгонявшей, не пускавшей на Волобуевскую взбудораженных людей.
Судили как: видеть не видели, но раз велено говорить, что не видели, значит, есть оно – истинно чудо Божие, которое возвращало в объятия великой православной русской державы!
… В кинотеатрах шли фильмы, специально привезённые из Москвы: русские и французские комедии, американские мюзиклы, мелодрамы, вестерны, военное кино. Чем только не завлекали! Ходили, конечно, не без этого, и в клубах по субботам танцевали, но мало. Катастрофически. Наберётся на сеанс человека три-четыре, а больше нет никого.
Постятся ведь, а, паразиты?! Отсталое кумовьё! В кинотеатрах и клубах никого, а в церквях и городских, и ближних и дальних сёл, что уцелели единично, – гречишному зерну некуда упасть. Куда советский народ катится?!
А советский народ в отдельно взятом городе, в отдельно взятой области пытался вернуться в своё Отечество – Святую Русь. Даже атеистические лекции с агитбригадами из самых активных, передовых комсомольцев не дали никакого эффекта, ни одного уверовавшего человека не заставили отвернуться от православия и вернуться в атеизм.
Идеологический отдел ЦК КПСС специальным приказом обязал свои подразделения в Чекалине и по всей области «выступить широким фронтом против пропаганды религии».
За пятьдесят шестой год народ принуждённо выслушал более двух тысяч атеистический лекций, что на тысячу двести было больше, чем в прежние годы.
На Троицу, на престольные праздники собирались сотенные крестные ходы. Их участников отлавливали, избивали до полусмерти, грозили всякими карами. Не жалели и немощных старух, и болящих.
А в школах что творилось! Главным, самым важным предметом выпятился колесом атеизм. До хрипоты, до пота лекторы, учителя, преподаватели, журналисты, комсомольцы и коммунисты вещали о том, что надо верить в человека, в светлое будущее коммунизма, партии и её главе, то есть, идее, а не Творцу сущего – Богу.
Хотя на вопрос одного деревенского старичка простачка, почему пчёлки мёд собирают и всегда в свой улей возвращаются, лекторы так и не могли толком ответить; бормотали лишь, что это всё природа виновата и её законы. Встречный вопрос «А что это за природа такая, что создаёт мир и даёт знания каждому существу и веществу, что, как и для чего делать?», - повис в тумане безсильных ленинских и дарвиновских выкладок.
Кстати, сам естествоиспытатель Чарльз Дарвин честно предупреждал, хотя его и не пожелали услышать атеисты, что его теория эволюции – всего лишь теория и гипотеза, но никак не совершающийся факт. Претендовать на истину зарождения и существования жизни она не может; в конце жизни учёный вообще отказался от неё, покаялся в том, что придумал и обнародовал её; умер христианином, твёрдо верующим в Господа Бога.
В июне с мест доносили: «при ознакомлении с деятельностью церкви в селе Заплавное Борского района я выяснил, что в селе ещё ведутся разговоры о мифической окаменевшей девице на Волобуевской улице…, хотя фельетон товарища Шкурлепова «Дикий случай» обсудили широко на колхозном собрании. Слухи о чуде сильно подействовали на пользу религии: под праздники и в Страстную неделю не было слышно песен и гармоники, больше стали ходить в церковь и причащаться. Под Пасху в кино не пришло ни одного зрителя…».
Ходили ещё слухи, что в начале весны Веру из дома забрали и поместили в психиатрическую больницу. Причём плотнику пришлось рубить половые доски, к которым приросла Вера. И будто бы, по шепотку плотника, доски были, как камень. Пришлось несколько топоров сменить…. А когда доски всё же, будто, выломали, из разломов побежала кровь. А затем, будто, Вера так и сгинула в психушке. Куда ей и дорога.
Болтали ещё, много лет спустя, якобы Вере сменили имя и фамилию, выпустили её жить под строгим надзором родственников в посёлке Кимель. Замуж она не вышла, на работу не устроилась, жила на руках дальней родственницы, получая пособие. Никуда стареющая женщина не ходила, сидела дома, только смотрела в окно и кормила голубей, слетающихся к ней с окрестных домов….
Другие говорили, что Вера умерла через три дня после того, как ожила. Третьи – что она спасалась в Троице-Сергиевой лавре и там в своё время и похоронена без каких-либо данных о себе….
Ну, а год прошёл, другой начался, и, благодаря усилиям партии, чудо о Верином стоянии стало мельчать, забываться – особенно теми, кто знал о нём от других, а сам к тому и не касался. Люди ушли из церкви, оставив в ней самых верных Господу, возвратились к танцам, кинотеатрам, гуляньям, пьянству в посты и, в итоге – к безверию.
Друзей Веры после Пасхи тайно вызвали в партком и велели в три дня собраться и покинуть Чекалин. Их снабдили документами, комсомольскими путёвками, деньгами на первое время и отправили восвояси, подальше от места, где явлено им было чудо Божие. … Нет свидетелей – нет и чуда. Со всех их взяли подписку о неразглашении и забыли об их существовании.
Они попали на строительство военного города на Урале, где год назад был основан институт для производства атомного оружия – дублёр Приволжского Арзамаса-16 (Сарова), который называли просто почтовый ящик номер 0215 или Челябинск-70. Там они и прожили всю жизнь, храня в душе память о Вере Карандеевой, и только в начале XXI века рассказали о ней родным и глубоко верующим людям.
Светлана Терпигорева уже в зрелом возрасте, воспитав троих детей, постриглась в монахини в одном из женских уральских монастырей.
