[625x500]

Последний праздник
Иеродиакон Даниил (Павел Иванович Маланьин) (1926–1956)

Аще бо и умерл еси на земли плотию,
но душею в вышнем селении всегда жив сый…
(Акафист Преподобному Сергию)

В высокие узкие окна величественного собора Успения Божией Матери пробиваются предзакатные лучи солнца. Весь он становится легче, воздушнее, не теряя своей внушительной силы, которая покрывает и защищает собравшихся людей от всех невзгод. От его массивных стен словно лучится уверение: здесь можно чувствовать себя спокойно и надежно. Высокий пятиярусный иконостас с золоченой резьбой колонок, сужающихся кверху, подхватывает и увлекает ввысь. И тогда, оглянувшись на хлопоты жизни, навязчивые и мучительные, легче понять, что все они — только «суета сует» и «томление духа» (Ек. 1, 2; 1, 14; 4, 4). Сверху — с купола — благословляет всех Господь, напоминая такие знакомые евангельские призывы: «Приидите ко Мне вси труждающиися и обремененнии, и Аз упокою вы» (Мф. 11, 28).
Всегда хорошо в Успенском соборе Троице-Сергиевой Лавры, но особенно — простым летним теплым вечером. В узкие щели-окна часто заглядывают голуби, как бы интересуясь, хорошо ли там людям. Вечерня, а особенно всенощная, к своему концу как бы приберегла самые трогательные молитвы. Хорошо так стоять и молиться: «Христос, Свет истинный, просвящаяй и освящаяй всякого человека, грядущего в мир, да знаменуется на нас свет лица Твоего». И дальше: «Да в Нем узрим свет неприступный». Здесь, у Преподобного, всякое напоминание о Свете Лица Божия становится понятнее, ближе. Верно то, что этот Свет сиял и тогда, когда шумели здесь вершины вековых сосен и елей, когда росла по пояс буйная некошеная трава, когда дымила трескучая лучина в тесной келии Преподобного Сергия у образа Всемилостивого Спаса. Недоступный обычному зрению, он сиял всегда, а видимый чудесный — лишь в особенные моменты. Опять вспоминается видение Преподобному Сергию, о котором пишет поэт:

Встав с колен, перекрестившись,
Слышит Сергий, как во сне,
Чей-то дивно-властный голос,
Прозвучавший в тишине:
«Сергий, Сергий! Скоро будешь
Утешителем сердец.
Горьки будут испытанья,
Дивен будет твой венец».
Вышел он, и свет великий
Засиял в его глазах:
Птицы стаями порхали
В ослепительных лучах.
«Сергий! Видишь — это дети
Собрались к тебе твои.
Ждут они благословенья,
Ждут они твоей любви».

