[436x413]
* * *
Писатель, если он зрелый, как бы создает своим творчеством единую мозаику, хотя и не последовательно. Тот рассказ ляжет в верхний левый угол, то стихотворение – в правый угол, а эта повесть, возможно, в центр композиции… Посторонним сначала и не видно, что тут задумано единое целое. Но художник-то сам держит всю композицию в голове и постепенно ее исполняет.
Однако многое делается им второстепенного, побочного, что никогда не ляжет в главное полотно. Дежурные статейки и многое, многое дежурное.
Так что возможен разговор между хорошо знакомыми людьми:
– Ты что сейчас пишешь?
– Рассказ.
– В мозаику?
– Увы, нет.
Или напротив:
– В мозаику. Только в мозаику.
* * *
Лучше пройти через муки роста и потом со зрелостью прийти к определенным успехам, нежели сначала, сразу окунуться в шумный успех, а потом прийти к мукам уже бесплодным и неизлечимым.
* * *
У меня есть приятель, который работает в учреждении, занимающемся разъяснением широким массам тех или иных, ну, скажем, экономических акций…
Разъяснение это направлено всегда на теоретическое обоснование и на оправдание того, что уже произошло в жизни.
Однажды я узнал, что, перегородив большую реку затопили степь, где паслись тысячи и десятки тысяч овец.
Мне интересно было узнать, как мой приятель будет оправдывать это затопление. Ведь у него, наверно, готова уже какая-нибудь формулировка. Я высказал свои огорчения по поводу загубленной земли. Приятель незамедлительно сказал:
– Напрасно огорчаешься. Еще неизвестно, что для народа лучше: баран или сазан.
* * *
В Древней Греции тоже были пожилые, бесформенные женщины и мужчины на тонких ножках, с большими дряблыми животами. Но древнегреческие ваятели обманули нас. Они ваяли в мраморе мужчин и женщин юных и стройных, как боги. В результате мы знаем каково было представление древних греков о красоте но не знаем, каковы же были греки и гречанки на самом деле.
* * *
Абстрактное искусство в живописи, в поэзии, скульптуре, даже в театре. Расщепление формы.
Унылый натурализм – окаменелость, окостенелость, мерзлота.
Но в том-то и дело, что в природе существуют две критические точки, на которых кончается жизнь: точка замерзания и точка кипения, когда предмет либо окаменевает, либо испаряется, теряя форму.
Мне кажется, что и в искусстве есть эти критические точки, эти полюсы, спорящие между собой, а между тем в чем-то очень сходящиеся. В том именно, что ни в той, ни в другой точке жизни нет: в одном случае она заморожена, в другом случае – кипяток и пар.
Истинная, теплая, полнокровная, живая жизнь находится не в точке замерзания и не в точке кипения, но где-то посередине шкалы.
* * *
Некоторые критики вдруг обрушиваются на какую-нибудь книгу, говоря, что она, книга, искажает действительность.
Но, может быть, книга искажает не действительность, а то представление о действительности, которое у критиков существует и с которым они боятся расставаться.
* * *
К вопросу «рассказать» и «сказать». У К. Симонова есть стихотворение «Жди меня». Оно общеизвестно. В нем поэту удалось очень много сказать от имени всех, кто в то время воевал вдали от жен и любимых.
Потом К. Симонов написал сценарий «Жди меня» – самостоятельное произведение искусства. Потом был фильм «Жди меня» – самостоятельное произведение искусства. Конечно, в фильме рассказано было больше, чем в стихотворении: эпизоды войны – фронта и тыла, разные подробности. Но сказано все было уже в стихотворении, и ничего сверх этого фильм не сказал. И мы все больше помним несколько стихотворных строк, нежели фильм, идущий около двух часов,
* * *
Записная книжка – протез памяти.
* * *
В институтах мозга изучают мозг того или иного человека, рассматривают в микроскоп, определи химический состав.
Это все равно, как если бы попала к нам книга из неведомой цивилизации на совершенно недоступном языке. И вот мы стали бы определять химический состав ее бумаги, типографской краски, кожи на переплете.
Но книга осталась бы непрочитанной. И никакие анализы не помогли бы нам узнать ее иную, духовную сущность.
Мне кажется, это относится не только к изучению мозга, но и к изучению природы вообще.
* * *
Как понимать сочетание традиций и новаторства?