Остальные стали прихожанами храма в соседнем городе Касли – в том самом, где лили из чугуна чудесные скульптуры, решётки и предметы быта, пока в их собственном жилье не построили свою церковь в честь иконы Божией Матери «Державная». К 2010 году умерли Лев Хайкин и Совдеп Гасюк, тяжело болела Ида Сундиева…. Но остальные помнили о чекалинском чуде….
Но это позже было, позже.
А пока в доме сорок шесть на улице Волобуевской продолжала стоять девушка с иконой, похожая на статую или на фарфоровую куклу и ничто не менялось ни в её облике, ни в её состоянии.
Кто её кормил? Кто поил? Чем? Как? Мать никак не могла раскрыть ей губы и вложить в рот хотя бы жидкую кашу или каплю воды.
Казалось, одна внутренняя жизнь кипела в ней, выдавая себя редким биением сердца, редким дыханием и отчаянными криками в полночь:
– Мама! Молись! В грехах погибаем! Молитесь все! Горит земля от наших грехов! Жжёт! Жжёт!
Степанида Терентьевна в эти страшные минуты стояла на коленях возле дочери и слёзно молилась Господу, Пресвятой Богородице и святителю Николаю, Мир Ликийских чудотворцу, о прощении дочери. Устала неимоверно. Но, не щадя себя, вставала ночью и читала канон Господу, акафисты Пресвятой Богородице и святителю Николаю, над которым так посмеялась её несчастная дочь….
За неделю перед Благовещением Пресвятой Богородицы, в последний мартовский день в доме снова появился священник – иерей Кирилл Тихомиров. Его сопровождали диакон Пётр - и чтец, и певчий в одном лице - Алексей Игоревич Чернецовский.
К отцу Кириллу накануне обратился уполномоченный по делам религии Хотяшев. Рэм Кузьмич передал тайный приказ областного ЦК явиться в злополучный дом, до сих пор охраняемый милицейскими нарядами, и снова отслужить молебен. Не потому, что власть поверила в существование Бога, а по настойчивой просьбе матери увечной девицы. Первый молебен, правда, прошёл безуспешно, но, может, надо три раза совершить обряд – как в сказке?
Отец Кирилл послушно склонил голову, в душе славя Бога.
И вот он здесь, и впервые узрит окаменелую девушку. Стараясь не выказать бушующим в нём чувств, отец Кирилл вместе с диаконом Петром и чтецом Алексеем Игоревичем начал служение. За проведением молебна следил постовой – Иван Бородий. Сперва сидел. После первых молитв поднялся и так стоял неподвижно, глядя на священника, прислушиваясь к звучащим словам.
Ввиду присутствия посторонних, в доме находился и капитан Назар Тимофеевич Мозжорин. Он смотрел не столько на действо, сколько на реакцию Веры. Нет. Ничего. Окончился молебен и освящение комнаты – и ничего. Мозжорин разочарованно вздохнул.
Отец Кирилл приблизился к Вере, поднял к её каменным губам золотистый крест. Раздался лёгкий звук. Отец Кирилл обстоятельно перекрестился три раза с молитвою:
– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас! Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков, аминь! Отче наш Николае, моли Бога о нас и прости грешную рабу Божию Веру за кощунство её. Не на суд надеемся – на милосердие Твоё и Господа нашего Иисуса Христа…
Поклонился пустому красному углу, иконе Николая угодника и, затаив дыхание, взялся за старинный медный оклад.
Мозжорин смотрел со скукой: не выйдет. Бородий с любопытством: а ну, как выйдет. Остальные – с надеждой: выйдет, если есть на то воля Божия.
И случилось невероятное. Икона поддалась лёгкому усилию отца Кирилла и выскользнула из рук Веры прямо в объятия иерея.
Все ахнули. Отец Кирилл прослезился. Степанида Терентьевна заплакала.
Мозжорин сделал к Вере шаг. Спросил напряжённо, потея от волнения:
– Ожила?
Ему не ответили, но он и сам видел: не ожила. Ничего не изменилось в её облике. Руки остались висеть у груди. Отец Кирилл отметил про себя: словно к Причастию подходит: правая рука внахлёст на левой.
– Теперь надо подождать знамения в Великий день, на Пасху! – задумчиво проговорил отец Кирилл. – Если же оно не последует, недалёк конец мира.
– Когда же это кончится?! – бросил Мозжорин, походил вокруг Веры и добавил, ни к кому не обращаясь: – У патриарха вон спрашивали, просили даже – тьфу, смешно прямо! – помолиться о прощении Веры. А он отказался. Мол, Кто наказал, Тот и помилует. А когда, интересно мне знать, Он помилует? Изнемог я тут уже. Ступайте отсюда. Бородий, подписку о неразглашении возьми, а то ляпнут чего, опять паника вспыхнет.
– А с иконой что? – спросил Тихомиров.
Мозжорин озабоченно нахмурился. Махнул рукой:
– В церковь свою заберите, чтоб духу её здесь не было!
– Да как же…, – пролепетала Степанида Терентьевна.
– Я сказал, чтоб не было! – повторил строго Мозжорин и уныло подумал, что придётся ещё звать священство: вдруг на четвёртый раз эта треклятая девка, благодаря которой он три месяца здесь замерзает, в конце концов, либо в себя придёт, либо помрёт?
Икону унесли. Судьба её оказалась далее простой: сперва она царила на аналое по святительским праздникам, затем по приказу уполномоченного её убрали в алтарь, чтобы народ не видел её и не воздавал ей почести.