Дальше автор стихотворения пишет о растаявшей дымке грядущих столетий, о золоте куполов и малиновом звоне, несущемся далеко-далеко за белостенную лаврскую ограду, о несметных толпах народа, теснящихся перед собором…
Тихий свет святой славы! В его живительных лучах очнулась Лавра, гудит разбуженный богатырь-колокол, почувствовав прилив новых сил. Очнувшись, Лавра стала на глазах обновляться внешне и впитывать новые молодые силы. Сразу же потянулись к Преподобному Игумену те, кто услышал его зов. Услышал и откликнулся. Откликнувшись, решился на трудный подвиг борьбы с собой, подвиг постоянный, многолетний, неослабный. Особенно дорого и радостно было видеть этот отклик в юных душах.
Юности много дается — широкие возможности, разные дороги, свободный выбор любого пути. Почти всегда в таком возрасте руководствуются больше сердцем, чем доводами ума. Мелочность, расчетливость, жажда сытого покоя приходят позже. Поэтому-то серьезное намерение выбрать из всех дорог узкую и тернистую тропинку в обитель Преподобного Сергия особенно ценно.
Из всех, кто влился в число лаврской братии, из вновь пришедших молодых вспоминается почивший почти десять лет назад иеродиакон Даниил, в миру Павел Иванович Маланьин. Не заметить его в те годы было невозможно. Яркие, бросающиеся в глаза внешние данные — высокий рост, почти черные волосы, крупные и выразительные черты лица — очень хорошо гармонировали с завидным голосом — могучим, очень приятного тембра басом. Он любил служить и служил собранно, серьезно, не мешая каждой душе выразить в молитве, соединить с ектениями свое сокровенное, — прямо, непосредственно, просто. А ведь как велик соблазн молодому сильному голосу заглушить все и всех, насладиться своим диапазоном и оттенками звучания! Когда иеродиакон Даниил пел величания, мне невольно вспоминался писатель Тургенев: «Русская правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны». И еще: «Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким».
Конечно, в таком положении особенно трудно хранить свою душу от въедливых помыслов тщеславия, от увлечения собственной значимостью, от желания настоять на своем при всякой несправедливости. Трудно любому, а еще больше — серьезному монаху, с полной ответственностью относящемуся к своим обетам.
Отец Даниил, по отзывам знавших его, старался работать над собой и эти старания укреплял молитвой. Рано утром вместе со всеми насельниками обители спешил он к Преподобному Игумену Сергию за благословением.
В соборе еще темно. Только дежурный монах зажигает лампадки. Пока не пришел отец Наместник, все богомольцы стоят в притворе, оставив неширокий коридор для прохода монахов. Как только прозвучит возглас предстоятеля «Благословен Бог наш», вспыхнут разноцветные стаканчики паникадил, хлынет могучим потоком «Царю Небесный…».
После братского молебна отец Даниил шел к Литургии. Когда он не служил, то пел на клиросе. Церковное пение было его стихией. Даже в отпуск, желанный и необходимый его болезненному состоянию, он ехал петь. Уезжал в Киев, пел в древней колыбели русского православия — Лавре преподобных Антония и Феодосия Киево-Печерских.
Не прошло и десяти лет с момента поступления отца Даниила в Лавру, как подкрался конец — неслышно, нежданно, неотвратимо. Говорят, утром он служил, вечером читал после трапезы вечерние молитвы… А следующим утром уже облетела всех весть о его смерти. Он умер в тот год, когда исполнилось ему ровно тридцать лет.
О внезапной, по церковно-славянскому выражению, напрасной смерти издревле молятся христиане, прося Господа сохранить от этой беды. И все же иногда случается такое: внезапно умирает кто-то. Только не всегда это беда. Думается, Господь, «глубиною мудрости человеколюбно вся строяй и полезная всем подаваяй», допускает иногда и такую решительную меру, зная заранее, что может встретиться человеку на пути и будет ли это тому на пользу. Как опытный садовник срезает распустившийся бутон точно в срок, чтоб не выветрился аромат, не осыпались до времени лепестки, так и внезапная смерть подкашивает иногда человека в лучшую пору его цветения. Понимание и уверенность в этом могут утешить и примирить со всеми беспокойными вопросами. Об этом говорит и псалмопевец: «Всякия кончины видех конец, широка заповедь Твоя зело» (Пс. 118, 96).
Опять воркуют голуби над крышей, так же внешне величаво и спокойно течет жизнь за древними стенами Троице-Сергиевой Лавры. Многих прежних ее питомцев нет — разлетелись в разные края. Другие пришли на смену. Так теплеет на душе, когда слышишь, что ушедших не забыли, с благодарностью берегут в памяти все лучшее, что отдавали они во Славу Божию, трудясь в любимой обители славного Игумена Сергия Преподобного!
Здесь надо добавить, что отец Даниил был серьезно болен. Внешне он выглядел крепким, сильным, даже солидным человеком. Но молодой организм его страдал неизлечимым недугом — эпилепсией, которую в простонародье называют падучей болезнью.
Мне пришлось видеть довольно страшный момент из жизни отца Даниила. Он служил праздничную Литургию. Я тогда был еще иеродиаконом (самым-самым плохим). Служба шла торжественно, благодатно. Предстоятельствовал отец Наместник. Успенский собор был полон народу. Певчие (студенты Духовной школы) пропели на клиросе «Блаженны…», затем тропари праздника, все духовенство в алтаре перешло на горнее место. С ними перешел и иеродиакон Даниил. Когда хор замолчал и нужно было говорить одному из иеродиаконов «Вонмем, премудрость вонмем…», неожиданно случилось ужасное. В алтаре раздался страшной силы нечеловеческий душераздирающий крик… Все вздрогнули и оцепенели. В это мгновение иеродиакон Даниил упал, как подрубленный, замертво на пол церковный… При своем падении он задел взметнувшимися руками престольный семисвечник, упали на пол три-четыре лампады, пролилось из них масло… А он лежал ничком на полу совершенно недвижим, в полном иеродиаконском облачении. Многие думали, что он мертв, но он был жив, только глубокое обморочное состояние охватило его.
Придя в себя от неожиданности, два молодых батюшки за руки оттащили отца Даниила в сторону, в придел. Служба пошла своим чередом. Но лично на меня это событие произвело потрясающее впечатление. Я таких случаев еще ни разу в жизни не переживал. Притом этот крик, вырвавшийся из самого больного сердца, был каким-то необыкновенным, страшным, трагичным. Этот крик целый месяц звучал в моих ушах и вновь и вновь ранил, терзал мою душу.
Пролежав около часа в приделе, отец Даниил встал, отряхнулся, как-то болезненно, виновато улыбнулся, затем тихонько разоблачился и ушел в свою келию. Вид его был явно болезненным, бледность лица и расслабленность всего тела показывали, что он претерпел острый физический и душевный кризис и нуждается в полном покое. На другой день он снова служил Божественную Литургию, хотя уже за ним тихонечко наблюдали, охраняя его от возможных падений и ушибов.
В «Троицких письмах» (это такая маленькая книжечка, где описываются особые чудесные события, бывшие в Лавре Преподобного Сергия) есть подобное повествование, как один, тоже лаврский, иеродиакон (не помню его имени) хотел совершить богослужение, будучи неподготовленным. Он пришел в алтарь, взял стихарь, орарь и поручи и собирался приблизиться к святому престолу, чтобы поцеловать его, как это делают священнослужители пред облачением. Но лишь только он приблизился к престолу Божию, как неожиданно остановился, побледнел, как белое полотно, вскрикнул от страха и повалился на пол… Когда он очнулся, то со слезами рассказывал следующую страшную повесть.
Он совсем не готовился служить: ни монашеское правило, ни молитвы к святому причащению не читал, исповедь не проходил. И вот, когда он вошел в алтарь и хотел, с облачением в руках, приложиться к святому престолу, увидел у престола стоящего Ангела в образе светлого юноши, облаченного в голубой стихарь. Ангел, гневно взирая на иеродиакона, быстро подошел к нему, резким движением вырвал из его рук облачение и грозно сказал, показывая одновременно рукой в угол: «Если бы не его молитва за тебя, я поразил бы тебя на месте этим огненным мечом…». В руке его горел, переливался огнями пламенный меч. Иеродиакон мгновенно заметил, что в углу, стоя на коленях, молится за него Ангел Хранитель, и на нем белый стихарь. Больше иеродиакон ничего не помнил. От страха затряслись все его члены, и он, лишившись чувств, упал на землю. Так страшно приступать к святыне в недостойном виде, а как часто, часто мы это делаем! Боже Ты наш! И Ты все терпишь! Ты ждешь, когда мы исправно будем служить Тебе, Страшному Богу…
Я ничуть не допускаю мысли, что случай с иеродиаконом Даниилом произошел тоже по недостоинству, как наказание. Нет. Это совсем иное. Отец Даниил всегда аккуратно готовился к богослужению, всегда и служил с чувством глубокого сокрушения, покаяния. А то, что с ним произошло, — исключительно по его болезни. Господь возлюбил его душу и еще чистую, не оскверненную мирской греховной грязью, взял ее к Себе, в Небесный святой чертог. Да и как хорошо-то умереть в такие юные годы! Юная роза, ты переносишься в горний вертоград, чтобы там еще более цвести и благоухать. Как хорошо умереть в юные годы! Как хорошо не видеть всей этой земной муки, неправды, горя, слез, засилья, всякого рода зла, коварства!..
Мне пришлось видеть юную девушку (Наташа имя ее), этот увядший на земле цветочек, лежащую в новом гробике. Сколько неземной красоты, невинности, нежной чистоты сияло в застывших светлых чертах ее лица! Можно ли думать, что она умерла, что она больше не будет жить? Неужели эта жизнь — случайная шутка, рок несправедливой судьбы, мимолетный дар, втоптанный в грязь цветок? О нет! Тысячу раз нет! Она лежала, как живая, словно уснула глубоким сном. И святая девственная красота говорила о бессмертии ее души. Господи, да как же счастливы они, эти святые души, в младенчестве, детстве, юности ушедшие к Тебе! И как неразумно делают те люди, которые убиваются, горюют неутешно о потере своих детей, братьев, сестер, юными ушедших в Вечность.
Вспоминается еще одна святая юная душа (Аннушка имя ее), которая в самом расцвете девственной красоты неожиданно завяла, как ранний цветочек в морозное утро. Прошу моих дорогих читателей помянуть их имена в своих святых молитвах.
Вполне по-христиански отнеслись к внезапной смерти иеродиакона Даниила его родители, и ныне проживающие в Москве. Смиренно, безропотно, даже с благодарением Господу приняли они этот страшный удел. Родитель отца Даниила отец Иоанн (он принял священство после смерти сына) и теперь бывает в Лавре, но уже слаб по старости и болезни ног.
Вновь и вновь воскресает в нашей памяти светлый образ иеродиакона Даниила в праздник Введения Божией Матери. Ведь этот святой день он особенно любил. Надо заметить, что отец Даниил вообще любил праздники Божией Матери и всегда старался послужить в эти дни. А праздник Введения был любимейшим днем в его жизни, как бы второй Пасхой. И вот эту праздничную Литургию он отслужил в 1956 г. в последний раз… Несомненно, его сердце чувствовало, что больше этот праздник ему на земле не придется служить. И были особые переживания в его душе. Последний праздник. Последний… И вот теперь, когда беру в руки его скуфейку (она осталась мне на память), я вспоминаю, что тот, кто ее носил, ходил в ней в последний праздник. Но в последний ли?.. «Да», скажут люди, не просвещенные верой. А вот мы, верующие, скажем «нет». Священноиеродиакон Даниил и теперь служит праздники Божией Матери. И теперь он их любит отмечать, да еще больше. Только не здесь — на грешной земле, а там — на Небе, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, где жизнь бесконечная, где Господь наш царствует и все святые Его.
Спустя месяца полтора после смерти отца Даниила один из братии Лавры (благочестивой и святой жизни человек) видел умершего в видении. Облаченный в светлый диаконский стихарь, тот стоял среди Трапезной церкви. Кругом его было много-много маленьких ангелов. Все пели. Дивные небесные мелодии наполняли храм. Но что это было за пение! Кто может его передать? Слезы, слезы умиления! Видевший говорил об этом и — плакал. И у меня, когда я вспоминаю и пишу об этом, тоже слезы катятся по щекам…
Когда отец Даниил был жив, то он очень любил регентовать на клиросе, хотя это занятие у него что-то плоховато получалось: то ли его сильный голос забивал остальные, и не было гармонии, то ли спешка мешала ему быть хорошим регентом — словом, с регентством у него не ладилось. И вот там-то, на Небесах, видимо, и воплощаются все наши лучшие желания, а отец Даниил совершенствует свои певческие и регентские способности. Поет, да еще пришел попеть со своим небесным хором к нам сюда, в Трапезный храм, в Лавру родную.
А как все это радостно и утешительно для нас, грешных! Как радостно сознавать, что наше земное служение будет совершенствоваться еще более там, на Небе! Если кому-нибудь по каким-либо причинам трудно поверить в рассказанное об иеродиаконе Данииле, то приведем документальную повесть из книги «Троицкие письма» (М., 1964. С. 92). В ней повествуется об иеродиаконе Никодиме.