Как понимать сочетание корней и листьев одного дерева, как понимать сочетание истоков и устья одной реки, как понимать сочетание подножия и вершины одной горы?
* * *
Для того чтобы написать автобиографию, я должен был бы помимо прочего рассказать о всех людях, с которыми мне так или иначе приходилось встречам а также обо всем, что я успел перечувствовать и о чем передумал, живя на земле.
* * *
Наука может уничтожить гору Эверест или даже ликвидировать Луну. Но она не может сделать хоть чуточку добрее человеческое сердце. Здесь начинается роль искусства.
* * *
Композитор делает музыку, но и музыка делает его. Точно так же любая профессия, любая работа делает своего делателя, формирует склад его ума, души, характера и даже внешность.
Леонов высказал в связи с этим мысль, что, может быть, не случайно революция делалась руками, главным образом металлистов и матросов.
* * *
Искусство нужно воспринимать дилетантски, так, как его воспринимает большинство людей, тех, для кого оно, в сущности, и создается. Но если это, конечно, не та степень, когда про Венеру говорят: «Какая-то голая баба, а кругом кусты».
* * *
Для писания басен, кроме поэтического или драматического таланта, необходимо самое обыкновенное остроумие, которое тоже дар, как поэтический, певческий или иной.
Поэту, прозаику не обязательно быть остроумным.
Баснописец должен быть таковым. Блеск остроумия создает настоящую басню.
* * *
Знания, как и впечатления жизни, как и словарный запас, бывают активные и пассивные. Можно приобрести огромное количество знаний, которые никогда не понадобятся. Как если бы нахватать бумажных денег, обращающихся на Марсе.
* * *
Есть уменье: из легкой проволочки, выгибая ее искусно, делать этакие контурные портреты в профиль, где уловимо сходство. И вот мы смотрим, и любуемся, и даже говорим: как здорово!
Но существуют: темпера, масло, тушь, гуашь, пастель, уголь, карандаш. Огромное количество современных стихов – именно проволока. Этакая проволочная поэзия.
* * *
Поэзия есть искусство в его чистом виде, экстракт, квинтэссенция искусства, то золото, которое в других видах искусства может присутствовать, как в сплавах, лишь в виде примеси.
Речь идет, разумеется, о поэзии, а не о стихах.
* * *
Вчера мы катались с горы на лыжах. Гора была длинная, ровная, плавная. Кататься с нее было одно удовольствие.
Моя спутница говорит:
– Всем хороша гора. Но очень уж ровна. Не хватает хотя бы маленькой ухабинки.
Ах, как не хватает нам ухабинки в наших повестях и романах!
* * *
Голую мысль можно упаковать в логическую математическую или химическую формулу и в этой прочной упаковке хранить и разослать всем, и все прочтут и мысль станет всеобщим достоянием.
* * *
Сильное чувство: любовь к женщине, любовь к Отчизне, восторг перед творением природы – тоже можно сообщить другим. Но для этого нет иного способа, кроме искусства.
* * *
Бывает литература сфокусированная и несфокусированная. Я не хочу сказать, что одна из них второсортна. Просто писатель должен заранее решить, что собирается делать: много и интересно рассказывать – «Фрегат «Паллада», «Былое и думы», «История моего современника», биографическая трилогия Толстого… Или много сказать: «Обломов», «Дубровский», «Палата номер шесть», «Сорок первый»…
* * *
Всякое искусство, – и об этом очень хорошо знают актеры на сцене, ибо у них это проявляется нагляднее и резче, – есть диалог между художником и публикой.
Грубее всего, но зато и точнее всего можно сравнит всякое искусство с игрой в теннис, где хорошая, красивая игра зависит от обеих сторон. Ибо, если игрок будет делать хорошие посылки мяча, но в ответ не будет получать хороших обратных подач, то никакой игры вообще не получится.
* * *
Два интеллигента спорили, какой бывает снег. Один говорит, что бывает и синий. Другой доказывал, что синий снег – это чепуха, выдумка импрессионистов, декадентов, что снег и есть снег, белый как… снег.
В этом же доме жил Репин. Пошли к нему разрешить спор. Репин не любил, когда его отрывали от работы. Сердито он крикнул:
– Ну, чего вам?
– Какой бывает снег?
– Только не белый! – и захлопнул дверь.