Путь отца Кирилла Тихомирова оказался более сложный: вскоре, после Пасхи, его арестовали, предъявив обвинение в… мужеложстве, которое и доказывать-то не стали. Он отбыл срок наказания в три года и затем служил в глухом селе Днепропетровской епархии. Через годы его перевели в село Михайловское, там он и скончался, храня Верину икону, которую ему привезла из чекалинской Петропавловской церкви Степанида Терентьевна….
Память о чуде Божием, явленном на комсомолке советской страны, погрязшей в безбожии, хранилась в его душе всю жизнь…


ГЛАВА 9.

Апрель – начало мая 1956 года. Ефрем Еникеев.

Назар Тимофеевич думку свою воплотил в реальность: по его предложению, первый секретарь обкома КПСС Ефрем Епифанович Еникеев, узнав, кто из священства наиболее достойный, попросил о визите в Чекалин одного известного митрополита *.
Тот приехал тайно, после очередной успешной дипломатической миссии: в марте Русскую Православную Церковь посетила делегация Национального Совета Церквей Христа в США во главе с его Президентом доктором Юджином К. Блейком, и принимал её вместе со Святейшим Патриархом Алексием и призванный в Чекалин митрополит. Владыка посетил дом Карандеевых с такой секретностью и замалчиванием, что о его приезде узнали много позже.
Еникеев, приняв архиерея, деловито сообщил ему обстоятельства дела. Митрополит слушал молча.
– Вы поняли, владыка? – спросил Ефрем Епифанович, споткнувшись на ненавистном, но обязательном при обращении к подобному церковному чину слове «владыка».
– Да, Ефрем Епифанович, – ответствовал ясноглазый служитель Церкви. – Сделаю, что Бог даст: помолюсь о заблудшей рабе Божией….
От «рабы Божией» Еникеева вновь перекосило, но он стиснул зубы и промолчал, соблюдая маломальскую дипломатичность.
– Отслужу молебен святому епископу Мир Ликийских Николаю, – спокойно продолжал Крутицкий и Коломенский митрополит, – а там, как Бог даст.
– Благодарим за содействие, – официально улыбнулся Еникеев, мысленно при этом скрипя зубами: очень он не хотел просить и принимать помощь у ненавидимой им православной церкви.
Митрополита сопровождал Мозжорин. Он был убеждён, что и ныне каменною останется Вера Карандеева.
Войдя в горницу, архиерей сперва постоял на пороге, чувствуя в себе необыкновенное, неописуемое что-то; то, что, казалось, разливалось в невидимом воздухе. Трепет охватил его, когда он убедился, что слова секретаря обкома – правда.
Возблагодарив Бога за то, что дал ему возможность узреть чудо Своё на грешном человеке, митрополит начал служить молебен.
В наряде стоял в этот вечер Георгий Песчанов. Слова молитв проникали в его душу, будто тёплые сияющие стрелы, и он надеялся, что и в Веру они проникнут и оживят камень.
Но и четвёртый молебен не вернул Вере жизнь. Как стояла она, сложив на груди руки, так и стояла. Ничто не шевельнулось в ней.
Мозжорин помрачнел и весьма сухо сопроводил «служителя культа» в служебную гостиницу, ни слова не сказав ему по дороге.
В номере его ждал Еникеев.
– Ну, как? – потребовал он ответа у капитана.
– Ничего. Стоúт, – процедил Назар Тимофеевич.
Митрополит многое мог бы сказать по этому случаю, но он знал, что пропадут его объяснения, как алмазы в отрубях для свиней. Только и молвил:
– Теперь надо ждать знамения в Великий день Воскресения Господа нашего Иисуса Христа, двадцать третьего апреля. Человек здесь ничего больше поделать не может.
– А кто, интересно, может?
– Бог.
С тем и уехал продолжать нелёгкое своё служение богословом, членом Постоянного комитета Всемирного конгресса сторонников мира, председателем с 1946 года Отдела внешних церковных сношений. Уже в июне архиерей возглавил в Москве богословское собеседование представителей Русской Православной и Англиканской Церквей, во время которого «по ряду вопросов было установлено единство богословских взглядов, проясняющее перспективы будущего воссоединения». Но и тогда он помнил о Вере Карандеевой из города Чекалина и сугубо молился о ней. Говорить не мог: запретили строжайше….
Еникеев скрежетнул зубами. Сколько ещё придётся ждать конца этому безобразию?! Или эта проклятая девица намерена вечно стоять в прóклятом доме на Волобуевской и мутить советский народ одним своим существованием?!
Даже фельетон Шкурлепова не помог. А там до чего же гладко прописано, доказано, что Бога нет, и случай на Волобуевской, действительно, дикий, позорный, и обращать на него внимание, поддаться чужеродному влиянию Церкви могут примазанники Советской власти, прихлебалы и падальщики!
Всех бы их на самые суровые комсомольские стройки, к заключённым, поднимающим города, роющим каналы и водохранилища, строящим электростанции и мосты! На Беломорканал, чтоб дурь из них повышибало!
Надо этих…. Веркиных дружков и подружек подальше услать. На Урал вон, где атомный институт строят, дублёр Арзамасского. И Кирилла этого Тихомирова, видевшего окаменелую, под арест подвести, чтоб он и думать обо всём забыл! Икону вытащил, а девку не оживил! Шарлатан! Вот народ! Ни в чём положиться нельзя!