* * *

Он был пономарем в Троицком соборе, ставил свечи у священной раки. И вот однажды утром чредной иеромонах приходит служить молебен Преподобному и видит, что пономарь Никодим стоит на своем месте и улыбается. «Все ли в добром здравии?» — спрашивает иеромонах Никодима. «Все, слава Богу», — весело отвечает Никодим. Немного погодя иеромонах видит, что пономарь-то другой, а совсем не Никодим. И говорит: «Брат, а где Никодим? Ушел, что ли?» — «Нет, батюшка, Никодима-то совсем нынче не было». — «Да как же? — удивляется священник, — Ведь я только что его видел и с ним разговаривал». Почувствовали что-то неладное. Пошли в келию отца Никодима. Открыли, а он лежит недвижим, да уже и похолодевший. Ужаснулись и прославили Бога, что. Господь, знать, и по смерти ведет души наши на наше прежнее служение.

* * *

Легко высится крест на могиле иеродиакона Даниила. Большой, высокий, красивый. Другие крестики могильные как-то ниже, меньше и его. Оградка, маленькая скамеечка и холмик могильный, на котором лежат поверженные, увядшие цветы… Покойся, наш дорогой и милый собрат! Не потеряна твоя золотая молодая жизнь. Твоя жертва чтится. Геройская святая жертва принята Господом. И цвет благоухающей молодой жизни, если и завял на твоей могилке, посвежеет там, где вечная прохлада рая, где молодость так нежна и благородна, где глас хвалы неумолкаемо звучит Всеблагому Богу в вечных гимнах небесной любви…
Вот будто все написал, что помнил об иеродиаконе Данииле, и даже закончил маленьким стишком. Но вдруг память обновила еще один случай, связанный со смертью отца Даниила. Придется о нем написать. Ведь я пишу не что-либо такое ученое да складное, а Воспоминания. Вот и вспомнился довольно интересный случай.
Отец Даниил, как я уже писал, умер рано утром, в четыре часа по местному времени. Все это хорошо запомнили. Спустя неделю из Пюхтицкого монастыря приезжает монахиня Сергия (Голубцова). Приезжает в Лавру Сергия Преподобного, не зная ничего о смерти отца Даниила. Она раньше жила около Лавры и была с ним знакома. Как старая монахиня, она давала юному иеродиакону много добрых советов. И вот, когда ей сказали о скоропостижной смерти отца Даниила, она побледнела. Потом, что-то соображая, тихо промолвила: «Да, я знала, что с ним что-то неладное». И рассказала потрясающее…
В день смерти отца Даниила она была в своей келии в Пюхтице. Рано утром, когда она спокойно спала, ей приснилось, что кто-то будто вошел в ее келию. Неизвестный, таинственный… Она в страхе проснулась. Открыв глаза, замерла. Боже мой, у ее койки стояла высокая мужская тень… Ясное знакомое лицо спокойно смотрело на нее. Насмерть перепуганная матушка Сергия зачитала Иисусову молитву. Но призрак не уходил. Он стоял, колебался в воздухе, легкий, прозрачный, белый, как изваяние..
К великому своему удивлению, она узнала в пришедшем иеродиакона Даниила, что находится в Троице-Сергиевой Лавре. Посмотрев на старую монахиню живыми добрыми глазами, он:, слегка улыбнулся. Трудно было понять, что это за выражение: тихая ли улыбка, или скорбная тень печали, сострадание ли какое. Видение длилось с минуту. Потом как-то странно, не по-земному, телесному, призрак заколебался, будто задрожал, как дымок при дуновениии ветра, не отрывая теперь умоляющих глаз от монахини, стал удаляться. Дальше, дальше и… затем совсем пропал в переднем углу, как бы растаял, в тихих лучах мерцающей лампады. Оправившись от страха, матушка Сергия встала. Первым делом почему-то она бросилась к двери. Бежать? Нет — посмотреть, заперта ли дверь. Да, дверь была закрыта, как всегда: задвижка была плотно вдвинута в паз. Обернувшись к святым иконам, матушка Сергия перекрестилась. Очень уж все было реально и живо. Будто не видение, а живое посещение живым человеком. Но ведь он же, можно сказать, ее духовный сын, сейчас находится в Лавре! Как же он был теперь здесь, в ее келии? Ведь расстояние-то без малого тысяча километров. Да еще таким ранним утром. Она посмотрела на часы. Четыре утра…
Когда она рассказала это монахам в Лавре, все ужаснулись. Ведь надо же, один миг — и в Пюхтице. О, дивны Твои дела, Господи! Все премудро Ты сотворил. Знать, душа отца Даниила, освободившись от оков тела, метнулась к духовной своей матери, как ребенок бежит к своей мамочке в минуту опасности. Так, верно, всякая душа, связанная духовными узами с духовным отцом или духовной матерью, устремится в час смерти к ним, чтобы получить утешение, поддержку, чтобы подвигнуть на молитву. Ведь что может быть опаснее, страшнее, таинственнее, чем смерть — новое рождение в другую жизнь, неведомое счастье или… мучение!
Поразительный случай этот ясно показывает, как крепка связь между людьми, имеющими духовное родство. Мой милый читатель, подумай хорошенько об этом, подумай и сделай выводы о себе.
Наверное, вот и все теперь об иеродиаконе Данииле.

К свету
Архимандрит Иоасаф (П. Л. Альбовский) (1877–1960)

Радуйся, от юности на тело свое, на мир сей и диавола вооруживыйся.
(Акафист Преподобному Сергию)