* * *
Самолету нужна бетонированная дорожка, чтобы разбежаться. Но для полета ему нужно небо. Стихотворение тоже должно иметь разбег. И лишь в определенной точке переходить на свободный полет, на паренье. Разбежка происходит на точных конкретных деталях, на зримых и ярких образах. В воздух же, в небо поднимают крылья отвлеченной и чистой мысли.
Иногда на разбег тратится третья часть стихотворения, иногда половина, иногда (очень часто) стихотворение так и не взлетает. А вот классический пример того, как паренье началось на второй строке. Строфа Владимира Луговского:
Мальчики играют на горе.
Сотни тысяч лет они играют.
Умирают царства на земле —
Детство никогда не умирает.
* * *
Научимся делать все синтетическое: хлеб, ткани, мясо, овощи, даже зелень. Из нефти, из каменного угля. Но и нефть и каменный уголь рано или поздно кончатся. Даже если превращать в хлеб гранит, то и гранит весь будет съеден.
Я хочу сказать, что это есть расходование земли в чистом виде, расходование без отдачи, без восполнения.
В то время как выращивание хлеба, винограда, деревьев, льна, хлопка не расходует землю, не обедняет ее, но обогащает, год от году прибавляет к ней.
* * *
Наука с ее формулами, выкладками, умозаключениями призвана организовывать интеллектуальную сторону человеческого сознания.
Искусство же призвано организовать эмоциональную сторону сознания, ибо если наука есть память ума, то искусство есть память чувств.
* * *
Поэты учат людей понимать красоту. У Карамзина в его славных «Письмах русского путешественника» записано про двух поэтов: «Весна не была бы для меня так прекрасна, если бы Товсон и Клейст не описали мне всех красот ея».
* * *
В лучших образцах поэзии все: ритм, рифма, интонация, образная система – призвано к тому, чтобы наше сознание как можно легче и свободнее погружалось в стихию смысла стихотворения.
Формальные изыскания, самодовлеющие образы, нагромождение их одно на другое как бы от избытка таланта, а на самом деле от недостатка его, есть не что иное, как сетка из колючей проволоки, наброшенная на стихию замысла художественного произведения.
Сознание читателя, продираясь сквозь эту сетку, оставляет на колючках частицу самого себя. Практически это выражается в том, что каждый самодовлеющий образ, необычная причудливая рифма привлекают к себе наше внимание, заставляют нас остановиться, задержаться на нем. Мы уж читаем дальше, а закавыка образа занозой сидят в мозгу, требуя расшифровки. В то время как образная система, включая рифму, должна помогать сознанию погружаться в стихию смысла художественного произведения.
* * *
Один Пушкин, как бы он ни был велик, еще не эпоха. Чтобы получилась эпоха, нужны Грибоедов и Крылов, Тютчев и Баратынский, Батюшков и Денис Давыдов, Гоголь и Жуковский, Карамзин и Гончаров…
* * *
Не положительные и отрицательные заряды, не нейтроны и протоны должны быть предметом искусства, но положительное и отрицательное в душе человека, то, что выражено извечными словами – Добро и Зло.
* * *
Самобытность любят отождествлять с элементарной непосредственностью, с полной нетронутостью цивилизацией.
Но дикарь не самобытен, он просто – дикарь. Самобытен человек, познавший все и при всем том сохранивший черты индивидуальности.
* * *
Белый гриб – это талант, это – гений среди грибов. Есть посредственности, есть и откровенные бездарности. С нашей потребительской, так сказать, «читательской» точки зрения.
И вот часто видишь, как посредственность или даже бездарность подделывается под талант. Есть грибы, которые издали очень похожи на белые, например валуй. Валуи у нас никто почти не берет, хотя гриб съедобный и в нем можно даже найти свою прелесть. Но это уже на полном безгрибье. Разве до валуев, если вышел охотиться за белыми. Получается так: смотришь – белый, подбегаешь – валуй. Со злости ударишь его ногой. Очень часто обманывают валуи, подделываясь под грибной талант, под грибного гения – под белый гриб.
Но дело в том, что, увидев настоящий белый гриб, уже на далеком расстоянии я ни разу еще не принял его за валуй.
* * *
О престарелом алепинском почтальоне Егоре Михайловиче Рыжове я написал в «Капле росы» большую главу. Впоследствии в районной газете появилась заметочка в три строки о том, что надо бы дать Егору Михайловичу пенсию.
