[456x700]
Из цикла «Воспоминания безмолвно предо мной свой длинный развивают свиток»

У одного из современных православных бардов есть замечательные строки: «Лишь дорога, ведущая к храму, переходит в тропинку на небо». Эти строки подводят черту под вечным спором людей церковных и тех, кто, как щитом, прикрывает духовную лень словами «у меня Бог в душе». Долгое время и я жила тем же. Но всё же, написав в начале этой повести, что семья наша была безрелигиозной, я погорячилась. Да, она, в силу обстоятельств, не была глубоко воцерковлённой.

Да, родители мои и бабушка, будучи учителями, не могли регулярно и беспрепятственно ходить в храм. Но та же бабушка умудрялась в годы тотальной советской слежки ходить в него (пусть изредка) тайно, а, будучи на пенсии, и меня порой брала с собой – «послушать хор»; те же бабушки, опять же тайно, крестили и детей, и внуков, а прощальным паролем нашим и в письмах, и въяве было слово «три»: оно подразумевало «три буквы – ХТБ – храни тебя Бог». И ни одна, даже военная, цензура не потрудилась задаться вопросом об этом «три»: порой письма с фронта приходили сплошь изгаженные чёрной тушью цензора, но в конце непременно светилось: «Три». Мы с сестрой выросли под сенью этого светлого и дорогого слова. И в каждой поездке-путешествии по городам, которые устраивала нам мама, мы обязательно шли в храм. Пусть пока ещё не молиться, а только «слушать хор», но они запомнились на всю жизнь – и резной терем Николо-Хамовнического, и древние кружева патриаршего в Переделкино, и светлый шпиль Никольского собора возле Мариинского театра в Санкт-Петербурге, и грозная мощь Александро-Невской лавры, и целый город церквей в Сергиевом Посаде, и высоко на горе – лёгкий, как южный кипарис, храм в Сочи (туда мы попали под праздник Илии-пророка, и до сих пор в моей памяти звучит совершенно необычный распев акафиста: «Радуйся, Илие, великий пророче, Втораго Пришествия Христова славный предтеча!»).

Внутренняя религиозность нашей семьи дарила детям не только любовь к прекрасному (церковной архитектуре и пению), но и воспитывала христианские нормы жизни. Я помню, как бабушка обмолвилась однажды: лишившись мужа в 1936-м году, она «поцеловалась с мужчиной» единожды в жизни – то было пасхальное целование с архиереем. А ведь была она редкой красавицей, и вряд ли новое замужество явилось бы для неё проблемой, не говоря уже о возможности случайных связей. Но она жила – по слову апостола Павла: «Безбрачным же и вдовам говорю: хорошо им оставаться, как я (…) Жена связана законом, доколе жив муж её; если же муж её умрёт, свободна, выйти, за кого хочет, только в Господе. Но она блаженнее, если останется так, по моему совету…» (1 Кор. 7, 8, 39-40).

В доме нашем не было Евангелия. Но однажды оно появилось – пусть и на один вечер, на одну ночь. В тот памятный день мамина приятельница – преподавательница пединститута – принесла нам дореволюционное карманное Евангелие и предупредила: «До утра». Я до сих пор не пойму, как успели мы прочитать его за ночь. Господь помог. Но к утру я была родившейся заново: я стала сознательно, убеждённо верующей. В школу летела, совершенно не чувствуя бессонной ночи, окрылённая появившимся в моей жизни смыслом: жить по Евангелию. В тот день, прямо из школы, я отправилась на вечернюю службу в кафедральный собор. И несколько лет, сначала в родном Курске, а потом и в Ленинграде, в годы учёбы в университете, время от времени тайком (то были атеистические 70-е) ходила в храм, наслаждалась церковным пением, слушала проповеди и считала себя глубоко верующей. До тех пор, пока не произошло в моей жизни печального события: умерла любимая бабушка. В сороковой день по её смерти сестра пошла в один из курских храмов отслужить панихиду, и молодой священник, заметив её заплаканное лицо, подошёл и спросил, что у неё произошло. Разговорились. Речь зашла и обо мне – сестра сказала, что я учусь в ЛГУ. Узнав, что – на журналистике, священник произнёс: «Не бывает в жизни случайных встреч. Я тоже учился на журфаке ЛГУ. Вылетел в конце первого курса».