В один поздний вечер в дверь моей келий раздался стук. «Кто бы это мог быть? — подумал я, вставая со стула. — Ведь и час-то поздний. Полночь скоро». Стук повторился.
За дверью послышались слова молитвы. «Аминь», — ответил я и открыл дверь келии. Предо мною стоял старец с худым и бледным лицом и белыми волосами. Он был одет по-келейному просто, как будто у себя дома. Глубокие выразительные глаза смотрели прямо мне в сердце.
«А, это батюшка пожаловал в такой поздний час», — проговорил я, впуская отца Иоасафа в свою келию. Не слыша моих слов (отец Иоасаф был почти глухим), гость заговорил тихим голосом: «Простите, я пришел к вам по очень важному и большому делу. Уж не откажите мне в моей просьбе». Я обещал все исполнить. «Вот, — начал снова отец Иоасаф, — ведь задыхаюсь, совсем задыхаюсь. Нет, не от недостатка воздуха, совсем нет, а вот душой задыхаюсь. Все в келий своей сижу да с бумагами своими вожусь…».
Немножко поясним читателю, что батюшка отец Иоасаф нес в Лавре послушание очень скучное и сильно беспокойное да склочное. Он был казначеем Лавры, то есть заведовал братской казной. Ну, если по-мирскому это разбирать, то был как бы такой хозяйственник, что ли. У него хранились деньги монастырские. В келии стоял железный шкаф-сейф, куда он складывал все это братское достояние. Все монастырские покупки: продукты, всякие вещи, материалы для ремонта одежды, обуви, помещений и прочее (у нас называется это «шурум-бурум») — все шло через отца Иоасафа. Расходом ведал только он. Словом, послушание у старца было нелегкое, тем более, что он уже был в преклонных летах (за восемьдесят). Но со всеми своими делами он справлялся аккуратно и смотрел на свое послушание как на порученное ему самим Преподобным Сергием, небесным Игуменом Лавры. Вот краткое пояснение об этом старце, архимандрите Иоасафе, казначее Лавры — святой обители Преподобного Сергия.
Теперь, в довольно поздний час ночи, он сидел в моей келии и выражал свое душевное состояние. «Нет ли у тебя такой книжечки, — говорил он, обращаясь ко мне, — которая бы сразу хватала за сердце? Ведь мне некогда читать большие книги. Некогда, да и стар, зрение слабое. А вот чтобы она сразу, с первых слов хватала за сердце, трогала душу. Ведь задыхаюсь со своими бумагами, задыхаюсь, совсем задыхаюсь», — твердил одно и то же старец. Не помню сейчас, дал ли я что тогда батюшке такое, «хватающее сразу за живое». Не помню. да, по правде, и сам-то я был в затруднении: не знал толком, что бы предложить ему на его просьбу. Посоветовал читать Слово Божие, молитву краткую Иисусову. Старец смиренно соглашался. Но все-таки хотел иметь какое-то особое, «сильнодействующее» средство. Признаться, мне тогда стыдно было (да и теперь тоже, когда пишу эти строки). Меня самого-то надо было будить да раскачивать как следует. Я и сам-то духовно дремал и был в крайнем охлаждении, а тут надо старцу что-то посоветовать.
Проводив тогда, отца Иоасафа, я подумал: «А ведь батюшка-то приходил неспроста. Он явился напомнить мне о моем состоянии. Указать мое нерадение. Побудить меня — искать средство, сильно действующее на душу мою, грешную и ленивую…».
Вот так они, эти Божии старцы, вразумляют нас, грешных, своими мудрыми словами да простыми делами. А неопытный ум подумает: «О, какой я уже знатный да духовный сделался, что ко мне обращаются большие люди за советом…».
Бывает у нас и такое, и часто бывает: чуть только начнет человек касаться духовной жизни — ну, думает, я уже и святой, и прозорливый, и знатный… и не знаю уж, какая птица, высоко летающая. О бедные мои люди, младенцы духовные, школьники, начинающие только что учиться, а уж готовые других поназидать да понаставить!
Душа отца Иоасафа рвалась к свету, он, конечно, сильно уставал от постоянной канцелярской работы. Уставал. Седая его голова изнемогала в этих сухих бумажных и счетных трудах, а душа хотела дышать свежим благодатным воздухом, хотела соприкоснуться с родным духовным миром, с живым Богом. Освежиться, очнуться, освободиться от знойной склоки жизни. О, как и мы все страдаем этой «одышкой» духовной! Как закручивает нас мирская суета жизни! Задыхается душа от обыденных суетных земных забот и дел!
К горним вершинам! Ввысь, к Богу! «Горе имеем сердца»… Рваться душой туда, где вечная свежесть и чистый воздух для бессмертного духа нашего, где вечное обновление и легкость благодатной жизни и счастья!
«Возведох очи мои в горы, отнюдуже приидет помощь моя» (Пс. 120, 1).
Рассказывают, что в Швейцарии есть высокие горы, где воздух так чист, что сразу очищает больные легкие и восстанавливает весь организм человека. Воздух там возрождает человека к жизни, обновляет его силы и делает как бы снова юным и прекрасным.
Горние вершины… Вот к этим вершинам и стремилась богомудрая душа старца Иоасафа. Вдохнуть чистый благодатный воздух рвалась его святая душа. Какой дивный порыв! Какое благородное стремление!.. Как оно поучительно для всех нас, как назидательно! Ведь долу мы поникли, живем и питаемся подножным кормом, как овечки, как скотинушка бессловесная. Она только и смотрит себе под ноги, только и ищет корму, чтобы утолить свой животный голод.
К горним вершинам! К высоте, к свету немерцающему ты должен стремиться постоянно, человек. Ведь ты — человек, твое и построение прямое, с лицом, обращенным к небу. Ты и создан таким, чтобы больше взирал на высоту и на красоту горнего неба. А ты все под ноги смотришь, питаешься подножным кормом и думаешь, что в этом все твое счастье и вся жизнь….
А вот еще один назидательный пример из природы. Где-то далеко в Тихом океане есть такой остров — чудесный остров, совсем необитаемый. На этом острове воздух настолько чист, что там не могут находиться никакие нечистые животные: нет никаких пресмыкающихся, не живут никакие гады. Чистый остров, святой воздух. Это уголок небесного рая, в котором также не живет ничто нечистое, скверное, грешное. Какое же дивное место! Какое благодатное! И как рвется душа к такому прекрасному месту, как хочет она туда, где все чисто, все свято, где нет мерзости греховной, где одна правда и святая простота!
О мой милый читатель! Чувствуешь ли ты, как блаженны эти места, как они неописуемы и прекрасны? Но есть несравненно более прекрасные святые места, и они не в высоких горах Швейцарии, не в далеком Тихом океане и не в другом каком-либо месте земли, а там — в светлых небесных далях, в горнем Божьем мире. Там, где Сам Господь обитает, где Его Пречистая Матерь, святые архангелы и ангелы, святые Божии люди, угодившие Богу. Вот туда стремись, моя милая душа, туда поднимай свой заплаканный взор. Туда рвись своим сердцем непрестанно. Ты устала от суеты и забот этой жизни. Ты измучилась от греха и страстей. Ты истомилась от клеветы и холода людских отношений. Не горюй, тем более не отчаивайся. Есть для тебя такое высокое место, где вечный чистый воздух, где вздохнет свободно измученная твоя грудь. Есть для тебя такое место, где нет ничего нечистого и скверного, где насладится твое очищенное сердце правдой Божией, нежной любовью и девственной красотой…