Художник, приехавший из Ленинграда, рисовал Егора Михайловича. Во время сеанса он спросил:
– Ну, как, дядя Егор, нравится, как вас расписал Солоухин?
– Так все правильно. Но все же в районной газете написали покрепче, получше.
* * *
Двадцатый век. Самое удивительное не то, что люди летают, не то, что они скоро долетят до Луны, не то, что они расщепили атом.
Самое удивительное то, что на земле продолжают рождаться дети.
* * *
С одним крупным, известным фотокорреспондентом, считающимся наиболее культурным и наиболее интеллектуальным среди своих собратьев, мы поехали в командировку. Дорогой разговорились о желаниях человека, чаяниях, идеалах. Я сказал, что если как в сказке – три желания и тотчас исполнятся, то человек затрудняет их назвать. А если одно, то и вовсе не называет. Я проверял на многих.
– Почему, – возразил наиболее культурный и интеллектуальный, – я точно знаю свое желание.
– Какое?
– Денег в неограниченном количестве.
* * *
Поэзия не может быть отделена от мысли хотя бы потому, что выражать ей себя приходится словами, а каждое слово в своей основе есть уже законченная человеческая мысль.
* * *
Какая странная, призрачная погоня за цветом в кино. Как будто игра актеров при цвете сделается тоньше и вдохновеннее и конфликт острее и глубже, а разрешение его естественнее и логичнее.
Кинематограф ведь не живопись, где важен цвет, а самостоятельный вид искусства, не нуждающийся в подпорках.
* * *
Можно допустить, что люди какой-нибудь иной, будущей цивилизации будут удивляться, как этот могли смотреть (и даже наслаждаться) трагедии. Трагедия короля Лира и Гамлета. Трагедия Анны Карениной и Бориса Годунова. Для них это будет то же самое, что для нас древнеримские бои гладиаторов.
* * *
Во всяком создании и усовершенствовании художественной формы не может быть никакого предела, потому что к построенному всегда можно добавить еще что-нибудь.
Во всяком разрушении, в том числе и формы, должен наступить предел. Кирпич на две половины, кирпич на четыре, на шестьдесят четыре, на миллион, – пыль, прах, абстрактная категория.
* * *
Я перешел ту ступень, когда интересно заниматься детским занятием – смотреть на новые места. Всего интереснее мне в местах давно и вполне привычных. Может быть, потому, что вся энергия тратится не на скольжение взглядом по новым, незнакомым местам, а на внутреннюю работу.
* * *
– Ты, брат, лысеешь.
– Если это не будет влиять на написание книг, то мне наплевать.
* * *
Доктор Кох, в обязанности которого входило лечить обывателей небольшого городка, сидел за перегородкой и никого к себе не пускал и сам не выходил навстречу.
К нему приходили с насморком, с грыжей, с нарывом на пальце, с флюсом, с мигренью, с болью в животе. «Ступайте прочь, оставьте меня в покое!» – говорил он им, и на первый взгляд это казалось чудовищной бестактностью, жестокостью, возмутительным высокомерием. Обыватели вправе были возмущаться доктором, который не хочет лечить их флюсы, грыжи и насморки.
Но однажды доктор вышел и вынес к людям «палочку Коха».
* * *
Избирательность восприятия жизни, внешнего мира: один наклоняется за медной копейкой и наступает ногой на золотистый цветок, другой проходит мимо копейки, но наклоняется за цветком и даже сворачивает ради него с тропинки.
* * *
В земле ползает жирная белая личинка. У нее вполне определенный круг ощущений, связанных с местом ее обитания и образом жизни. Потом как таковая она умирает, некоторое время покоится в коконе куколки, а затем из нее вылетает бабочка.
Бабочка живет уже не в сырой земле, а на солнце, на ветерке, среди зелени и цветов, питается уже не землей, а нектаром. В некотором смысле сфера жизни бабочки – это рай по сравнению со сферой жизни личинки.
Личинка, ползая в земле, вряд ли предполагает, что ее ждет после того, как она окончит свое земляное существование.
Бабочка, порхая с цветка на цветок, вряд ли помнит о своей земляной юдоли, где осталась и догнивает ее опустевшая, уродливая оболочка.
И нет никаких путей, чтобы бабочка рассказала личинке о своем небе, а личинка бабочке – о своей земле.
