[527x700]
ГЛАВА 10.

6 мая 1956 года. Пасха. Рассказ Веры Карандеевой.
В Пасхальную ночь с пятого на шестое мая вся милиция дежурила у церквей Чекалина. Подключили также комсомольцев со всех предприятий и производств, но их пришло немного – лишь самые «закалённые» в боях с религией.
Церкви не вмещали желающих встретить радостными возгласами «Христос воскресе! Воистину воскресе!» Светлую Пасху. Многие стояли на улице. Они праздновали своё возвращение к Богу с искренностью младенцев, зрящих небесную красоту….
А на Волобуевской, в кои-то дни, царило затишье. Наряды милиции были сняты, направлены к «религиозным объектам». В доме дежурили двое – Улаков и Корпусов. С напряжением и страхом ждали они полуночи – в отличие от тех, кто в полночь ждал радости Христова Воскресения. И когда начался по всей России крестный ход со свечами, иконами, хоругвями, когда стали петь пасхальные тропари, Еникеев, томимый и гонимый странными чувствами, подходил к дому сорок шесть, а Вера Карандеева начала кричать.
Еникеев, слушая её взывания: «Молитесь! Молитесь!», не выдержал и громко спросил, глядя в её каменные распахнутые глаза:
– Чего ж ты кричишь так ужасно?!
И Вера словно услышала, словно ответила:
– Страшно! Земля горит! Молитесь! Ты – молись! Весь мир в грехах гибнет! Ты – гибнешь! Молись!
И столько муки слышалось в нечеловеческой силы голосе, что Еникеев содрогнулся от вдруг раскрывшейся перед ним истины: она и в самом деле не здесь, она Там, в том неведомом для живых мире, который непременно примет каждую живую тварь, каждого человека, зачатого на земле. И в мире, который покинул Бог, страх порождает боль, а боль порождает страх. И нет этому конца, и некого в этом винить, кроме самого себя.
Забудет ли Еникеев миг прозрения, случившийся с ним? Заставит ли себя забыть?
И тут что-то изменилось. Вера замолчала и моргнула. Чуть шевельнулся и опал подол синего платья. Явственно прозвучали два звука: вдох полной грудью и биение сердца, сто двадцать восемь дней бьющегося едва слышно.
Постовые, Еникеев и Степанида Терентьевна с изумлением наблюдали, как у девушки упали вниз руки, и как она вся обмякла и, будто подкошенная, рухнула на пол.
К ней бросились, растерянно охнув во весь голос.
– Доченька, Вéрушка! – причитала мать. – Как ты, горюшко ты моё родное?!
Вера разлепила уста, шепнула обессилено:
– Ничего, мама, ничего…. Христос воскресе….
– Воистину воскресе…, – пролепетала ошеломлённая мать.
Улаков и Корпусов подняли почти невесомое, безвольное тело девушки и переложили на кровать.
– Ты говорить можешь? – тут же склонился к ней Ефрем Епифанович. – Что с тобой было? Кто тебя подучил? Кто к тебе приходил две недели назад? Отвечай, Карандеева!
Но девушка молчала. Её заколотило, она попыталась съёжиться и обнять себя руками. Степанида Терентьевна торопливо вытащила из шкафа одеяло, укрыла Веру, подоткнула края.
– Отстаньте, Христа ради, от неё! И так четыре месяца измывались, покою не давали, в одиночестве не оставляли, дайте ей хоть в себя прийти! – взмолилась она.
– «Неотложку» бы вызвать, – нерешительно предложил белый от страха Корпусов.
Спохватившийся Еникеев коротко кивнул.
– Беги, вызывай. Где тут ближайший телефон?
– На перекрёстке тут телефон-автомат стоит, – вспомнил Улаков. – Вроде, работает.
– Иди, вызывай.
– Есть, товарищ Еникеев!
Улаков исчез. Ефрем Епифанович пододвинул к кровати стул, сел, чтобы удобнее наблюдать за состоянием Веры.
Девушка закрыла глаза. Дрожь била её, не прекращаясь. Мать обняла её, зашептала на ухо что-то успокаивающе. Вера в ответ выдавила:
– Молись за меня, мамочка, молись, пожалуйста…. Была я в аду…, не хочу больше. Мамочка, молись, пожалуйста!
– Молюсь, доченька, Верочка, молюсь, как же! Ты ведь знаешь, что молюсь, ты видела…. Верочка, как же ты жива осталась? Не ела, не пила ничего….
Еникеева тоже интересовал этот вопрос.
– Голуби меня кормили, голуби, – не открывая глаз, промолвила Вера.
– Чьи голуби, дочушь?
Мать затаила дыхание.
– Николая святителя, его голуби, он посылал от Господа. Господь-то есть, мама!
– Есть, дочушенька, есть….
Мать заплакала.
– Не плачь, мам…. Главное, я поняла - ты молись, чтоб Господь меня простил.
– Помолюсь, Верочка, милая моя, – плакала мать. – А ты разве умереть собираешься?
– Не знаю, мама, как Господь велит.
Еникеев слушал и боролся изо всех сил с тем ощущением истины, которое прорывалось в его душу с настойчивостью весеннего пробуждения. Свидетель чуда может чудо это оболгать, замолчать, но не забудет его и изменится сам. Не изменится тот, кто полностью во власти нечистого. У Еникеева же в роду прадед по материнской линии диаконом служил. Может, его молитва до сердца достигала?