Ты плачешь… Слезы текут по твоим ланитам. Говоришь, грехи, страсти не пустят туда. Их много у тебя. Милая детка, родная душа Божия, успокойся, не плачь. Силен Бог. Силен, чтобы очистить тебя, убелить. Много у Него Любви, и горяча эта Божия Любовь, она пожжет все твои тернии, она возведет тебя к горним вершинам. Не плачь, милая душа, утешься. Ведь ты создана для горнего блаженства, хотя и загрязнилась в этом болоте земной жизни. Сам Господь Спаситель, приходивший за тобой на землю, зовет тебя туда. Туда, ввысь, за горные снежные вершины, где чистые души, святые ангелы, Божии люди, где Вечный любимый наш Господь…
Ах, как жаль людей, которые не ведают горнего счастья, которые так бедны и печальны, что, отказавшись от вечного рая с Богом, мечтают устроить сами, без Бога, рай на земле. Возможно ли это? Не насмешка ли это диавола над бедным и недалеким человеческим разумом? Ведь этот лукавый обманщик уже не один раз жестоко предавал человека. Тогда еще, в раю, обманул Адама и Еву, обещая им, что станут счастливыми без Бога. Какой горький опыт получили первые люди, послушавшие губителя, изгнанные из рая сладости на тяжелый труд, болезни и смерть! Диавол обманул и Вавилонских строителей, научив их построить Великую Башню до Неба, чтобы поравняться с Богом. Результат — смешение языков, рассеяние всех народов. И теперь он, лжец, обманывает нас, завлекая земным счастьем, будто в нем смысл и цель человеческой жизни.
А как он, гордый и ничтожный дух, обманывает человека, внушая ему, будто человек все-все может, будто все ему доступно?
Вот капризный ребенок. Он все время кричит на своих родителей. Он требует, чтобы все и всё ему служили. Он ведь вполне серьезно думает, что он — самый большой человек в семье, самый что ни на есть главный. Вот он капризничает и требует, а не знает, не помыслит, что он самый слабый, самый немощный, и живет-то он только нежной заботой о нем родителей. И если они оставят его хоть на одну минуту, то, гляди, он сейчас упадет в яму, или порежет себя ножом, или сожжет спичками. Да чего он только ни наделает — взрослый и не придумает. И все себе во вред…
Такие вот и мы, современные люди. Забываем, что мы очень и очень слабые, малые младенцы. Да еще капризные такие! Говорим: о, да мы все-все можем. И зачем нам нужен Бог? Да Его и вовсе нет. Его просто выдумали люди, чтобы Богом припугивать слабых рабов, дабы легче было над ними властвовать. Мы сами сильные: на небо заберемся, на звезды, на солнце, на другие планеты…
А Вечный Глагол твердит свое громовое: «Человек, не гордись! Ты ведь как трава, как цвет травы… Опомнись, не думай о себе так много! Это для тебя гибель! Оглянись на историю, поучись из Слова Божия…». Твердит, твердит. Вначале тихо, потом громче, громче, громче… «Трах-тарарах!..». Боже Ты мой, да что это такое случилось? В эту самую минуту, когда я пишу эти вот строки, на Сходне ударил ужасной силы гром! Я в своей жизни не слыхал подобного удара. Будто само небо раскололось.
Будто тонны железа, разрываясь и скрежеща, стремительно летят на землю… Крики страха раздались вокруг. Боже Ты мой, вот как бывает! И главное — как раз в те минуты, как я пишу об этом!
«Наверное, треснуло кого-нибудь», — слышу тревожный женский голос за забором. «Это не просто так, это не случайно», — так мы говорим всегда, когда гремит гром, ревет буря, мечет огнем молния. А как только все стихнет, говорим другое: «О, да это же так, случайность. Туча нашла, разряды электричества; вот, видите, опять все по-прежнему, все спокойно…».
Капризный ребенок — вот кто ты, современный человек!
Нам совершенно неизвестно, как жил, как проводил прежние годы своей жизни архимандрит Иоасаф. Знаем только то, что видели своими глазами. Он стал подвизаться в Лавре Преподобного Сергия примерно с 1946–47 года. Говорят, да и он сам говорил о себе, что он был офицером польской армии. И фамилия его — Альбовский — свидетельствует, что он был польского происхождения. За то, что он относился братски к солдатам, начальство его не любило. Так и совсем прогнали его из армии. Военная выправка во всем была видна у отца Иоасафа и теперь, когда он уже давно был монахом, духовным человеком.
Я уже немного пытался описать отца Иоасафа, как он выглядел внешне. Добавлю только, что он был чрезвычайно худ. Сухой был до удивления. Одежда на нем висела, как на колу. А когда облачался и надевал митру, то митра совсем закрывала его худое лицо, так что видны были только нос и маленькая беленькая бородка. (Митра эта и теперь жива, надеваю я ее иногда.) Голосок у него был, наверное, второй тенор, и настолько слаб, что его не слышно было рядом. И так как батюшка отец Иоасаф был довольно глух, то разговаривал с людьми глазами, намеками, догадками. Он вечно спешил куда-нибудь, бежал с бумагами, что-то кому-то шептал на ухо. Постоянно серьезный, сосредоточенный, по-солдатски подтянутый был батюшка Иоасаф. Глубокий, кажется, недоступный. Но что это была за душа! Что за жемчуг бесценный хранился внутри ее! Какая богатая духовная жизнь таилась под бедной и слабой внешностью! Это был гигант духа. Бесстрашный воин Царя Небесного.
Когда братия заходили по каким-либо делам в келию, где он жил и работал, то видели везде и всюду образцовый порядок. Он будто всегда кого-то встречал: гостей высоких, что ли, начальство или ангелов? На письменном столе, на самом видном месте, стоял (не лежал, а стоял) большой конверт — завещание… Так вот оно что! Отец Иоасаф каждую минуту ждал к себе страшную гостью — смерть. И ждал бестрепетно, безбоязненно. Все прибрал, приладил, подчистил в своей келии.
А ведь это очень поучительно, мой дорогой и милый человек, очень замечательная черта в жизни нашего старца отца Иоасафа. Знать, он очень хорошо усвоил наставления святых отцов: «Помни последняя своя, смерть, Страшный Суд и вечные муки…». Помнил и готов был в любую минуту перейти от здешнего земного мрака к горнему невечернему свету.
Мы, с тобой, мой дорогой читатель, ни о чем, кажется, так не забываем, как о своей смерти, как о Страшном Суде, о вечном наказании. О, если бы мы постоянно помнили об этих важных вещах! Об этих неотвратимых, неизбежных моментах… Тогда меньше бы грешили, боялись бы ответа, наказания, боялись бы оскорбить любимого нами Господа, Который так любит нас с тобой…