И сестра срочно вызвала меня домой и привела к отцу Валерию Лапковскому (ныне – епископ Мартин (РПЦЗ (В)). А тот сходу огорошил вопросом: «Исповедуетесь? Причащаетесь? Нет??? Так какая же Вы верующая!?»

Увы. В то время о церковных таинствах я знала лишь из романов Льва Толстого, который так же далёк от Церкви, как все основатели сектантских течений. Духовное состояние гениального писателя, впервые посетившего Оптину пустынь, прозорливый старец Амвросий Оптинский охарактеризовал двумя сдержанными словами: «Горд очень». А гордость, по учению древних преподобных отцов и, в частности, святого Иоанна Лествичника – мать всех пороков. Именно гордостью начинается – и заканчивается омертвение души. Именно гордость, подпитываемая элементарным незнанием, уводит людей во всевозможные секты. А в лучшем случае – делает нас верующими лишь потому, что «это вера наших предков», «не нами заведено, не нам и отменять». Но, обращаясь к Церкви лишь потому, что «так положено», мы не становимся действительно верующими, христианами, хотя искренне считаем себя таковыми.

Сегодня я благодарна Господу за то, что во время моих духовных исканий Он посылал мне мудрых духовных наставников, без которых путь к Богу не только очень труден – невозможен.

В те дни знакомства с отцом Валерием я впервые поисповедовалась и причастилась Святых Таин. Отец Валерий рассказал нам свою историю: поступив в ЛГУ и чувствуя тягу к Богу, он посещал храмы, намереваясь держать экзамены в Ленинградскую Духовную семинарию, но его вторая жизнь, которую он особенно и не скрывал, быстро стала известна в деканате. Осмеяв студента Лапковского в университетской многотиражке, его исключили из ЛГУ. Тогда он предпринял отчаянную попытку прорваться в американское посольство. Попытка не удалась: Валерия отправили в психиатрическую клинику. А когда выпустили, Господь свёл его с тогдашним епископом Астраханским и Енотаевским Михаилом (Мудьюгиным), бывшим ректором, а позже бессменным преподавателем ЛДА и С. Под омофором владыки Михаила Валерий набирался знаний и церковного опыта. Но рукоположил его всё же не он, а Курский епископ Хризостом (ныне митрополит на покое), славившийся бесстрашием и неугодливостью перед светской властью и тем, что принимал в свою епархию «всех гонимых и отверженных» (его собственные слова, сказанные им моему мужу и мне, когда мы, в свою очередь, оказались в подобной ситуации). Так и стал отец Валерий клириком Введенского храма г. Курска, а мы с сестрой – его верными прихожанками. Моя сестра Надежда стала петь в церковном хоре, я присоединялась к ней, приезжая из Питера на каникулы и праздники.

В ту первую встречу о. Валерий дал мне и первое журналистское задание: посетить возможно большее количество питерских храмов, послушать в них проповеди, оценить, сравнить и отразить всё это в письменном отчёте ему. Забегая вперёд, скажу, что итогом этих походов лично для меня стал выбор храма, к приходу которого я присоединилась: храм Ленинградской Духовной Академии. Здесь же нашла я и лучших, по моему мнению, проповедников – ректора Академии епископа Кирилла (ныне – патриарх Московский) и иеромонаха Ионафана, регента хора, который проводил по воскресеньям после службы воцерковительные беседы для прихожан. А вскоре я услышала и дивные вдохновенные и к тому же наполненные глубоким богословским содержанием проповеди владыки Михаила, который несколько раз за учебный год приезжал из Астрахани (а позже – из Вологды) читать лекции в ЛДА. Благодаря инициативе о. Валерия, произошло и личное моё знакомство с владыкой Михаилом, но об этом чуть позже.