Вера вдруг села, скинув с себя одеяло.
– Мама, – тихо сказала она, – я видела, как горели в аду люди. Знаешь, как страшно?
– Молчи, Вера, молчи! – испугалась Степанида Терентьевна, боясь бросить взгляд на побелевшего от ярости Еникеева.
– Для многих место в аду приготовлено, – говорила Вера, глядя в половицу под стулом Ефрема Епифановича. – Для наших лидеров многих. Ликуют бесы, пляшут…. Мама, ты икону святителя Николая в церковь отнесла? – и, не дождавшись ответа, кивнула. – Хорошо, правильно сделала. Отсюда бы её забрали, пленили в подвале краеведческого музея. А ей там не надо…. Мама, мою историю в иконе нарисуют через полвека. В середине – Николай Угодник, а я вся по бокам, мама, по бокам, будто кайма или риза…. Ко мне на Благовещенье Николай приходил.
– Какой Николай? – подался вперёд Ефрем Епифанович. – Гаврилястый?
– Святитель…. Сам чудотворец Божий приходил. Первый-то раз его не пустили. Во второй раз не пустили. А на третий – пустили. Подошёл ко мне и ласково так сказал: «Что, Вера, устала стоять?». Не сказала ничего, а внутри плакала вся, истекала. Он меня перекрестил, в лоб поцеловал и в стену ушёл, как луч света. Белый, добрый…. Он мне дорожку к спасению указал.
Помолчала. Спросила, не повернув к матери головы:
– Пойдём со мною, мам?
– Пойду, дочушь, ой, пойду!
Еникеев угрожающе процедил:
– Пойдёте обе в психушку. Там вам самое то будет. Самое место. Помечтаете там о своём спасении. Самое вам то.
Он болезненно воспринимал корявость и никчёмность своих угроз, но ничего не мог с собою поделать. Кто-то шептал ему, а кто-то мешал говорить. Почему это случилось именно с ним, с Ефремом Еникеевым, ответственным не только за свою жизнь, но и за правильную идейную жизнь города Чекалина и области?! Он верен советской власти! А ему – такое!
Но в стране Советов подчас не верили и самым верным. Не предавал лишь Бог, а именно Ему Еникеев и не верил: ведь всего в жизни, по его представлениям, он добился своими трудами….
Здание его мудрости и представлений о человеческой мудрости вообще рушилось в эти мгновения с необычайной быстротой.
Улаков прибежал, сообщил, что телефон на углу не работает, но Еникеев его не слышал.
Вера лежала на кровати и рассказывала матери:
– Как заплясала-то я – чую, ноги от пола тяжело отрываются, будто не хотят плясать. Я икону держу, к груди прислонила – жарко стало в груди. И руки к ней прилипли, будто склеились. И вдруг из иконы молнии вылетели, да не одна, а как салют в День Победы. Не жгли она, молнии эти, а леденили. Всю меня заледенили так, что пальцем шевельнуть не могу!.. Пить, мам, дай, пить хочу, море б выпила, океан!
– Сейчас, Верочка, принесу.
– Колодезной, мам.
– А то как же! Конечно, колодезной! Откуда у нас другая-то. Полный вон бак наносила. В ковшик тебе налью.
Степанида Терентьевна принесла в алюминиевом ковшике чистейшую холодную воду. Вера припала к краю, пила, не отрываясь, как из источника. Отдала матери пустой ковшик, та сходила, налила ещё, поставила подле дочери. Еникеев нагнулся, взялся за длинную ручку, отпил. Холод колодезной воды немного остудил жар, от которого горело его тело.
– Я, мам, ни одним мускулом пошевелить не могла, – сказала Вера, не отрываясь от изрубленного сперва плотником, затем Еникеевым места на дощатом полу. – И глазами моргнуть тоже…. Мне казалось, все волоски у меня окаменели. И ресницы даже. Душа одна жива, а тело – мёртвое, чужое, и я в нём замурована. Вижу, мам, всё, и слышу всё. А чувствовать не чувствую. Ноги от пола не оторвать. Они корнями в центр земли ушли, ядро оплели, и каждый корешок – из моей плоти и крови сотворён. А вы их рубить топором! Больно же! Больно, а крикнуть не могу. Душа кричала. И никто не слышал. Два раза меня рубили. Кровь хлестала. Неужто не догадались – по живому рубят?!
Вера подняла ковшик, испила. У матери застыло лицо. У Еникеева пересохло в горле, но поднять почти опустевшую посудинку не дерзнул. Вспомнил, с какой яростью опускал в доски топор.
– Одиноко мне было, как одиноко, мама! Так бы исхлестала б себя, выцарапала бы, расколотила, чтоб выбраться из камня! Тяжко каменной быть! Не знаю, как смогла…. Каждую секундочку сдвинуться жаждала, хоть шевельнуться! Затекло тело, одеревенело, а всё чувствует…. И как шевельнуться жаждет, мам!
Она допила воду. Степанида Терентьевна принесла наполненный ковшик.
– Невмоготу мне стало, – напившись вдругорядь, продолжала Вера. – И вот, мама, я – атеистка, комсомолка, советская девушка – взмолилась святителю Николаю, как темнота деревенская! Он не отвечал мне. Чего он будет мне отвечать, да? Я ж себя как показала? Вот той самой темнотой деревенской…. И хуже, потому что плевала на Божие присутствие…. Зачем идти к тому, кто тебя прогнал, верно, мам?