* * *

Один батюшка служил молебен. Он совершенно не думал о смерти: уж очень много треб было у него на каждый час. Ему, бедному, и подумать некогда было ни о чем: ни о смерти, ни о себе, ни о родных. Требы, требы, требы, как заведенный механизм.
Служит — вдруг запнулся, будто чего-то испугался. В упор уставился перед собой. Побледнел. Покраснел, снова побледнел. «Что с ним? — всполошились старушки. — Что это такое делается с батюшкой?». Не могут понять…
А батюшка сразу все понял, мигом догадался. Пред ним неожиданно предстала смерть… Как-будто какое-то привидение, явилась она, вся в белом, встала пред ним и не то печально, не то грозно в упор взглянула ему прямо в глаза… Старушки ее не видели, а вот батюшка увидел и растерялся. Когда после его спросили о причине замешательства, он тихо, но решительно сказал: «За мной приходила смерть. Я с вами последние дни, а может быть, и минуты».
О мой дорогой и милый читатель! Умоляю тебя: будем помнить о смерти! Помнить, чтобы бестрепетно ее встретить. А если забудем ее, она сама напомнит о себе. И как мучительна и страшна будет эта решающая встреча!..

* * *

У отца Иоасафа были и еще добрые качества, которым нам следовало бы подражать. Его святая душа вообще богата была добродетелями. Даже очень богата.
Он добросовестно и правдиво относился к своему служебному долгу. Прямо готов был всю душу отдать, все свои силы, все-все. Каждую бумажку, каждую копеечку, каждую кнопочку он хранил и берег, как Божие и народное добро. Бывало, сидит целыми ночами, составляя какой-нибудь отчет, или расписание, или рапорт начальству. Сам худенький, бледненький, слабенький, он показывал удивительную силу духа во всех делах, касающихся его послушания.
Вспоминаю, как отец Иоасаф ходил к отцу Наместнику, жившему в верхних этажах, с недельными отчетами. Вот он, собранный, аккуратный, сосредоточенный, с крестом на груди и в камилавке, с папкой под мышкой, сидит на диване около закрытой двери келии Наместника. Жалко смотреть на отца Иоасафа. Дело в том, что Наместник как начальник всегда на него почему-то кричал, и кричал сильно. Подчас просто обижал старца резкими словами, нелестными выражениями, всякими придирками, часто ненужными и бестолковыми. Старец на этих приемах с отчетом терялся, пытался что-то возразить или оправдаться, видя, что совсем не за дело его обвиняют и оскорбляют. Но это плохо у него получалось. Защитить себя он никак не умел. Ну, просто не мастер был заниматься самозащитой. Да и, правду сказать, он предпочитал вообще не оправдываться, по примеру Самого Господа: когда Его били, мучили, издевались над Ним, Он молчал.
И вот старец снова сидел у закрытых дверей своего начальника. Прекрасно знал, что его снова ожидает «баня». Поэтому он сидел, как мученик, приговоренный к истязанию, да притом незаслуженному истязанию, а ведь он был архимандрит. После унижений он никогда не расстраивался, тем более не оставлял своего дела. Не терял работоспособности. Возвращаясь снова в свою келию, он как ни в чем не бывало снова в простоте сердца брался за свое послушание, даже с большим усердием, как будто он получил поощрение или награду, а не оскорбление и унижение.
Какой дивный пример для нас с тобой, мой дорогой брат или сестра! Как часто мы небрежно, неаккуратно, без любви относимся к своим обязанностям! Тяготимся ими, ленимся. Опаздываем на службу. А уж если нас обидят — не только начальник, а просто рядовой наш собрат — мы теряем всякое настроение, энергию, усердие к своему делу. Отец архимандрит Иоасаф хорошо знал, что незлобие, безгневие есть великая добродетель пред Господом. Она искупает множество грехов. Как учат святые отцы, незлобие — брат смирения. И, наоборот, памятозлобие стоит рядом с гордостью. А гордым, как мы все знаем, противится Бог. Тем более в монастыре с гордым сердцем и делать нечего. Да и спастись с гордостью совсем невозможно.
Мой любезный читатель, сделай для себя вывод из всего сказанного. Загляни поглубже в свое сердце, посмотри, не свил ли там себе гнездо «ядовитый змий» — гордость? И встань рядом с нашим дивным и милым старцем отцом Иоасафом, и научись его незлобию.
Хочу я поделиться с вами и рассказать еще об одной святой добродетели старца Иоасафа — о его братолюбии. Как он любил братию! Как он старался каждому сделать что-нибудь приятное, полезное, нужное! Вот он бежит, бежит по двору монастырскому, ссутулившись, с папкой под мышкой. Особенно это можно было наблюдать пред каким-нибудь праздником. В это время он как казначей обыкновенно раздавал братии так называемые «кормовые» (это небольшая сумма денег к празднику на всякие мелкие принадлежности: мыло, зубной порошок и прочее). Как-то особенно таинственно, с большим секретом старец подойдет к брату и шепнет ему на ухо, а потом и выдаст ему положенное. Всегда чувствовалась его особая любовь к братии Лавры, да и ко всем людям. Любил он и нищих. Когда ему случалось подать какому-нибудь несчастному или больному копеечку, он, как дитя, радовался. При этом делал такой суровый вид, так страшно хмурился, тем самым показывая, чтоб проситель молчал, никому об этом деле не разбалтывал. Любил старец Иоасаф подавать милостыню. И очень, даже очень не любил славы человеческой.
Ждал старец свою гостью — смерть и дождался. Отец Иоасаф был сердечник, и притом в преклонных летах. Когда он стал особенно глух и болезнен, когда рука его не могла написать даже одного слова не иначе как только каракулями и дрожащими линиями, тогда его отстранили от послушания. На его место был поставлен другой иеромонах, а старец перешел жить из канцелярии в свою келию, во второй корпус. С той поры он стал еще худее, еще бледнее и был как дитя. Бывало, встретишь его, сидящего на лавочке, и спросишь как можно громче: «Ну, как ты, батюшка, поживаешь, как твое здоровье?». Улыбнется, покивает своей седой головой и ничего не скажет. Не слышит. А сам бледненький, худенький, как былинка, — одни косточки. И белый-белый, как лунь.
Убился он. Жил один в келии. Берегли его, смотрели за ним — знали, что остались за ним считаные дни. А все-таки не уберегли. Знать, такова воля Божия над старцем. Видно, Господь восхотел увенчать его дивную жизнь еще и мученическим венцом…
Когда его хоронили, он лежал, как ангел Божий, беленький, худенький. Даже казалось, что во гробе и нет ничего, что он пустой, будто одна темная одежда в новом гробике. А вот если бы открыть наличник (плат, который полагают на лицо умершего монаха или священнослужителя), то вы увидели бы на бледном лице покойника глубокий шрам. Хотел что-то достать для себя, приподнялся с койки, встал, шагнул два, три раза и… потеряв сознание, ударился головой о стул. И больше не встал. Когда вошли в его келию, он лежал на полу. Выражение лица было тихое, спокойное, с легкой улыбкой. Лампада у его святых икон продолжала гореть, бросая тихий луч на почившего старца. А он угас. Худенькое тело старца лежало здесь, а его святая душа, окрыленная и очищенная, воспарила ввысь, к Вечному Свету, куда при жизни он всегда стремился и рвался душой, где и царствует Вечный Свет негасимо.
Отпевали его торжественно, а главное — со слезами. Любил отец Иоасаф братию, любила его и братия.
А гробик-то несли только двое — один у головы, второй у ног. Да и монахи несли самые слабенькие: нести-то нечего было. Худеньким был, сухоньким, как былиночка.
После похорон вошли в его келию. Нашли несколько мелких монет и завещание. А в завещании-то что было написано! «Рясу — одному брату, подрясник — другому брату, камилавку — третьему». Да все такое старенькое да худенькое. Казначей был, казной заведовал, и вот — все его «богатство». К свету стремился, да к свету-то горнему — Небесному, земное все было ни к чему.
Когда вам придется быть на городских Загорских кладбищах, вы найдите самую маленькую могилку, где и холмик-то сравнялся с землей. А крест стоит нерушимо. По надписи вы узнаете, что здесь покоится прах архимандрита Иоасафа. Помяните его имя пред Господом. А если вы будете очень добры, то запишите даже его имя в свое поминание, чтобы помнить о нем всегда, во всю вашу краткую земную жизнь. Худенький он был, слабенький телом, но душой — гигант. И когда вам судит Бог перешагнуть пропасть смерти и оказаться в ином мире, он там встретит вас как архимандрит, как служитель Престола Божия. И вам тогда будет не страшно.
Вспоминайте. Молитесь. Если можете, посещайте его одинокую могилку. Постойте около нее. Подумайте. Вздохните душой о упокоении раба Божиего архимандрита Иоасафа. И вы выполните свой христианский долг. Он был монахом святой обители Преподобного Сергия. Худенький был, слабенький. Но молитва его пламенеет у престола Вечного Света…
Вечная тебе память, милый мой старец отец Иоасаф! Ты жил рядом с моей келией — умоли Господа, чтобы мне быть там рядом с тобой, в твоем вечном покое под одним Вечным Светом. Аминь.

Христов труженик
Игумен Тарасий (Тимофей Иванович Мишин) (1875–1957)

Радуйся, в подвизех дневных
и нощных течение совершивый…
(Акафист Преподобному Сергию)

Случается в жизни, что духовные дети забывают своего духовного наставника, забывают своего путеводителя к вечной жизни. Как это страшно и печально! Только неблагодарное, легкомысленное сердце может поступить так. А ведь так бывает. Иначе святой Апостол не нашел бы нужным указывать, чтобы мы помнили наставников своих, которые говорили Слово Божие. Помнили и не забывали их.
В маленькой комнате пятиэтажного здания, на верхнем этаже, почти под самым небом, собралась небольшая кучка людей. Здесь были старушки старенькие-престаренькие, средних лет женщины и две-три молодых. Они о чем-то мирно беседовали, рассуждали. Иные сидели и плакали. Что заставило их собраться в такой поздний час, да еще подняться по целому ряду лестниц на такую высоту, куда взойти стоит больших трудов и усилий? Собрало их одно важное дело — желание спастись, желание Вечной Жизни, жажда духовного очищения и правильного шествия к Богу.
Но вот кручина, вот беда постигла этих людей: старец, их духовный наставник, заболел. Приехал он из Загорска к ним погостить — и вот занемог. Слабенький он у них стал, совсем немощный. Потому сидят и плачут.
На другой день ему стало полегче. Он вышел к своим духовным чадам. Они облепили его, как малые птенцы. Плачут, целуют его одежду, кланяются ему в ноги. А когда он сказал, что ему недолго быть с ними, то они просто взревели, заголосили: «На кого ты покидаешь нас, батюшка дорогой наш, кому мы теперь нужны и к кому мы теперь пойдем со своими грехами? Как ведь хорошо нам было с тобой спасаться! Как ты нежно заботился о наших душах! Кто же теперь помолится за нас, кто пожалеет, кто приласкает нас, сироток?». Жалко стало старцу своих духовных детей. Ведь он их окормлял более десяти лет. Сжился с ними, каждого полюбил, как свою душу. Знал скорби и нужды каждого. И вот теперь он должен покинуть их, оставить навсегда в этом море житейском. Очень жалко старчику своих милых чад, и он сам заплакал. Потом, немного успокоившись, тихим голосом сказал им, чтобы они не сетовали и не плакали сильно. Будет у них старец и после него, только помоложе да поученее, по-грамотнее, хотя духовно и менее опытный. «Но держитесь его, он будет вас вести по моему пути. Только тогда времена будут труднее и семья ваша духовная будет больше. Я же буду молиться о вас всех там, у Бога, на Небе… Помните все мои наставления, помните мои труды, мои старческие слезы…».
Это была последняя беседа игумена Тарасия с его духовными детьми. Говорим «последняя», так как ровно через два месяца его не стало…
Игумен Тарасий, в миру Тимофей Иванович Мишин, был насельником Троице-Сергиевой Лавры. В какие годы он прибыл во святую обитель — неизвестно, но, наверное, не позднее 1947 года, когда обитель была в стадии восстановления. Глубоко духовный, рассудительный, ревностный ко спасению, он нес послушание духовника богомольцев и прекрасно исполнял эти обязанности. Как сейчас помню его, по внешнему виду полного, медлительного в движениях, стоящим в Трапезной церкви среди исповедников. Идут одновременно Божественная Литургия и исповедь. Всехсвятского храма тогда еще не было, и исповедь проводилась в Трапезной церкви.
Среднего роста, седоватый, он медленно и сосредоточенно, проникновенным голосом читает исповедальные молитвы. Сразу можно заметить в нем опытного духовника, жертвенного молитвенника, доброго пастыря, готового душу свою положить за своих овец. В его старческой душе светилась живая любовь к людям, к своим духовным чадам, верующим и даже неверующим. Он готов был за всех пострадать, лишиться не только необходимого для старческих лет покоя, но и самой жизни. Живая пастырская любовь пронизывала все его существо, и обращение-то у него к исповедникам было не как у других батюшек, но какое-то особенно теплое, простое.