Так, продолжая учиться в ЛГУ, я получала не менее важное, пусть и неофициальное, духовное образование. Я приезжала в маленький храм ЛДА и С каждый вечер и в дни великих и больших праздников. Меня знали уже все семинаристы и священники, и к любому из них я могла обратиться с любым вопросом. В этом храме все прихожане были свои, постоянные, и общая атмосфера была очень тёплой. В здание академии, затерянное в самом дальнем конце огромной территории Александро-Невской лавры у кромки Обводного канала, не заходили экскурсанты и иностранцы, здесь не дежурила милиция, и всё было по-семейному просто и радостно. По совету отца Ионафана, стремившегося приблизить жизнь церковной общины к первохристианской Церкви, все прихожане исповедовались и причащались, по возможности, каждый воскресный и праздничный день, в том числе и на Пасху. Я не была исключением. И даже в дни экзаменов, если они совпадали с церковным праздником, прорывалась в экзаменационную аудиторию первой, а после летела по прямой ветке метро на службу в свой любимый храм. Это было самое счастливое время моей жизни!

Как и мой первый духовник о. Валерий Лапковский, я не стремилась скрыть свои убеждения, более того – всегда ввязывалась в религиозные споры, отстаивала свою точку зрения. Но так случилось – никто не выдал! На тумбочке в комнате общежития у меня стояла Казанская икона Божией Матери, написанная, наверное, в 19-м веке на металле. Эту икону я обнаружила в тумбочке, вернувшись в свою пустую и отремонтированную летом комнату после каникул. Как она там оказалась – ведает один Бог.



Другое Божие чудо случилось зимой. Выполняя наказ отца Валерия посетить все действующие питерские храмы, я оказалась в Смоленской церкви на одноимённом кладбище. Во время чтения священником на литургии поминальных записок меня поразило, что почти в каждой заупокойной стояло имя блаженной Ксении. Кто это такая, и что значит – блаженная? – думала я. После службы отправилась погулять по кладбищу. Поросшее вековыми деревьями, застывшими в снежных сугробах, оно пленяло и не отпускало от себя, несмотря на ощутимый мороз. Тропинка привела к маленькой часовне, запертой большим висячим замком. В отличие от прочих могил и надгробий, здесь не было никаких надписей. Как некрасовская Дарья, не в силах отойти, я «стояла и стыла в своём заколдованном сне». И вдруг увидела около себя старушку в накинутом на голову сером платке. «Бабушка! – обрадовалась я. – Вы не знаете, что это за часовня?» Она ответила: «Здесь похоронена блаженная Ксения. Молись ей. Пройдёт десять лет, и её причислят к лику святых». Посмотрев на часовню, я тут же вспомнила свою только что умершую бабушку, подивившись совпадению имён, и хотела спросить у старушки, что означает слово «блаженная». Но её уже не было. Ни рядом, ни на пустынной дорожке.

В вихре дней и событий я забыла о странной встрече, да и о Ксении с прилагательным «блаженная» тоже. Вспомнила я об этом лишь через 10 лет, когда созванный впервые за годы советской власти Собор РПЦ причислил к лику святых блаженную Ксению Петербургскую. В то время я была уже женой священника и в полученных из епархии материалах Собора прочла, наконец, житие дивной подвижницы, с которой так непостижимо свёл меня Господь.



Продолжая учиться в университете, я постоянно бывала в храме Ленинградских Духовных школ. Иногда со мной на службы ходили подруги и друзья – кто из любопытства, а кто и с какими-то своими просьбами к Богу. Конечно, поддерживали меня в моих убеждениях далеко не все. Большинство было безразлично к религии, были и убеждённые коммунисты-атеисты. Но, повторяю – никто не выдал, не донёс начальству. Всё-таки журналистика – это особая профессия, особое братство бескорыстных и честных людей. Такой, во всяком случае, она была в годы моего студенчества. Некоторые однокурсники привозили из дома и дарили мне старинные иконы. А живущую со мной в комнате подругу я даже окрестила – с помощью того же курского отца Валерия. Однажды у одного из наших ребят тяжело заболела невеста – из-за кровоизлияния в мозг ей сделали трепанацию черепа. Володя прибежал ко мне, прося помолиться за больную. «Пойдём вместе в храм», – предложила я ему. «Пойдём, – согласился он. – Только я тебя на улице подожду, я ведь некрещёный». Вернувшись в общежитие, Володя показал мне «Забавную Библию» Лео Таксиля – и спросил, что с ней сделать: может, подарить в библиотеку? Я посоветовала ему уничтожить эту пародию на Священное Писание. И он, разорвав её на мелкие кусочки (чтоб уж нельзя было прочесть), с воплями и приплясываниями долго спускал эти останки в гудящий мусоропровод. И в тот раз, и в следующий (вторая трепанация) с невестой его всё обошлось благополучно. Я предложила ему креститься. Он согласился, и я стала рассказывать ему об этом таинстве. Но когда дошла до того, что крещение смывает все предшествующие грехи человека, Володя воспротивился: «Как же это? Грешил – я, а мне это прощают? Нет, я сам должен за всё ответить!» И сколько ни пыталась, не смогла я его убедить ни в этот раз, ни в дальнейшие годы нашей долгой переписки. Он благополучно женился на выздоровевшей невесте, они родили двоих детей, но глава семейства всё оставался некрещёным. И вдруг, уже совсем недавно, – радостная весть: крестился!