– Доченька, – стоном ответила мать.
Еникеев проглотил комок в горле. Кто его только туда засунул – комок в горло?
– А потом пропало всё, что было вокруг меня, и явилось другое, – рассказывала Вера, широко раскрыв серые глаза. – Я как стою на одном месте, а мир крутится передо мной, и всё видно, если захочу посмотреть. И увидела я, мам, толпы людей – сотни миллионов. Шевелятся они, будто жуки, – чёрные на чёрной земле. И вдруг по ним огонь пополз. Разгорелось всё. И в свете пламени каждый увидел свои грехи и грехи остальных людей, надеющихся, что они не грешили никогда. А надежды нет. Нет у них надежды, мама, хоть расшибись!.. Грехи на них горят и не сгорают, и огонь, что лижет чёрные тела, достаёт, кажется, до чёрных небес. И не освещает их, нет! Просто горит в себе и освещает лишь себя…. Воды, мамочка!
– Да вот же! Пей, девочка моя, – грустно вздохнула Степанида Терентьевна.
Вера выпила половину ковшика, протянула Еникееву.
– Пейте, – сказала. – И тем двоим дайте, что при дверях стоят. Слушают, а двинуться боятся, воды испить…. Пейте, пока я тут! Уйду потом.
Она передала ковшик Еникееву, тот после передал его милиционерам. Те молча напились – да так, будто до этого ничего никогда доброго не пили; зачерпнули из бака, поставили перед Верой. Сели на диванчик у противоположной стенки – бледные оба, молчаливые.
– Днём на земле я жила, мамочка, – говорила Вера, – видела, как ты хлопочешь вокруг меня, плачешь, молишься…. Сторожей своих видала. Слушала, что говорят…. И священников. И, хоть легче не было, но чуточку самую теплее, что они за меня Бога просят. За меня-то, мама! А в полночь приходил за моей душой сатана. Брал за руку – и горела рука; уводил в пропасти, во тьму, где и огонь не освещает, потому как сам из мрака произошёл. И видела я, мама, нашу землю. Не голубую, с зелёными лесами и белыми облаками, а тёмную, пепельными ветрами стужаемую, в негасимом пламени пожаров трещавшую…. Мало жизни осталось на Земле! Много уныния, гордыни, пороков разных…. Главный грех – безверие наше, от Бога уход. Думаем, от смерти уходим, убегаем, раз Бога нет, зачем безпокоиться о вечном? А, выходит, от жизни уходим, убегаем, мама. Понимаешь?! – крикнула Вера с силой.
И снова тихо:
– Потому и кричала: предупредить, что нас ждёт, если мы к Богу не устремимся, не покаемся, не полюбим.
– И тебя жгло, Верочка? – жалостливо спросила мать, погладила руку дочери, сжала её легонько.
– Жгло, мам…, – призналась Вера. – Так жгло, что моя каменная кожа чуть не трескалась. Мне казалось всякий раз, что я так горяча, что вытеку из себя, как лава из вулкана. И каждый раз мой грех, грешок, мысль и мыслишка греховная, о которых я и не знала, что это грех перед Богом, мне предъявляли пунктами в длинном списке. И за каждый горела, сжигалась дотла, воскресала для нового сожжения и опять горела. И всякий раз – как первый…. Так и не привыкла гореть и сгорать.
Она отёрла ладонью лицо, словно сминая и стирая остатки окаменелости.
– А сколько в аду мучается людей, мам! Я их многих видела....
– Путь спасения всегда перед тобой, стóит только ступить – и он твой, путь спасения-то. Он у нас не отобран. И эти вон, – мать кивнула на адептов страны Советов, – как бы ни старались, своего не добьются.
Вера отобрала у матери руку, спрятала в ладонях лицо, замотала головой.
– Ой, нет, мама! Ещё горше будет…. И власть преступнее, и люди мельче, трусливее…. И фашисты возродятся….
– Ты что говоришь?! – помертвела мать. – С ума вышла?! Фашисты в России?!
– Пойдут, мам, по улицам с «хайлями» и свастикой и не старые – молодые пойдут. И не в Германии, а у нас. Сломят Россию, если не поклонимся Господу Иисусу Христу и Матери Его Пресвятой, если не упадём на землю и слезами не ульёмся, моля о прощении за безбожие, за злые сердца, за убийство Царской Семьи. Потому что видела я, мам, как Россия гибнет, как горят её люди, лучинками вспыхивают! Когда ж мы опомнимся-то! – почти закричала она.
Мать прильнула к ней, истекая слезами, поцеловала в плечо.
– Опомнимся, доча моя родимая! Ты ж-то ведь опомнилась! Гляди, какая ты стала! Совсем другая…. И не сравнить…. Будто подменили мне дочку-то!
Вера отняла от лица руки, повернулась к матери.
– Тебе, мама, за это низкий поклон. Сколько веков я это видела, представляла, жаждала – как я тебе в ноги кланяюсь за твою молитву обо мне….
Она сползла на пол и приникла к материнских ногам с такой покорностью, что у мужчин свело челюсти: непривычно им.
– Ты что?! – перепугалась Степанида Терентьевна. – Ты что, Вер! Встань, тебе говорю! Что ж такое-то это! Вставай же! Неудобно!