* * *

В одно время в далекой Индии разыгралась смертельная проказа. Люди гибли сотнями: мужчины, женщины, дети. Чтоб сохранить народ от неминуемой гибели, начальство решило прокаженных отправить на необитаемый остров. Там им суждено было без лекарств, без лечения закончить свою страдальческую жизнь от страшной болезни.
Как известно, проказа неизлечима. Еще когда Господь наш Иисус Христос ходил по земле, и тогда прокаженные бродили группами, изгнанные из селений. И только Господь по милосердию Своему исцелял их. Здесь же некому было исцелять несчастных. Медленная страшная смерть настигала одного за другим. Люди падали посреди дороги, обезображенные, изуродованные проказой. Дома были наполнены трупами, где среди мертвых живые ожидали своей участи. Какая страшная болезнь проказа! По всему телу появлялись черные пятна, струпья, и особенно поражались мягкие части тела. Лицо обезображивалось до неузнаваемости. Нос, глаза проваливались, щеки разъедались болезнью, и все тело покрывалось гнойными ранами. Живой мертвец. Ходячий зловонный труп. Люди, ожидая неминуемой смерти, ходили по улицам и, как сумасшедшие, пели, кричали, ругались, смеялись. Под ногами валялись дети, мертвые и полуживые. Никому до них не было дела. И таких — целый остров, сотни тысяч людей, оставленных всеми и обреченных на смерть. На место умерших привозили новых страдальцев. Как несчастны были эти люди, заживо оплаканные родными!
Один молодой священник, жертвуя своей жизнью, решил добровольно поселиться на этом острове. Горя живой любовью к несчастным, он решил помочь им чем только сможет. Он привез на остров вместе со священными предметами врачебные средства. Сам здоровый, живя среди заразных больных, он рисковал каждую минуту. Он служил им Литургию, причащал их Святых Христовых Тайн, помогал лечебными средствами, напутствовал в последний путь. Надо было видеть слезы радости, умиления, благодарности, которыми отвечали несчастные прокаженные своему благодетелю.
Двенадцать лет жертвенно трудился молодой священник на «острове смерти». Бог его хранил, как светлого Ангела. Он был в самых опасных местах, среди самых заразных больных и оставался невредим. А вот однажды он заметил на своем лице малое темное пятно. Вначале он несколько растерялся, но потом, овладев собой, спокойно сказал: «Настал и мой час…». Через неделю он был неузнаваем. Проказа покрыла все его тело. Но живая любовь к ближним горела в его сердце еще сильнее. Он умирал спокойно. Вокруг рыдали несчастные прокаженные. Они лишались последней отрады, угасала их последняя надежда…

* * *

Живая любовь подвигла на живую жертву этого молодого пастыря. Живая любовь горела и в сердце игумена Тарасия. Он добровольно каждый день страдал, находясь среди греховно-больных и душевно-прокаженных, он не щадил своих сил и здоровья, чтобы только подать помощь духовно нуждающимся людям.
Особенно трогательна была его любовь к молодым и престарелым. Он знал, что жизнь человека зависит от его детства и воспитания. Поэтому с чисто евангельской любовью он нежно ласкал детишек и с особой теплотой и отеческим вниманием относился к юным. Знал старец, что юной душе грозят многие опасности. Юность всегда бурна, стремительна, подчас нерассудительна. Она особенно нуждается в поддержке. Как молодое деревце, если его вовремя не выправят и не привяжут к ровной опоре, на все время останется кривым, так и юная душа, если ее не направить на истинный путь, если ей не внушить истинное понятие о Боге, о вечной жизни, о душе, — всю жизнь будет блуждать во мраке неведения. И погибнет.
Батюшка отец Тарасий все это знал. Он знал и то, что современная нам юность особенно слаба нравственно, особенно нуждается в поддержке, особенно бедна духовно. А сколько в юности падений, искушений, соблазнов, огорчений, даже отчаяния! Хотя юная пора и богата радужными представлениями, светлыми мечтаниями, высокими идеалами, но, когда она остается без Бога, все это меркнет и не приносит полного счастья.
«Что ты, детка, так грустна и печальна? — обращается старец к юной девице. — Не горюй, люби Господа и храни целомудрие». Это было обычное обращение старца к молодым и юным душам. И, смотришь, человек прояснился. Печали как не бывало на лице его, точено луч брызнул с неба и осиял печальную душу.
И снова захотелось жить, трудиться, радоваться, молиться.
Любил старец направлять юную душу по пути воздержания и девства. Он знал, что девство велико пред Богом. Оно возвышенно, свято. Эта жертва благоприятна в очах Божиих. Ведь Сам Христос Спаситель, Пресвятая Дева Мария, большинство апостолов, праведников и мучеников были девственники.
О девство, как ты драгоценно, как прекрасно, как благородно, возвышенно! Даже так говорил отец Тарасий, что доброе девство — половина святости.
За такую нежную любовь к молодым людям старец нес всякие поношения, клевету, даже оскорбления. На него лили всякую грязь. И кто? Прежде всего свои братия, близкие и его же духовные чада. Ведь всегда, в любой семье бывают уроды. В духовной семье отца Тарасия были люди и невоздержанные в словах, и ревнивые, и завистливые, и всякого-всякого сорта. Особенно старец не терпел ревность между духовными детьми. Ведь он всем желал добра. Всех вел ко Христу. Всем вымаливал у Бога вечную жизнь. А они, его духовные чада, ревновали. Одна говорила, что вот батюшка ко мне относится хуже, а к той лучше, что ее любит больше, а меня меньше, что с ней беседует дольше, а со мной короче. А другая говорила, что вот батюшка дал той то-то и то-то, а мне нет, или ей лучше иконочку, а мне хуже, что ей просфорочку больше, а мне меньше, что моя просфорочка совсем сухая, давнишняя, а у нее свеженькая. А третья говорила, что вот батюшка меня благословил плохо, а вот молодую лучше благословил. Да ей еще что-то и дал, а мне ничего не дал. Что и посмотрел-то на меня совсем неласково, а той улыбнулся. И многое-многое другое говорили. И все на батюшку, будто виноват один он, а не наше завистливое нечистое сердце. Да еще что! Говорить неудобно. Батюшку обвиняли, что он блудник, что в незаконной связи, что где-то у него есть дети. И какое терпение нужно было иметь отцу Тарасию, чтобы все это переносить! Расстраивался, конечно. Скорбел. Даже много-много плакал, что так несправедливо на него нападают, так больно и незаслуженно его оскорбляют. Было бы легче слышать это от неверующих, от чужих, но когда свои духовные дети… Это ужасно!
Имел старец большое внимание и к престарелым людям. Знал, что и они нуждаются в особом попечении духовного отца. Ведь эта вот старушка пришла к нему на исповедь, может быть, в последний раз. Может быть, она завтра умрет. И какой он даст ответ Богу за то, что плохо с ней обошелся, что невнимательно ее исповедовал? Сам Господь, может быть, прислал к старцу человека перед смертью, дабы очистить его покаянием и приготовить к вечной жизни. И старец этого не сделает?
Любил отец Тарасий всех: и малых, и молодых, и зрелых, и престарелых, и девственных, и брачных, и верующих, и неверующих, и ленивых, и усердных, и постников, и невоздержанных, и любящих его, и ненавидящих его — всех любил, как Небесный Отец согревает лучами солнца и злых, и добрых, и праведных, и неправедных.
Батюшка отец Тарасий был на кресте. Этот крест был крестом унижения, страдания и осмеяния. Он был на том Кресте, на котором был распят и Христос.