С другой стороны – не положено. Не положено советской власти сотрудничать с религиозными фанатиками.
Ефрем Епифанович схватил бланк приказа и быстро написал: «С 31 марта 1956 года запрещается впускать посетителей, исповедующих какую-либо религию, в дом номер сорок шесть на улице Волобуева, несмотря на необходимости разного рода». Адресовал приказ Мозжорину. Вызвал секретаршу.
– Передай Мозжорину, – велел он. – И оприходуй, как положено. Ко мне никого не пускать…. Хотя… вот что. Вызови мне машину и того же Мозжорина. Съезжу я тут по государственному делу.
– Надолго, Ефрем Епифанович? – деловито спросила секретарша – сорокалетняя женщина в строгом костюме мышиного цвета, потомственная революционерка, преданная советской власти.
– Как получится, – отрезал Еникеев, допивая остывший крепкий чай без сахара. – До обеда точно нет – полчаса до него осталось, а там – как Бог даст! Чёрт! – выругался он, поняв, что помянул Бога, – он, секретарь обкома КПСС и главный коммунист Чекалина!
Стыд и срам! Еникеев чуть не сплюнул. И сплюнул бы с досады, не пожалел бы труд уборщиц, да некогда стало плевать: позвонили с идеологического отдела, отрапортовали, что сегодня высланы по области агитаторы и лекторы с атеистическими программами и лекториями.
– Сколько? – спросил Еникеев.
– Двадцать шесть человек.
– Что мало? Людей нет? – разозлился первый секретарь.
– Готовим, Ефрем Епифанович, изо всех сил готовим! Подкованными надо выходить в народ, сами знаете! А тут ещё это… событие. Дикий совершенно случай. Тут вдвойне надо готовить, цитатами нужными снабдить, ответы на каверзные вопросы найти. Сами знаете….
Ефрем Епифанович поморщился:
– Ладно, ладно, Микрон Авдеевич, но поторопитесь. Пусть усиленно изучают.
– Конечно, Ефрем Епифанович! Будет сделано, не беспокойтесь! Мы ж понимаем ситуацию.
– Хорошо, что понимаете, – буркнул недовольный Еникеев, бросил трубку, крикнул секретарше: – Изольда Григорьевна, машина здесь?
– Пришла, Ефрем Епифанович! – отозвалась Изольда Григорьевна.
– Ладно. Я пошёл.
Мозжорин поджидал его внизу, у машины.
– На Волобуевскую едем, – зло выплеснул Еникеев своё раздражение. – Ничего не могут сделать, дармоеды гнилостные!
Подошедшую незаметно весну он не замечал. Как всегда. Ну, может, в детстве он ещё переживал особый душевный подъём, особую глубину и воскрешаемую радость земли, тянувшейся к солнцу, как первый цветок. И в юности – ранней, потому что в семнадцать лет он поступил на рабфак и погрузился в учёбу и комсомольскую деятельность, что поглотило всё его время, и даже первая любовь случилась в стенах нефтеперерабатывающего завода, а женитьба – в конце марта, причём бабка жены горячо отговаривала молодых от выбранной даты, твердя, что свадьба в Великий пост – слабая семья и слабые дети.
От бабки атеисты-комсомольцы пренебрежительно отмахнулись. И теперь Еникеев в самых закрытых тайниках души очень неохотно, через великую силу признавал, что зря отмахнулись. Любовь быстро растаяла, как апрельская позёмка, две дочери-погодки родились трудно, часто болели, мозгами глуповаты, хозяйство вести не любят; вертихвостки, короче. Обеим за двадцать, а мужа дельного ни одна не привела…. И с женой нелады, нестроения….
Вот и думалось: а правда ли, что нет Бога?
При мелькавшей иногда такой мысли Еникееву становилось не по себе, и он избавлялся от неё матом; когда был один – вполголоса, когда меж людей – про себя.
Стояние Веры бесило его до темноты в глазах. Бесило именно потому, что неопровержимо доказывало: бабка жены права, и Бог, которого почти четыре десятилетия, а то и столетия, если считать царствование Петра Первого, с которого началось постепенное отхождение от веры простого народа, Бог, которого пытались вытравить из русской души, явил себя твёрдо, мощно, обезоруживающе – в лице именно неверующей комсомолки-кощунницы, надсмеявшейся над иконой и в одно мгновение превратившейся в своего рода аналой для иконы, вокруг которой кадили попы, служа водосвятный молебен.
Машина остановилась на Волобуевской, пронизав собою толпу чекалинцев, всё ещё собиравшихся возле дома Карандеевых.
– Стоят, черти, – сказал, как плюнул, Еникеев. – Разгоняли?
– Разгоняли, Ефрем Епифанович, – придвинулся к переднему сиденью Мозжорин, сидящий на заднем. – Буквально за час до нашего приезда наряд разгонял. А они по дворам разбегутся, попрячутся, а потом снова приползают. Как мёдом им тут намазано!
– Точно, – согласился Еникеев, озирая через стекло машины грязный двор и старый дом с зелёной крышей.
Встряхнулся, открыл дверцу машины.
– Ладно, идём. Глянем, как дело обстоит. Мать еёная здесь?
– Здесь. Прописка и документы в порядке.
– Что делает?
– А готовит, убирается, в магазин ходит и на работу – туда же на завод, где и дочь работает. А так молится ещё. Ну, и в церковь эту….
– Запрети.
– Э-э… как ей запретить? – озадачился Мозжорин. – Она просто встаёт и поклоны кладёт.
– Где встаёт?