– Неудобно каменной стоять виноватей виноватого, – проговорила Вера. – А кланяться и молить о прощении сладко. Куда, как слаще!
– Ну, и ладно, ну, и хорошо! Простил тебя Бог и святитель Николай, значит, жить станет теплее. А я-то что! Я грешница превеликая, неужто, думаешь, мой писк негодный до Господа достанет?! – возразила Степанида Терентьевна. – Узрели Господь и угодник Его Николай твоё сердце, вот и простили. Освободили тебя….
Вера подняла голову, положила на мамины колени. Иструженная материнская рука с нежной ласкою принялась гладить тёмно-русые завитые волосы дочери.
– Он два раза пытался ко мне прийти, – повторила Вера, – да сторожа мои не пускали. На третий раз пропустили. А я ж слышу всё. И слышу, как спорили они: пустить – не пустить. А мне уж так хотелось, чтоб пустили! Пусть ещё век ада, лишь бы пропустили его! И раз – пропустили! Рука Господа провела! Подошёл ко мне, посмотрел, вокруг обошёл, спросил: «Как, милая, устала стоять?
Она задумчиво повторила:
– «Как, говорит, милая, устала стоять?». Перекрестил меня, губами лба чуть коснулся. А потом в тот угол ушёл, где икона его стояла. А он ведь как две капли воды на икону похож! Это он ко мне голубей посылал, чтоб я совсем голодной не стала. Прилетали они рано-рано поутру. Все спят тут. А они крыльями зашумят, на плечи мне сядут…. Серенькие такие, молчаливые. Прилетят откуда-то – то ли с окна, то ли с улицы через дверь – не видела, промолчу. Сядут мне на грудь или на плечо, клюют в губы, дырочку проклюют, сунут зёрна, каплю воды и нету их. Тем и жила. Слаще любого блюда подношение святителя Николая…. Эти зёрна и вода мне отдохновение от страданий давали – хоть на пару мгновений…. Отдохну миг-два, а сил ровно на десять лет мучений хватает….
– Вера, а ты ж не столетия мучилась, а всего четыре месяца, – осторожно сказала мать.
– Знаю, – сдержанно ответила Вера. – Каждый день считала, к предыдущему прибавляла. Но я в двух временах жила – понимаешь, мам? День на земле и тот же день – в аду. А в аду другое время. Долгое. И, кажется, никогда не закончится, как бы ни бился, как бы ни карабкался выбраться….
Она надолго замолчала. Степанида Терентьевна вдруг спохватилась:
– Пойду-ка я кушать тебе соберу. Будешь ведь кушать-то?
– Да, буду. Немного совсем.
– Немного и есть: хлеб да картошка, да сметанки чуток – Гликерия Леонидовна сегодня на Литургии мне передала. Вот, пригодилась сметанка-то….
«И не забудь вкуса, – отрешённо посоветовал Ефрем Епифанович. – Там, куда я тебя отвезу сейчас, сметанкой не кормят. Перловка да капуста с луком, а по воскресеньям яйцо вкрутую».
Он повернулся к своим постовым.
– Корпусов!
Тот вскочил.
– Доберись до конных, вели от моего имени вызвать сюда «скорую» и новый наряд с «воронком». И Мозжорина ко мне.
– Есть, товарищ Еникеев!
– Эй! Стой! И гляди у меня: о том, что Карандеева ожила – ни слова никому, даже в бреду. Ты понял?
– Понял, товарищ Еникеев!
– Если не поймёшь хоть раз в течение всей твоей долгой жизни – собственными руками расстреляю. Вопросы?
– Нет вопросов, товарищ Еникеев!
«А ведь в его голосе страха нет, – подумалось Еникееву. – С чего бы это? Смерти не боится? Смелый какой…. Ну, я за тобой понаблюдаю, бандит».
Хлопнул Корпусов дверью, ушёл задание выполнять. Вера, не торопясь, поела картошку с хлебом и со сметаной. Затем первый секретарь и милиционер вышли в кухню, а Вера с помощью матери переоделась в простое платье, с её же помощью встала на колени перед иконой святителя Николая, стоящей на своём месте в красном углу, и стала молиться.
Ефрем Епифанович слушал их невнятное лепетанье и удивлялся частому биению своего сердца. Неужто и его зацепила повальная эпидемия под названием «религия»?! Зажмурившись, он замотал головой. Встал со стула, отошёл к окну, закрытому занавесками, отдёрнул.
Темнота рассеивалась. За горизонтом просыпалось солнце. Пасхальная ночь уступала место пасхальному утру.
«Это нам повезло, – думалось Еникееву. – Народ вернулся в дома, перекусил крашеными яйцами и завалился спать. Повезём эту парочку ненормальных – никто и не заметит, а значит, и беспорядков не будет».
Наконец, Карандеевы встали с колен. Вера попыталась дойти до кровати – не смогла. Колени задрожали, безсильно подогнулись, и девушка повисла на руках матери.
– Помогите же, вы! – позвала Степанида Терентьевна с мукой.
Еникеев неохотно подошёл, борясь со странной брезгливостью: словно не человек перед ним, а ожившее невесть что, которое и током ударить может (били ж в неё молнии, напитали электричеством, а?), и столбняком заразить (стояла ж она столбом сто двадцать восемь дней, а вдруг это всё же болезнь редкостная с Новозеландских островов; хотя, конечно, как бы могла советская работница побывать на Новозеландских островах? – немыслимо!).