* * *

Рыбаки нашли в море деревянное Распятие Христа Спасителя. Распростертые руки, прободенные ноги, терновый венец на главе. Бережно привезли они это Распятие к себе домой, сделали крест из дорогого дерева и подняли на него Спасителя. Когда прибивали Его руки и ноги гвоздями, то одна старушка заметила, что по ланитам Спасителя текли слезы. Он плакал. Это Распятие поставили в церкви на почетном месте. Когда пришли утром, то увидели, что Спасителя нет на кресте. Он лежал на жертвеннике. Подняли шум, искали виновных, но никто ничего не знал. Тогда подумали, что, видимо, Господу не нравится крест. Сделали золотой крест, драгоценный. Но Спаситель и его оставил: когда пришли утром, Христос лежал на жертвеннике. Что делать? Стали молиться, плакать, просить, умолять о вразумлении. В это время с берега моря прибежал мальчик. Он сказал, что в море плавают две доски крест-накрест — остатки лодки, на которой погибли в море отец и сын. Когда принесли в церковь этот простой крест — крест страданий, слез и нищеты, принесли и на него подняли Христа Спасителя, Он остался на нем навсегда…
Батюшка отец Тарасий знал, что Крест Спасителя не есть крест из золота или драгоценных камней, но крест нищеты, унижения, крест страдания… Поэтому он переносил все, благодаря Бога. Только одного просил для себя у Господа — терпения, а чадам своим — спасения.
Отец Тарасий часто болел. Болезнь его была желудочная, как у многих монашествующих. Да еще он был сердечник. Часто отпрашивался в Москву полечиться. Но там его встречали духовные дети и тоже не давали ему никакого покоя. Лечился он народными лекарствами и почти не принимал никаких химических средств. Он часто говаривал: «Поведешься с аптекой — не проживешь и полвека». Главной помощи и здоровья себе он искал у Господа. Часто, почти через каждые два дня на третий, он причащался Святых Христовых Тайн. А когда он стал совсем слабым, то уже из своей келии не выходил и причащался запасными Дарами, которые хранились у него в келии у святых икон.
Старец сам вел особенную борьбу со всякими страстями и учил этой борьбе своих духовных детей. Я видел его книжечки, в которые он записывал своим ровным крупным почерком советы святых отцов, как надо вести борьбу с гордостью, с тщеславием, унынием, леностью, невоздержанием и прочими страстями. Особенно он не терпел гордых и самонадеянных: «Ну, что это ты нос-то задрала, всезнайка. А вот не знаешь, что прах и пепел завтра будешь…». «Почто уж так нам гордиться да превозноситься, — повторял он, — трава мы и цветок, быстро увядающий. Вот ведь кто мы. А все дуемся да пыжимся, будто все-все знаем…».
Да, хорошо знал старец цену человеку с его немощами и недостатками и поэтому указывал всем идти путем истинного смирения и послушания. Поскольку сам он вел внутреннюю духовную жизнь и постоянную брань с грехами, то хорошо видел эти грехи в сердце другого. Он сразу определял, кто и с чем пришел к нему на исповедь, видел и недостатки греховные. Как опытный врач с первого взгляда определяет болезнь, устанавливает диагноз и дает верное лечение, так и батюшка Тарасий сразу видел, каким грехом заражена душа человека.
Один брат пришел к отцу Тарасию и жаловался на духовную жизнь, что вот-де спасаться ему трудно, условия спасения плохие. Что люди тоже ему не все нравятся: одни очень уж хорошие, а другие очень и очень плохие. Да такие плохие и негодные, что он их обходит за три версты. Слушал старец, слушал брата, а потом прямо и просто сказал: «Уймись, что ли, полно тебе молоть-то. Исцелись сам скорее, ведь ты, брат, страдаешь двумя страстями: гордость и леность у тебя первого разряда. Вот это полезное для тебя дело, а не то, о чем говоришь…».
Истинные духовные дети горячо любили отца Тарасия и ценили его о них заботы. Они готовы были на все, чтобы только облегчить своему духовному отцу его тяжелый крест жизни. Особенную любовь к нему питали московские духовные чада. Они, как говорят, прямо души не чаяли в старце. Присылали ему из Москвы легкое питание, нужную одежду, врачебные средства, готовы были душу отдать за своего старца. И такая верность и преданность духовных детей была приятна ему. Не потому, что он искал от них себе хвалы и почтения, совсем нет, а потому, что он видел в этом истинное христианское отношение детей к духовному отцу, истинное братолюбие между детьми, Христову любовь в их сердце. Это его радовало и утешало. Он не любил только излишнюю привязанность к нему некоторых. Излишнюю плотяность. Когда видел, что вместо духовного отношения начинается полудуховное или уже совсем плотяное, тогда он в душе скорбел о таких людях. А наедине когда и скажет: «Ну вот ведь беда-то какая, Дарьюшка, с тобой и обойтись-то по-доброму нельзя. Пожалеешь тебя, приласкаешь, как отец свою детку, а ты уж и раскисла, и привязалась, и Господа забыла, и только все бегаешь за мной да подслеживаешь, что делаю да с кем говорю… Стыдно, стыдно так, родная, ведь мы духовные люди. И потому надо во всем поступать по-духовному, а не по-плотскому…».
Любил старец истинно преданных чад, ценил их преданность, если она была чисто духовной и благодатной.
Хочешь, мой милый друг, услышать, что такое истинная преданность чад своему духовному отцу?

* * *

Дело было в Риме. Одного христианского священника решили бросить зверям на растерзание. «Он совращает людей, особенно юных, в христианскую ересь», — говорили язычники. И вот он уже стоит на арене цирка, чтобы бесстрашно, с молитвой на устах встретить смерть. В это самое время по улице Рима бежала молодая женщина. Она так спешила, так спешила, будто на какое веселие или на бракосочетание. Подбежав к дверям цирка, женщина пыталась пройти вовнутрь, но ее не пускали. Она умоляла, плакала и говорила: «Я должна умереть вместе с ним». Вдруг она рванулась к двери, оттолкнула стражу и мигом оказалась около священника. «О Боже мой, зачем ты здесь, Мариамна!» — с болью в душе произнес осужденный и пытался скорее обратно проводить женщину. «Нет, отец, — сказала она решительно, — ты учил нас Христовой любви. И если ты, пастырь, полагаешь душу свою за овец своих, то и овцы должны полагать души свои за отца духовного. Позволь мне вместе с тобой умереть за Христа». В эту минуту скрипнула железная дверь, и на арену вышел огромный лев. Сначала он щурил свои глаза на солнечный свет, но когда заметил две беззащитные жертвы, насторожился и… тихо двинулся вперед… Увидев свирепого зверя, священник быстро снял с себя плащ и накинул его на женщину, как бы защищая от злой смерти. Не успел он и сотворить крестного знамения, как почувствовал сильный удар в голову…
Спустя минуту с арены цирка выносили останки двух мучеников, умерших за своего Господа, — священника и его духовную дочь…