– А прямо перед дочерью.
Еникеев помолчал. Сказал резко:
– Запрети. Скажем, что советская власть не потерпит. А будет и дальше поклоны отбивать и в церковь бежать, арестуй к чёртовой матери. Приказ понятен?
– Понятен, товарищ Еникеев.
– То-то. Ишь, учинили тут - рассадник религиозного дурмана… понадумали всякого… справиться не могут… Оболдуи…. Идём, что ли, глянем.
Вылез из машины. Выпрямился. Окинул взглядом грязные просторы. Наткнулся на небо и от неожиданности не сразу опустил глаза на земную твердь.
Над городом распласталось в синеве огромное белое крыло из облаков. Тело небесной птицы – тёмно-серое скопление тяжёлых дождевых туч – наступало на город с запада. Великое белоснежное крыло из перьевых облаков накрывало, казалось, весь Чекалин, и словно защищало его от беды или… несло, звало в иные веси, в прекрасные божественно-отрадные дали, суля тепло, свет и нескончаемую радость.
У Ефрема Епифановича захватило дух от тоски по тому небывалому, непознанному им, что звало его к себе. Он замотал головой, пытаясь избавиться от наваждения. Что он – фанатиком религиозным решил заделаться? Да его тут же снимут, выгонят из партии и пнут в лагеря, на лесоповал! Или, того хуже, разнорабочим на секретные атомные объекты, где люди мрут от облучения – как по секрету рассказывала ему врач, вернувшаяся с одного из них, построенного в дебрях Урала: в феврале она ездила в отпуск в какое-то крошечное поселение Касли повидать стареньких родителей. Тот объект на протяжении семи лет строится от них километрах в пятнадцати всего.
Отступило нежданное, зовущее. Ефрем Епифанович вздохнул глубоко, вытащил сигареты, закурил, отравляя вокруг себя воздух.
– Птица какая летит, – вдруг услышал он восхищённый голос Мозжорина и невольно посмотрел на небо, которое накрывало белооблачное крыло великой птицы, потом на капитана, который любовался раскинувшейся красотой.
– Тоже мне, ценитель осадков! – саркастически одёрнул его Еникеев. – Любоваться будешь или, в конце концов, очнёшься от дурости своей?
Он раздражённо зашагал к проклятому дому, не обращая внимания на грязь. Не хватало ему облаков в виде птицы! Попы и их последователи тут же усмотрят в явлении погоды милующую Длань своего Господа. Всё против него, Еникеева! И облака! Будь они неладны!
… Получается, Бог этот – есть?
Ефрем Епифанович аж зарычал, проходя сенцы, и рванул на себя тяжёлую дверь, будто вырывал жгучий сорняк из пшеничного поля.
– Где? – рявкнул он.
Постовой, пьющий чай за кухонным столом в компании с худощавой, в возрасте, женщиной, вскочил, покраснев. Седая голова молодого человека ввела Еникеева в ярость.
– Ты что, сволочь поганая, волосы свои распустил?! Вон отсюда! В парикмахерскую! Красить или брить наголо! Пошёл! Два раза говорить не буду – под трибунал пущу! Распустили!
Мозжорин, к которому адресовалось последнее слово, не дрогнул.
– Будет сделано, товарищ Еникеев, – вытянулся он. – После дежурства – в парикмахерскую. А «каменная» – там.
Еникеев шагнул в горницу. Встал на месте, остолбенев наподобие кощунницы. Вспомнил запоздало, кто он, что и перед кем находится. Оторвал ноги. Прошёлся вокруг вопиющего вызова материализму и атеизму.
Каменная. Как есть, каменная. Он стиснул зубы и дотронулся до белой кожи…. Брр…. На живую никак не похоже. Не удержался, постучал по плечу. Услышал твёрдый звук. Посмотрел в лицо. Странное: не живое, не мёртвое. Именно каменное. На самом деле.
– Что она ест? Что пьёт? – отрывисто спросил он у Песчанова.
– Ничего, вроде, не ест. И не видел, что пьёт, – отрапортовал Григорий Песчанов.
– Как же тогда живёт, не падает?
– Не знаю. Не падает. Хоть толкай.
Еникеев собрался с духом и, упёршись в камень тела, толкнул изо всех сил. Но Вера не шелохнулась. Еникеев снова упёрся, поднажал. Безполезно. Скала скалой. Его охватил сперва животный ужас, а потом ярость. Как она смеет мутить ясные воды его, Еникеевского, коммунистического мировоззрения?!
– Топор есть?
– Что?
– Топор, говорю, есть? Что непонятного?
– Есть где-то, наверное…. Хозяйка! Тащи топор!
Степанида Терентьевна всполошилась испуганно:
– Зачем топор?
– Значит, надо. Тащи, говорят!
Степанида Терентьевна, побелев, не тронулась с места.
– Убивать мою Верочку хотите? – прошептала она.
– Кого убивать? – зарычал Еникеев. – Кого тут прикажешь убивать? Сдурела совсем? Антисоветский элемент! Говорю – топор тащи! Не то сядешь у меня на двадцать пять лет! Или вон на лесоповал в Сибирь поедешь! На Соловки! Вмиг тогда топор принесёшь!
Григорий Песчанов не выдержал и сказал:
– Я знаю, где топор. Плотник в прошлый раз его осматривал, чтоб доски рубить, но не подошёл: туповат оказался. Принесу сейчас.
Он нырнул в сенцы, вернулся с топором.
– Что делать-то, товарищ Еникеев?
– Дай сюда.