На ощупь кожа Веры оказалась самая обыкновенная: мягкая и тёплая. И пахла приятным, тонким ароматом, отнюдь не советским. Тяжести в Вере – чуть. Хотя не скажешь, что исхудала.
Втроём уложили на кровать.
Степанида Терентьевна накрыла дочь одеялом, и та измученно закрыла глаза.
Под уютное тиканье настенных часов марки ЗиМ, собранных на родном заводе имени Сленникова, все заснули. Пробудила спящих сирена «неотложки», и они долго приходили в себя, пытаясь разогнать бредовый туман короткого тяжёлого сна.
Врач Александра Вадимовна Водовскова – та самая, что тридцать первого декабря 1955 года пыталась ввести в вену Веры лекарство и безсильно наблюдала, как ломаются и гнутся стальные иглы шприцов, – зашла в знакомый дом стремительно, однако без громогласности и лишней суеты. На кровати она увидела ту самую каменную девушку. Неужто ожила?!
Присела на краешек, взяла за руку, чтобы посчитать пульс.
Совсем другая рука. Живая, одно слово. И жилка на запястье бьётся ровно, сильно, хоть и неторопливо. Ногти ни на миллиметр не выросли, хотя должны были бы, если б в пациентке хранилась жизнь. И волосы той же длины…. Удивительно!
Она приложила к Вериной груди кругляшок стетоскопа. Обыкновенная грудь, обыкновенное дыхание, обыкновенное биение сердца. Как у здоровой молодой девушки.
Она хотела сказать, что для подробного осмотра надо бы больную… в смысле, здоровую… разбудить, но Вера уже смотрела на неё ясными глазами, которые лучились глубинами мудрости, а не плескались на мелководье страстями и сумасшествием.
– Здравствуйте, – растерянно поздоровалась врач.
– Здравствуйте, Александра Вадимовна, – слабым, но твёрдым голосом ответила Вера. – Сегодня не сломаются.
Александра Вадимовна невольно покосилась на чемоданчик, скрывавший в своих недрах, кроме всего прочего, и шприцы.
– Что ж, приятно слышать, – пробормотала она. – Как себя чувствуете?
– Ничего. Живая. Слабая очень. Но это пройдёт.
Вера смотрела на врача широко распахнутыми глазами и словно видела её насквозь. Александра Вадимовна поёжилась. Что может знать человек, четыре месяца пребывавший, по её словам, в аду? Наверное, всё про каждого жившего и живущего. И про неё, поди, про Александру Вадимовну. Не сойдёт ли от этого девушка с ума? Любой нормальный человек сошёл бы. А она – нормальный человек?
Александра Вадимовна глубоко вздохнула и сказала Еникееву, хмурившему рыжие брови:
– В принципе, по всем показателям – по крайней мере, при первичном осмотре – женщина здорова. Восстановительное лечение где-нибудь в санатории на берегу Чёрного моря хотя бы – и скоро она вернётся на рабочее место.
«Будет ей санаторий на Чёрном море! – про себя усмехнулся Еникеев. – В изолированной палате».
– Хорошо. Спасибо. Справку выпишите.
Ефрем Епифанович был лаконичен и неприступен.
– Заключение? – уточнила Водовскова.
– Ну, хоть заключение. Как полагается, в общем, – поморщился Ефрем Епифанович.
Подождал, пока врач напишет и подпишет, забрал бланк.
– Санитаров пришлите, – велел он ей. – Пусть в больницу отвезут. В отдельную палату под охрану. Под фальшивой фамилией. И чтоб никто не знал! Разговор пока не окончен, Карандеева. Думаю, и товарищи из Москвы заинтересуются этой религиозной махинацией.
Что-то ему зудело, что не махинация это, не махинация вовсе….
Степанида Терентьевна ахнула, прикрыла ладонью рот, оставив одни испуганные глаза. Врач, уходя, бросила жалостливый взгляд на лежащую «каменную Веру». Хуже прежнего ждёт бедняжку существование. Уж лучше б каменной оставалась. А то бы и померла…. Кто знает – вдруг бы до XXI века дожила в камне-то, до коммунизма бы дожила! Красота б была бы ей - на две эпохи жизнь растянуть – это тебе чудо из чудес, которых никогда нигде не совершится!
– Собирайтесь, – приказал Еникеев хмуро. – Возьмите самое необходимое. Дочь проводите и вернётесь домой. Вы нам не нужны. А вот Вера – ценный объект для изучения. Ею займутся КГБ и медицина. А пикните, Степанида Терентьевна, страху не оберётесь.
Мать заслонила собой Веру.
– Не дам! Она живой человек! А вы – над ней измываться! Не дам!
– Да какой же она человек! – нарочито удивлённым голосом поинтересовался Еникеев. – Где вы в ней человеческое видите? Это вопрос, между прочим: считать её за человека или не считать. Вот мы и проверим. И, если ваша дочь осталась человеком, и притом, советским человеком, мы вам её вернём, не сомневайтесь. И работёнку подкинем где-нибудь неподалёку. Где-нибудь в Сибири. Там рук лишних никогда не бывает, это да-а….