После знакомства с о. Валерием я стала соблюдать посты. Во время Рождественского поста у одной из моих соседок по комнате был день рождения. Она принесла большую коробку шоколадных конфет (роскошь по тем временам!), разделила их на три части (мы жили по трое в комнате) и положила мою часть мне в тумбочку. Так я и смотрела на них весь пост, ежедневно по несколько раз отправляясь в тумбочку за тетрадями. И с удовольствием съела в Рождественскую ночь. Так постепенно, путём проб и ошибок, с помощью моего духовника, регулярно просвещавшего меня в письмах, я постепенно воцерковлялась.



Не подозревая греха, я несколько раз посещала сектантское собрание и католический храм. Это заслуживает отдельного рассказа.

Мы встретились в петербургском храме Александро-Невской лавры. Он подошёл ко мне после литургии, когда я направлялась к выходу. Молодой ещё, лет тридцати пяти, мужчина, с приветливой улыбкой, слегка заикаясь, спросил, читала ли я Библию. Сейчас бы я сразу поняла, кто передо мною. А тогда… Я только что начала учёбу в университете. Я жаждала новых знаний, и новых общений, и вообще всего нового, только-только начиная открывать кладезь религиозного познания, ходила по питерским храмам, жадно слушала проповеди. Другого источника познания не было: конец 1970-х, время жёсткого государственного атеизма. Но Библию я уже читала, просиживая вечерами в читальном зале библиотеки ЛГУ. И теперь, оказавшись под низким питерским небом с холодными осенними тучами вместе с моим неожиданным собеседником, я не чувствовала ни пронизывающего ветра, ни срывающегося мелкого острого дождя. Мы бродили по лаврским аллеям, превращённым в городской парк, по узорчатым мостикам Обводного канала, изредка присаживаясь на скамьи, и разговаривали, разговаривали – до самых вечерних сумерек.

Мой собеседник оказался членом секты Адвентисты 7-го дня (которую он, конечно, называл церковью). Наши встречи стали регулярными. Я не боялась посещать его комнату в большой коммуналке совсем рядом с Исаакиевской площадью, с интересом слушала его рассказы об адвентистах и их пророчествах, и, наконец, согласилась съездить на собрание секты в маленький пригородный посёлок.

Собрание адвентистов произвело на меня удручающее впечатление. Я ожидала встретить таких же горящих верою людей, каким был мой знакомый Алекс. Вообще-то настоящее имя его было Владлен (от Владимир Ленин), но уже во взрослом возрасте он сначала принял православное крещение в честь святого Александра Невского – отсюда и его любовь к Александро-Невской лавре, и плохо скрываемая ностальгия по утраченному Православию, которое он поменял на новое религиозное убеждение и, стыдясь православного имени Александр, стал именоваться Алексом…