– Мне-то сподручней будет, – уговаривал Песчанов. – Чего спину ломать? А я уж расстараюсь. Мне её жалко.
Еникеев повернул к нему неузнаваемое лицо с бешеными глазами.
– Мозжорин.
Капитан шагнул к подчинённому, силой забрал из его сопротивляющейся руки топор. Подал Еникееву. Песчанов и Степанида Терентьевна бросились было к нему, отвести первый удар, но опоздали. Лезвие со всего размаху вошло в половую доску. Еникееву почудилось, что он спит и мучается кошмаром: из-под металла брызнула тёмная жидкость. Он выдернул топор из дерева. Капли стекли с него, шлёпнулись и превратились в монетки с ножками. Еникеев потрогал жидкость. Понял: кровь. И не смог остановиться: размахнулся и ударил опять в ошеломлении разума. Кровь брызнула на сапоги.
– Да что ж это такое?! – закричал он и в безумном порыве опустил окровавленный топор на плечо Веры.
Вопль исторгся из груди Степаниды Терентьевны, и она ринулась на защиту дочери. Песчанов её перехватил.
– Что ж ты делаешь, ирод! Дочь мою убиваешь! – застонала мать, ожидая, что Вера рухнет под ударом оземь и разобьётся, каменная, на мелкие осколки.
Но на коже Веры и царапины не появилось.
– Крепка, – изумлённо протянул Еникеев и безсмысленным взглядом уставился на топор.
Лезвие иззубрилось, потемнело. Будто рубило молодые лиственницы три месяца кряду, а не ударило два раза по старым иссохшим доскам, а один – по окаменелому человеку; пусть окаменелому – но человеку!
Еникеев выматерился, и сильная боль внезапно взорвала его голову.
«Мстит, – подумалось. – О своём присутствии заявляет…».
Кто заявляет – не хотел думать. Знал подспудно – кто.
– Подписку о неразглашении возьми, – велел он Мозжорину.
– Так брали уже….
– Снова возьми. Не хватало, чтоб люди знали о досках этих кровавых. Тогда нам вовсе конец. Повалят, снесут. Понял?
– Так знают уже….
– Так пасть им заткни! Понял?!
– Понял, товарищ Еникеев.
– Доски подколотите, кровь замойте, – велел Ефрем Епифанович. – В нужник вылейте.
– Есть!
Вышел тучей, кипевшей от собравшейся в ней грозовой силы. Плюхнулся кулём в машину, приказал везти в совет.
В кабинете сперва долго мерил ширину и длину стен; сел, наконец, в кресло, сжимая и разжимая положенные на стол крупные кулаки. Ничего не думалось ему, ничего не соображалось. Прикинул на часах – скоро в Петропавловской церкви вечерня. Скажет ли что на ней поп Кирилл Тихомиров? Если хоть слово о Карандеевой скажет, Еникеев его сгноит, не пожалеет.
Первый секретарь обкома КПСС надел другое пальто – старое, тёмное и покинул свой партийный рабочий особняк. Подняв воротник, опустив голову, он, не торопясь, достиг в начале пятого церкви во имя святых апостолов Господних Петра и Павла. В храме плотно стоял народ. И ни одного скептического лица.
«Если Карандеева придёт в себя, – злобно пообещал Еникеев сам себе, – сгною на Крайнем Севере! Пусть там эвенков и чукчей обращает, каменея, сколько влезет!».
Он долго про себя бранился, сверля мрачным бешеным взглядом затылки прихожан. От жары и духоты, от непривычных запахов, источаемых кадилом и тающими в огоньках свечами на высоких одноногих подсвечниках ему заплохело; выступил пот, заныла голова. Зачем он припёрся в это обиталище мракобесия?! Как тут худо! Невмоготу! Что он тут забыл?! Чего ждёт?!
Когда из Царских Врат на амвон вышел отец Кирилл Тихомиров, Еникеев осознал, что его привело в Петропавловскую церковь после жуткой встречи с окаменелой девушкой.
Проповедь.
Проповедь, которую запрещено вещать всем священнослужителям Чекалина. И всего Союза Советских Социалистических Республик. После этой проповеди смело можно отправлять Тихомирова по этапу.
В безмолвии собрания отец Кирилл начал говорить негромким, но всюду слышимым голосом:
– Кто есть девушка, оскорбившая любимого русского святого, отца нашего Николая, Мир Ликийских чудотворца? Кто есть девушка, по воле Божией ставшая аналоем для писаного образа его? Безбожница, грешница, кощунница. Не мы ли все таковы? Но гляньте шире – и увидите вы, что именно на ней, на безбожнице, грешнице, кощуннице, как на известном из Евангелия мытаре, явил Себя Господь наш Иисус Христос.
Он перекрестился, и люди шевельнулись всей массой, повторяя за ним.
– Почему так случилось, что окаменели все члены её и лишились движения не токмо руки и ноги, но и почти само сердце её? Четвёртый месяц стоит девушка, попирая законы естества, не ест, не пьёт, ни жива, ни мертва, ни больна, ни здорова. Не падает, а стоит, будто приросла к тверди земной. Стоит, незримо для нас – но не для Господа и святого Его угодника – возрастает, ведя духовную брань с врагом человеческим диаволом, озирая жизнь – а, вернее сказать, смерть души её новым оком. Что деется с ней в сей миг? Расскажет ли она о духовном перерождении своём, как святая преподобная Мария Египетская, семнадцать лет блудившая по страсти своей, а затем сорок лет каявшаяся в пустыне, сжигаемая каждодневно искушениями, помыслами, страстью своей, голодом, жаждою, зноем и холодом, просившая и достигшая любви ко Господу и спасения многогрешной души своей?