– Да что же вы, Бога не боитесь?! – вскричала Степанида Терентьевна. – Этого всего мало вам для веры в Творца и Спасителя нашего?!
Она повела рукой в сторону дочери. Еникеев не ответил. Побуравил Карандеевых колючим непримиримым взглядом, мотнул головой: мол, на выход, малохольные.
Вот собрались. Веру на носилках унесли два санитара из прибывшей санитарной машины ПАЗ-653, что в начале пятидесятых был создан на базе грузовика ГАЗ-51А. Степанида Терентьевна заторопилась вслед за ними с узелками в руках.
Еникеева в медицинскую машину не пустили. Пришлось на своей служебной мчаться, утешаясь мыслью, что снарядил с Карандеевыми Песчанова и Латыева, пришедших на смену Улакову и Корпусову. Странно, но ПАЗик свернул куда-то не туда и пропал из вида.
Подъехали к больнице; но в ней ПАЗика не оказалось; во второй тоже. Песчанов и Латыев через часа полтора очутились в родном втором отделении милиции; санитарная машина – на своей станции. Собрав всех шестерых водителей и пассажиров, разделили их по одному и досконально выпытали невероятную историю исчезновения Карандеевых.
Ближе к больнице Вера вдруг застонала и прошептала, что ей плохо и срочно надо выйти на воздух.
– Тошнит, доча? – всполошилась мать. – Остановите машину, пожалуйста! Остановите, если не хотите, чтоб тут всё рвотой залило!
Санитары, переглянувшись, просигналили водителю, ПАЗик затормозил, выпустил женщин и милиционеров. Латыев и Песчанов, чтобы, как они объяснили, не смущать страдающую девушку, отошли на несколько шагов и отвернулись. Машину водитель не глушил, и тарахтение мотора поглотило характерные звуки.
«Если они там были», – пробурчал Назар Тимофеевич Мозжорин, читая показания балбесов, упустивших мошенниц, дезертиров, врагов народа и ценнейшую для органов добычу.
Ладно бы, эта проклятущая девчонка окочурилась бы где-то! А если она пойдёт по селам-городам наподобие странников-паломников, что шлялись по стране до революции, не работая нигде и живя за счёт общества (лодыри и паразиты, сейчас бы их в руки советской власти)?
Пропаганда религии! В социалистической стране, строящей коммунизм! Это возвращение к тёмному прошлому, лишённому света истины марксистско-ленинских идей! Да за это в лагерях сгноят не только Мозжорина и его семью, не только тех, кто непосредственно упустил злобных преступников, но и всю исполкомовскую и обкомовскую власть Чекалина!
– Оглянулись – а их нет, – рассказал Александр Латыев. – Поискали – не нашли.
– Почему к патрулям не обратились?
У обоих милиционеров растерянный вид, чесание затылка.
– Да они нас будто загипнотизировали, – оправдывались оба поврозь. – Раз – их и нету. Вот провалились будто – и всё. Мы туда – сюда, и в отделение пошли, а «скорая» тоже уехала.
Скрипя зубами, Мозжорин пообещал обоим вкатить выговоры с занесением в личное дело. Начальнику станции оказания первой медицинской помощи решил завтра послать официальную бумагу с предложением то же самое сделать с дежурившим врачом, медсестрой, санитарами и водителем. Хотя, конечно, побег больной – это не побег заключённой. По закону это лишь посмеяться можно…
Ни Мозжорину, ни его начальству, ни первому секретарю обкома и иже с ним смеяться, увы, не приходилось.
Веру и Степаниду Терентьевну Карандеевых не нашли, как ни искали. Через год усиленная антирелигиозная агитация и природное «авось-небось» русского народа свели на нет всякое упоминание о Верином стоянии, и люди вновь упали со ступеньки лестницы духовной чистоты, высоты и близости к Богу в пропасть, в ликующие чёрные объятия сатаны.
Но те, кто видел Веру Карандееву, кто видел толпы людей перед её домом и слышал крики, и даже те, кто узнал эту историю от родных спустя годы, веру свою хранили до конца своих дней.
Дом сорок шестой на Волобуева недолго стоял в запустении. В конце лета в него въехала молодая семья с пятилетней девочкой и семилетним мальчуганом. Девочку звали Верой, а мальчика Колей.
О тех, кто жил здесь до них, они какое-то время не знали, поскольку приехали из деревни на северном краю области. Узнав же, долгое время не верили. Поверили, когда Коля и Вера заболели коклюшем, и перепуганная мама, забыв об атеистических убеждениях, положила детей на то место, где, как ей показали, стояла окаменелая девушка. Помолилась святителю Николаю, поплакала.
Ребят к вечеру увезли в больницу с неутешительным прогнозом, а на следующий день в полдень детям стало лучше. Вскоре они полностью выздоровели, и выздоровление шло, как в былинах про богатырей русских – «не по дням, а по часам».
Вот тогда новые обитатели дома номер сорок шесть на Волобуева поверили, что четыре месяца назад в нём стояла наказанная и прощённая святителем Николаем, Мир Ликийских чудотворцем, работница завода имени Сленникова Вера Карандеева, на которой было явлено чудо Божие в страшные атеистические времена, проказой поразившие Россию.
____________________________________________________
* митрополит Крутицкий и Коломенский Николай (Ярушевич).


ГЛАВА 11.

6 мая 1956 года. Пасха.