Широкие приветливые улыбки, обращение друг к другу словами «брат», «сестра», взаимные целования знакомых и не знакомых между собой людей не помогли мне, как надеялся Алекс, влиться в их коллектив. Напротив – с порога появилось всё усиливающееся чувство искусственности происходящего. Хотя я, как понимаю теперь, была идеальной кандидатурой для сектантов: уже верящая в Бога и ищущая Его познания, но ещё не имеющая духовных руководителей, равно как и близких друзей в огромном, прекрасном, но пока чужом городе. Меня усадили рядом с Алексом в середине комнаты-зала на ряд откидных стульев, какие обычно стоят в сельских клубах. На сцену поднялся «старший брат» и предложил всем встать и прочесть хором молитву «Отец наш небесный…». Затем все снова сели, а «старший брат» (это было официальное наименование руководителя общины) прочитал маленький отрывок из Библии и стал вызывать сидящих в зале с просьбой рассказать, как они понимают услышанное. Вызванные вставали и понимали всё правильно: отвечали они, как плохие отличники, вызубренными кусками чужого текста. Потом все снова встали и под аккомпанемент разбитой дореволюционной фисгармонии пропели «псалом» – убогостью стихосложения и примитивностью мелодии достойный младшей группы детского сада. Потом снова – отрывок из Библии, заученный комментарий, детская песенка про Бога… Я едва досидела до конца, борясь с дремотой и головной болью. Настал момент «преломления хлеба» (имитация Тайной Вечери Спасителя). Принесли обыкновенные батоны – белые булки из ближайшего магазина. «Старший брат» поломал их на куски, и его помощники разнесли подносы с этими кусками по рядам сидящих людей. Несмотря на голодные вопли желудка и игрушечность происходящего, я отказалась принять участие в странной мистической трапезе: что-то говорило мне, что этим унижается величие Бога.

Результатами неудавшегося приобщения меня к «истинной вере» Алекс был очень огорчён. Как выяснилось, он готовился принять новое крещение в секте, а для этого ему необходимо было привлечь в секту новых членов. Он обещал подарить мне Библию, звал меня посетить с ним Тулу, где был центр всех адвентистов Советского Союза и, по его словам, очень умный, прошедший стажировку то ли в США, то ли в Канаде пресвитер. Я отказалась. Хотя приятельские отношения с Алексом сохранились, мы иногда встречались, а позже, когда моя учёба в Питере закончилась, переписывались. Он всё-таки принял сектантское крещение, но в его письмах всё чаще сквозило разочарование. Да и немудрено: ведь главное пророчество адвентистов о скором конце света (само слово – адвентус – переводится как «пришествие») очередной раз провалилось.

С католическим храмом было приключение похлеще. За мной взялся ухаживать аспирант из Танзании. Эта яркая негритянская фигура пребывала в России уже много лет, учась сначала в Воронеже на курсах русского языка, затем в МГУ и вот теперь – аспирантура ЛГУ. Он говорил, что главная мечта его жизни – революция в Танзании, и для её осуществления он изучил полное собрание сочинений В. И. Ленина; однажды, зачитавшись, он шёл с томом вождя по улице и попал под трамвай. С тех пор, видимо, в голове экономиста, окончившего прежде того, по его словам, богословский факультет в Сорбонне, что-то щёлкнуло, и на языке поселилась одна фраза, которую он выкрикивал зычным голосом везде, где появлялся – в университете, коридорах, на общежитской кухне, в магазине, в троллейбусе, на почте… Ничего не подозревавших людей внезапно оглушал вопль: «Здравствуйте! Миша пришёл! Международный представитель!» Так появился он однажды и в нашей комнате. За окном темнел ранний зимний вечер, я сидела под настольной лампой, не зажигая верхнего света, а на кровати мирно спала, собираясь с силами для ночной подготовки к экзаменам, моя однокурсница. Склонившись над нею, Майкл-Миша долго качал головой и шептал: «Почему человек спит? Только шесть часов!» И вдруг завопил: «Вставай! Миша пришёл! Международный представитель!». Русская девочка из Эстонии Маша распахнула глаза, увидела перед собою чёрное лицо и не менее отчаянно закричала по-эстонски: «Курат!» (что означало «бес»). Вот этот-то Миша настойчиво звал меня замуж, периодически объявляя то – что ему приснилась моя мама, благословляющая на этот брак, то – что к нему «явился Христос и сказал: Возьми Марину!». А однажды заявил: «Я пойду в посольство и спрошу: вы хотите революцию в Танзании? Тогда отдайте Мише русскую журналистку. Что вам важнее – одна русская журналистка или революция в Танзании?» Честно говоря, я струхнула. А ну и вправду – так поставит вопрос? И я согласилась… Нет, не замуж. Пойти с ним на рождественскую службу в католический храм на Литейном проспекте. Мише там не удивились (вероятно, он был постоянным прихожанином). Но когда я, войдя, перекрестилась по-православному, благочестивые католики расступились. На скамье мы сидели одни. Служба показалась мне совсем не праздничной. Мерные звуки органа, уткнувшиеся в свои молитвенники прихожане, проповедь пастора… Оживление случилось дважды: когда в храм вошли представители православного духовенства, пришедшие поздравить католиков, и когда по рядам двинулся служка с блюдом для пожертвований. В то время в наших храмах на блюдо клали медяки да «серебро», но здесь невозможно было положить меньше рубля: блюдо было сплетённым из прутьев с большими прорехами, так что в нём удерживались только бумажные деньги. Так состоялось моё знакомство с католицизмом. Позже я узнала от духовника, что православным запрещено посещать инославные молитвенные собрания, исповедовалась в совершённом грехе и больше никогда не нарушала это Апостольское правило. Так, путём проб и ошибок, постепенно обретала я свой путь к Богу.