Общий вздох зашевелил пространство церкви.
– Молитесь же о прощении рабы Божией Веры и своих собственных грехов! Молитесь и плачьте, чада Божии! Ибо, как несёт из бездны адовой кающаяся Вера, – «страшно! Земля горит, в грехах погибаем! Люди в беззакониях гибнут, молитесь!». Сколько каждому из нас осталось трудиться в поле Господа, чтобы стяжать вечную жизнь в пажитях Его, не вечную смерть в пропастях адовых, где одна безнадёжность и терзание неутоляемых страстей? Сколько свечой гореть, освещая мрак сердца своего в муках и попытках его согреть и осветить Божественною истиной? Искупит ли Вера прегрешения свои? А чем искупим свои грехи мы? Сказано: «Дух Святый хранил жизнь души, воскресив её от смертных грехов, чтобы в будущий вечный день Воскресения всех живых и мёртвых воскреснуть ей в теле для вечной жизни».
Отец Кирилл замолк на долгую минуту, перекрестился, и вслед за ним поднялись две сотни троеперстий, освящая лоб, чрево и плечи. Дрожь пробежала по всему телу Еникеева. Как не хочется, как не можется верить в Бога!
– Говорят некоторые: как жесток ваш Бог! – с новой силой сказал священник. – Какой грозный наказатель святой угодник Божий Николай, чьи нетленные мощи почивают доныне в италийском граде Барии. Взял и наказал бедную русскую девушку, всего-то навсего заменившую его образом образ и самоё присутствие дружка своего, обычного парня Николая. Что с неё взять? Не со зла ж… по незнанию глупому своему…. И за это казнить? Но знайте, верующие и неверующие, теисты и атеисты! Бог поругаем не бывает!
Голос его гремел. Кожу Еникеева вновь защекотала дрожь, и он передёрнул плечами. Как не хочется во всё это верить! Как страшно это – верить! Рождаться снова, иною строить свою налаженную жизнь! Всё потерять! А найдёшь ли что за гробом?
– Бог поругаем не бывает! – повторил отец Кирилл. – И по знанию хулителя, и по незнанию его! При погребении Пресвятой Богородицы нашей Девы Марии некий Афоний в Иерусалиме вознамерился опрокинуть наземь гроб Ея. И что произошло? Явился во плоти Ангел Господень и отсёк дерзкие руки! А в недавнее наше злосчастное прошлое не бывало ли, чтоб рубящий крест с церковных куполов, сбрасывающий колокол с колокольни, взрывающий, грабящий, поджигающий и оскверняющий храм Божий не оканчивал жалкую жизнь свою жалкою же смертью, стеная и рыдая от страха и телесной немощи?!
Люди кивали, утирали украдкой слёзы. Бушующая буря, разрывающая в клочья терпенье Еникеева, просачивалась на его чёрное от терзаний и бешенства лицо. Так бы и бросился вперёд, расталкивая овечью толпу и, то ли схватил бы зловредного попа и задушил бы вмиг, то ли… грохнулся б на колени перед Распятием и стал бы плакать....
– … Так не будем жить кощунниками, – взывал к пастве отец Кирилл, – хулителями Создателя и Отца нашего, Господа Иисуса Христа, Духа Святаго, Пресвятой Пречистой Девы Марии и святых славных угодников Божиих, просителей за нас, грешных, у престола Милосердного Бога! Откроем сердца наши и, глядя на окаменелые тела человеческие Лотовой жены и Веры, разбудим души свои, принесём покаяние Господу Богу нашему осипшими, охрипшими от слёз и рыданий голосами своими, изболевшимися, исстрадавшимися, покаянными сердцами своими! Омоемся любовью к Богу и к братьям нашим, сёстрам нашим! Встанем пред очами Господа Сладчайшего не хладными остывшими головёшками, а горящими кострами! Обозрим ясным взором злосчастное прошлое своё, в коем убили мы Царя, Помазанника Божьего и Семейство его, священство русское и мирян, не предавших веру свою; настоящее своё, в коем безверие и ложь отовсюду; будущее своё, где мы будем злостраждать во тьме и одиночестве, ежели не пойдём к Свету Господа Бога нашего! Перестанем злостраждать! Востерпим, смиримся, начнём стяжать благодать Духа Святаго, дабы устремляться к Богу всем существом своим! Слава Богу за всё! Осанна в вышних! Благословен Грядый во имя Господне!
Отец Кирилл с ласковой торжественностью перекрестился. Взметнулись вслед руки, и Еникеев с ужасом понял, что и сам чуть было не дотронулся до вспотевшего лба. Ну, силён Тихомиров! Силён. Опасен.
– Помолимся, братья и сестры, – попросил иерей, – о страдающей и мятущейся, изнемогающей во аде рабы Божией Вере….
И перекрестились вслед за ним все, кто молился этим вечером в великолепии Петропавловского храма, чудом не разрушенного советской властью.
Начался отпуст. Цепочка чекалинцев подходила ко кресту, который держал отец Кирилл, целовал, отходил, получал крохотную частичку антидора.
Еникеев протолкался к выходу, нахлобучил кепку. Кричит, значит, по ночам? А вот мы проверим своими ушами. И если, простите, граждане, она не кричит - тогда есть, чем вашу веру глупую уесть!