У Полины Сергеевны Краюхиной с тех пор, как она лжесвидетельствовала, подобно десяткам других чекалинцев, против факта окаменения Веры Карандеевой, всё шло как-то не так, наперекосяк. На работе постоянное напряжение, в личной жизни неувязки, ребёнок стал плохо учиться, часто болеть, грубить матери, а отец ушёл к другой. Зарплата стала убывать, здоровье тоже….
В довершенье всему в деревеньке Аносовке, где у неё был дом, доставшийся ей после скоропостижно скончавшихся родителей, у соседей случился пожар, который перекинулся на её сарай, а затем и на избу.
Старые строения сгорели дотла. Но сажать овощи всё равно было надо, поэтому сразу после первомайских праздников она взяла в охапку своего одиннадцатилетнего сына, только что оправившегося от простуды, и добралась на автобусе до Аносовки.
Вместе они принялись вскапывать грядки для картошки, морковки, лука, капусты. Споро не получалось, да и обгорелые остатки строений не прибавляли энтузиазма. Их деятельность заметила соседка справа – Анна Федотовна Яхонтова, во время войны работавшая медсестрой в госпитале на передовой, а до и после страшных четырёх лет – колхозницей, умеющей и корову подоить, и с трактором договориться, и землю обиходить так, чтоб она давала богатые урожаи.
– Чего вы там сидите на сгоревших брёвнах? Идите ко мне в дом – напою, накормлю! – пригласила она.
Работники только рады приглашению. Так и завелось у них: приедут, покопают, посадят – отдохнут у Анны Федотовны, а то и переночуют, затем снова за работу иль в город. Шестого мая они приехали до полудня, чтобы докопать грядку под капусту. Дело что-то не двигалось, и Краюхины, побросав лопаты, напросились на чай к соседке.
Самовар вскипел. Его водрузили на стол, достали простые чашки, смородиновое варенье, лепёшки из ржаной муки.
Посреди стола высилась в корзиночке горка крашеных красных яиц. На блюде белел глазурью кулич.
– Ну, дорогие мои, – воскликнула радостно Анна Федотовна, – с Пасхой вас, с Воскресением Христовым!
Полина Сергеевна изумилась: надо же, напоролись на верующую!!! Вот ведь невезение!
– Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав! Христос воскресе!
Краюхины молчали, не зная, что отвечать. Наконец, Полина Сергеевна вспомнила:
– Воистину воскресе!
Анна Федотовна улыбнулась:
– Что ж, разговеемся, родные мои! Угощайтесь!
Полина Сергеевна мысленно пожала плечами: какие ж они ей родные? Просто гостюют у неё иногда, а ещё реже – ночуют. Но возражать вслух не стала.
Тюкнули крашеные яйца. Разрезали лёгкий, душистый кулич. Вкуснее этих яиц и кулича Краюхины прежде не едали! Набросились так, что едва треть от всего оставили. Стыдоба, конечно, а хочется…. Когда и где теперь такое попробуешь?
– Вкусно? – поинтересовалась Анна Федотовна.
– Очень! – с жаром подтвердили Краюхины.
– Хорошо! Кушайте, кушайте вдоволь! А вкуснее – так освящённое ведь. Сегодня в церкви святила. Специально в город ездила на ночь, в Покровский собор. Народу было! Как в давние времена! Неуж, думаю, очухались люди-то, к Богу ликом повернулись? Хорошо-то, а? И, правда, хорошо…. А вот кабы не девушка окаменелая, так бы все слепошарыми и тыкались в грязном хлеву. Слепороды, одно слово. Слепороды! Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!
Полина Сергеевна чуть не захлебнулась чаем. Тьфу ты! Свихнулись они, что ли, на девке этой каменной?!
И тут громыхнула железная защёлка на воротах, в окне промелькнули две фигуры в тёмных пальто и платках.
– Кто это к тебе, Анна Федотовна? – удивилась Краюхина.
– И не знаю совсем, честное вам слово, – сама удивилась старушка Яхонтова и встала встречать нежданных гостей.
Вошли две женщины: одна молодая, другая в возрасте, неуловимо похожие друг на друга. Они поклонились.
– Христос воскресе! – вместе ликующе воскликнули они, и Анна Федотовна так же ликующе ответила:
– Воистину воскресе Христос, матушки мои! Проходите, раздевайтесь, умывайтесь, да к столу присаживайтесь.
– Спасибо, сестричка, – со слезами поблагодарила женщина постарше. – Приютила…. Хоть роздых косточкам нашим дала. Километров пятнадцать, поди, отшагали, а дочка у меня так ослабла, так ослабла, ну, что тут поделаешь, коли так оно: ослабшая и вот ведь… идти-т надобно, хоть в гроб ложись….
– А куда идти-то? – подала голос Полина Сергеевна, с любопытством изучая гостей.
– Далече отсюда, далече, – покивала женщина постарше, но уточнять не стала, и это насторожило Полину Сергеевну: что за блажь скитаться в советское-то время?!
Они сняли на пороге ботинки, пальто, оставив головные платки, умылись в умывальнике, стоявшем между печкой и стеной и, вытеревшись насухо, присели к столу. Перекрестились, прочитали молитву, пошелестев губами. Аккуратно облупили яйца, аккуратно, до крошки, скушали желтоватые ломтики кулича.