В духовной Академии был дружный коллектив прихожан, поддерживающих друг друга. Меня приняли в его члены после очередного происшествия. Я выбрала для себя храм ЛДА и С из-за прекрасного хора и превосходных проповедников. Но было и ещё одно обстоятельство. Храм был тёплый, низкий – обычный зал, расположенный на втором этаже. А на 1-м, прямо у входа, была раздевалка, разделённая на 2 части: в одной висела одежда семинаристов и преподавателей, а в другой оставляли свои пальто прихожане. И хотя у входа дежурила работница семинарии, номерков она не выдавала – все раздевались и одевались сами. На зимних каникулах моя бабушка Тамара подарила и перешила на меня своё новое, шикарное по тем временам пальто из фиолетового драпа с норковым воротником. Вернувшись в Питер, я тут же отправилась на вечернюю службу в семинарию. А когда собралась уходить, оказалось, что моё пальто ушло раньше меня. На его месте висела какая-то древняя кацавейка. Прихожане ахали, сочувствовали, но что было делать? Натянув кацавейку, я собралась домой, и тут ко мне подошла женщина и предложила подарить свою шубу. Мы отправились к ней домой, и вот я уже подружилась со всей её семьёй – почти взрослой дочерью и маленьким сыном. Шуба пришлась мне впору, а у меня появились друзья, которых я стала навещать во все праздники. Елена Дмитриевна познакомила меня со своим дядей Фёдором Ефимовичем и его сыном Алексеем, аспирантом физмата ЛГУ, а также с другими своими многочисленными родственниками. Это было интеллигентное и хорошо воцерковлённое семейство: их предки были церковными старостами, а кто-то даже и архиереем. Алексей иногда приглашал меня в театры и на концерты, но держался, как в 19-м веке – строго на «Вы» и на полшага сзади. Я и не подозревала о серьёзности его намерений. По иронии судьбы, он пришёл в наше общежитие с букетом цветов и с намерением сделать мне предложение как раз в тот день, когда я выходила замуж в далёкой Винницкой области. Алексея я больше не видела: закончив аспирантуру, он уехал работать в Западный Берлин. А с его родными поддерживала переписку и даже ездила в гости до конца их земной жизни.

В следующий мой приход в ЛДА меня встретили очень радостно (сказали – боялись, что происшествие с пальто заставит меня перестать к ним ходить) и вручили собранные студентами и преподавателями деньги на новое пальто. Благодаря этому происшествию, у меня появилось много новых друзей, среди которых была и сестра моего будущего супруга Нина. Вот где – не было бы счастья, да несчастье помогло!

Надо, наверное, напомнить, что в те годы общение верующих, какие-то собрания вне стен храма были строго запрещены властями: это считалось религиозной пропагандой. Тем не менее, мы, прихожане, часто встречались у кого-нибудь дома или на даче, а сотрудники семинарии порой «подкидывали» нам билеты на концерты, куда ходили семинаристы. Мы, в свою очередь, писали поздравительные открытки любимым батюшкам и непременно получали дорогие нам ответы. У меня до сих пор хранится поздравление с Рождеством от владыки ректора – тогда уже архиепископа, а ныне – патриарха Кирилла.