Думая обо всём, что лезло в голову, лишь бы унять рвущийся из середины груди жар, он размашисто зашагал в сторону Волобуевской. За квартал путь ему преградил конный милиционер, наорал:
– Куда прёшь!! ЧК на вас нету!
Еникеев достал удостоверение, сунул наглецу, не узнавшего властьнесущего, в лицо. Конный не постеснялся, взял корочки, внимательно ознакомился, небрежно отдал честь, вернул.
– Проходите, товарищ Еникеев.
Кто-то, было, сунулся вслед за первым секретарём, но конный умело его оградил рыжим своим мерином.
– Но-но, куда?! Не положено!
«Молодец парень, – мельком оценил Ефрем Епифанович профессионализм постового. – На заметку надо взять».
В сорок шестой дом он зашёл в десятом часу, подспудно надеясь, что девка упала. Но та стояла, как раньше, и руки у неё были так же сложены на груди: правая на левой, будто перед Причастием стоит, лжицу с Телом и Кровью Господней ждёт…. И Еникеева ждёт тоже.
Ефрем Епифанович грузно сел на маленький диванчик, распрямил гудящие от долгой непривычной ходьбы ноги.
– Молчит? – бросил он Родиону Ванкову, сменившему Григория Песчанова.
– Молчит, – подтвердил Ванков. – В полночь начнётся.
– Что так долго? – недовольно проворчал Еникеев.
– Не могу знать, товарищ Еникеев. А только кричит она в полночь.
– У тебя тоже башка белая? – глянул хоть и снизу, но свысока.
– … Не вся, – с трудом признался Ванков и, поколебавшись, снял фуражку.
Тёмные волосы с частой проседью, как у пятидесятилетнего мужчины. А самому около тридцати.
– Ладно, иди в кухню. Я пока здесь подежурю. Мать где?
– Да вон же, за вами.
– Пусть с ней Мозжорин поговорит насчёт запрета молиться. Мозжорин!
– Да, сейчас.
Еникеев откинулся на спинку диванчика, закрыл глаза, чтобы не видеть окаменелую девушку. И заснул.
Тяжёлые сны клевали его бредовыми фантазиями. Огромная белая птица, похожая на голубя, махала над ними светящимися своими крылами и, разевая розовый клюв, страшно, пронзительно кричала человеческим голосом об огне, тьме, бездне, о беззакониях, грехах и аде.
Ефрем Епифанович очнулся от безумной дремоты и не сразу сообразил, что, в самом деле, слышит крик об огне, тьме, бездне, беззакониях, грехах и аде.
Он изо всех сил выпучил глаза, проморгался и уставился на Веру.
Кричала она. Всё такая же неподвижная, каменная, и тело каменное, и лицо не дрожит. Рот открыт и губы едва шевелятся, грудь едва вздымается, а голос мощный, страдающий, обличающий, умоляющий….
Еникеев подскочил к девушке, дёрнул её за руку, пытаясь в полной мере ощутить торжество…, но нет. Тот же хлад, та же твёрдость в членах. Он ударил её по лицу – как по камню хватанул, отбил пальцы.
И тогда он отступил.
Попятился, широко, безмолвно глядя на неё, впитывая её голос, впечатывая его в память. Вырвался в темь апрельской ночи и, не видя более никого, не слыша никого и ничего, кроме душераздирающих слов, зигзагами помчался домой; как пьяный - не разбирая дороги.
Просидел дома несколько дней с высокой температурой. Мозжорину пришлось проведать его, рассказать, что, несмотря на приказ, постовые пропустили к Вере старичка: шибко он как-то сумел умолить.
Еникеев велел ослушников наказать дисциплинарно.
А тут и пасхальная ночь скоро. На носу первое мая, демонстрации, речи, флаги, шарики, приподнятость и энтузиазм! Вернулся Еникеев на свой высокий пост, одержав победу над своим глубинным пониманием, что Бог есть. Может, Он и есть…, но для других. Не для Еникеева.
И вот он сделал привычные предпраздничные распоряжения. На первомайскую демонстрацию поднялся на временную деревянную трибуну, чтобы говорить, обещая и ободряя, кивать и махать царственно рукой.
Людей пригоняли на демонстрацию силой, под роспись, угрозами. Поэтому колонны шли, практически, молча, и отвечали «Ура» вяло. Треть, а может, и побольше, кричали рьяно, веселились от души: что за окаменелая такая, враки всё это, да здравствует Первое Мая!
А Вера всё стояла, и так же сторожил её наряд милиции, так же велись антисоветские разговоры о Боге, так же постились уверовавшие. Как раз началась Страстная Неделя, народ после работы сидел дома или молился в церкви.
«Неужто не задушим?! – в тревоге метался Еникеев, в бессильной злобе лицезрея ределые колонны демонстрантов. – Какой бы способ измыслить? Уголовников послать? Пусть постращают? Так они ж и арестов не боятся, сволочи! «На всё Божья воля» – отвечают, едва припрёшь их к стенке и решишь, что они сдаются на твою милость».
Дело шло к Дню Победы. С мест шли отчёты, что народ постится и слушает не атеистические лекции, а поповские проповеди. В ответ Ефрем Епифанович слал больше лекторов и агитбригад, лжесвидетелей Вериного стояния, и приказывал усилить, охватить, нажать, пригрозить, обещать – лишь бы этот глупый невежественный народ вернулся под стены идеологической крепости коммунистической партии.
То, что русский народ попытался очнуться от смрада и тяжёлого духа неверия, Еникеев всеми силами не видел и видеть не хотел.