Анна Федотовна вдруг подсуетилась, принесла из печи свекольник, ещё ржаных лепёшек и холодную варёную картошку в чугунке. Краюхины тоже присоединились к трапезе. Обыкновенная деревенская еда показалась им необыкновенно вкусной.
Необыкновенными чудились им и гости. Немногословные, скромные, лица светятся непонятной для Краюхиной радостью и покоем, идущими из глубины души. В таких глубинах, где только и зарождаются самые истинные, искренние чувства, способные озарить и пространство вокруг, и людей рядом.
– Вы бы уж отдохнули, переночевали, – переживала Анна Федотовна, – со слабостью-то сколь тут пройдёшь? Всего ничего. А тут бы передохнули, сил набрались – и в путь свой упоительный.
Полина Сергеевна, ставши в тупик, переглянулась с сыном.
– Почему путь упоительный? – спросила она.
– Да как же! – с готовностью пояснила Анна Федотовна. – По весне пойдут. Всё пробуждается в природе, и сердца, застывшие по зиме, пробуждаются ноне. И потом – к Богу ж идут. А путь к Богу всегда упоителен. Попробуйте.
«Вот ещё…», – фыркнула про себя Полина Сергеевна. – Какой ещё путь к Богу? За этот путь тебе такой путь укажут – живой бы остаться!».
– Хороша весна, – вдруг произнесла молодая незнакомка, глядя в окно на юную зелень вишни.
– Хороша… – эхом согласилась та, что старше.
Они ласково улыбнулись, и Краюхиным вместе с хозяйкой померещилось, будто просветлело в горнице, заиграло праздником, зазвучали соловьиные песни....
«Что же это?! – растерялась Полина Сергеевна. – Может, они мне чего подсыпали? Странно всё это…. Кто они вообще такие?!».
Анна Федотовна налила гостьям чаю, унесла во двор самовар – снова топить, воду кипятить. Вернулась, торопясь попотчевать странниц, а те уж и закончили трапезу. Поблагодарили хозяйку и Бога, крепче затянули концы платков под подбородком. И тут Анна Федотовна решилась и шёпотом спросила, обмирая от неловкости за догадливость свою:
– А ж вы никак… Вера… и мама её?
Полина Сергеевна подпрыгнула на своём стуле. Точно! Как она сразу-то не догадалась? Только… откуда они взялись? И вообще… значит, они настоящие?
Ну, и дела.
– Значит… что же? Вы существуете? – пробормотала Краюхина, жадно разглядывая лицо девушки.
Та не смутилась, ответила на жадный взгляд умиротворённым живым взглядом.
– Существуем, – сказала. – А вы говорили, что меня нет, что я не стою в сорок шестом доме, и всё это – обман и нелепость. А я – СТОЯЛА.
Вера посерьёзнела. Накрыла загрубелую женскую руку своей чистой девичьей рукой. Прикосновение не леденило, как того ожидала Полина Сергеевна, не жгло, а дарило приятное сухое тепло.
– Я каменная была, Полина Сергеевна. А вы – вы ею остались.
Она убрала лёгкую свою руку, опустила её под стол, на колени положила. Мать её вздохнула тихонько.
– Пойдём мы, – сказала она. – Пора. Спасибо, что приветили нас, Господь воздаст.
Анна Федотовна понятливо кивнула и собрала им в дорогу немного еды: яиц, лепёшек, первую зелень, остатки кулича.
– Вам в Лавру надо идти, к батюшке Сергию, – сказала она женщинам. – Уж он защитит.
– Далеко, – односложно ответила Степанида Терентьевна, надевая пальто.
– Далеко, – согласилась Анна Федотовна озабоченно. – А куда ж тогда?
– А куда Господь укажет, – сказала Вера. – Повсюду Он, всюду ждёт нашей любви. На Урале, например, монастырь сохранился. И несколько храмов.
– Не пропадём, – улыбнулась хозяйке Степанида Терентьевна.
– Не пропадём теперь, – эхом откликнулась Вера.
Открыли гостьи дверь, перешагнули порог. Вера оглянулась на Краюхину.
– Ты, Полина, на сына своего посмотри. На себя. Не гори в аду. Очнись. Господь тебе поможет. Пресвятая Богородица защитит. Святитель Николай дорогу укажет. Как мне указал.
Вера широко перекрестила свою лжесвидетельницу и исчезла с матерью в двух шагах от ограды яхонтовской избы.
Полина Сергеевна несколько долгих минут стояла на крыльце, прижигая к себе молчаливого сына.
– Я, когда вырасту, в семинарию пойду, – неожиданно сообщил сын.
Полина Сергеевна сильнее прижала его к себе.
– Вот ещё чего удумал, – проворчала она, а сама не могла насмотреться на рощицу, скрывшую на своих тропинках Карандеевых. – Помолчи у меня! Ты сперва вырасти, выучись, а потом поглядим - сумеешь ли супротив советской власти Богу служить. Не слыхал разве, что один слуга не служит двум хозяевам?
– Почему?
– Разорвёт на части, вот почему, – отрезала Полина Сергеевна и подтолкнула мальчика к воротам. – Иди копать уже…. Всё сгорело, всё…. И сколько ещё сгорит…. Нам бы хоть не сгореть-то… – бормотала она рассеянно, слушая её речи, не замечая радости, которая исходила от Анны Федотовны.
Вот и всё.