* * *
В отношениях с людьми каждому человеку, а тем более художнику, писателю, поэту нужна скромность.
Но когда поэт остается один на один с листом бумаги, он должен быть не только смелым, не только дерзким, но непременно должен чувствовать свою исключительность. Если поэт, садясь писать стихотворение, не чувствует себя гениальным, он не напишет сколько-нибудь талантливого стихотворения.
Поэт должен сознавать себя имеющим право говорить от имени всех людей, быть учителем всех людей. В нем должно жить ощущение, что только он один знает то, что он знает, и только он один может сказать то, что он хочет сказать.
* * *
Иногда утешают, что после смерти не исчезнем, но превратимся в траву, цветок, дерево. Но это то же самое, если о ценности картины судить по стоимости холста как макулатуры: по две копейки за килограмм.
* * *
На Западе развитие свободного стиха дойдет до своего логического конца быстрее, чем у нас, исчерпает, изживет себя, как начинает изживать себя абстрактное искусство в живописи. И, таким образом, мы заранее, в самом начале пути увидим, что по этому пути идти некуда.
* * *
Для того чтобы проявление человеческого духа можно было назвать подвигом, в нем должны содержаться два обязательных момента: самоотверженность (забвение собственных интересов) вплоть до самопожертвования (смерти) и благо других людей. Не одного или двух человек, а именно людей, народа или даже народов.
Мужчина, спасший из-под поезда девочку и сам при этом погибший, совершил героический поступок, но не подвиг.
* * *
С каким превосходством, должно быть, смотрят на нас, людей, птицы и даже бабочки со стрекозами. Что за беспомощность, что за бездарность: создавать такие тяжелые, такие в конечном счете неуклюжие приспособления, в то время как можно просто вспорхнуть и лететь!
* * *
В кинохронике долго показывают веселого милого зверька, прыгающего по веткам и по снегу: горностая, соболя, белку. Потом тут же показывают нам огромные связки шкурок этого зверька, разложенные на прилавке магазина, развешанные на складе. По-моему, такое монтирование кадров жестоко, аморально, бездушно, безвкусно, бесчувственно и вообще – безобразно.
* * *
Стихотворение – более высокая ступень организации человеческой речи по сравнению с прозой. Доказательств этому никаких быть не может, кроме одного косвенного. Есть десятки примеров, когда поэты начинали потом писать прозу и писали ее хорошо, тогда как нет ни одного случая, чтобы литератор, состоявшийся как прозаик, перешел к стихам и заявил о себе как хороший поэт.
* * *
Известно, что мухомор – гриб ядовитый. И вот люди про него пишут: «Своим ярким, бросающимся в глаза видом он как бы предупреждает: «Осторожно, не трогайте меня, я – ядовит!»
Поистине велика самонадеянность человека, все привыкшего мерить своей меркой. Да мухомор вовсе про нас и не думает. Может быть, этот гриб ярок для того, чтобы вовремя броситься в глаза лосю, для которого он – лекарство.
* * *
Один за другим исчезают на земле целые виды животных, птиц, растений. Испорчены реки, озера, степи, луга, даже моря.
В обращении с природой человек похож на дикаря, который, чтобы добыть кружку молока, убивает корову и взрезает ей вымя, вместо того чтобы кормить, холить и получать того же молока ведро каждый день.
* * *
Существует много попыток определять поэзию. Наверно, ее определяет еще и то, что нельзя пересказать словами стихотворение, строфу или строку, не затратив на пересказ гораздо больше слов, чем содержится в стихотворении, строфе, строке.
* * *
В книге о дельфинах автор, пытаясь доказать, что дельфинам не свойственно все же мышление, аналогичное человеческому, опирается не на те случаи и факты, где дельфин был явно разумен, а на те случаи, где он был явно неразумен.
В океанариумах они часто гибнут от заглатывания посторонних предметов… Когда дельфинов держат на привязи, они запутываются… Чтобы распутать веревку, им достаточно было проплыть несколько раз вокруг столба в обратном направлении, но сообразить это они не могли… Особенно странно ведут себя дельфины при ловле их человеком… Они позволяют ловцам окружать себя, загонять в сети и даже выгонять на берег… Животные не уходят от смертельной опасности, хотя их отделяют от свободы только поплавки на верхней подборе аломана… Перегородка из металлической сети удерживала полосатых дельфинов в небольшом отгороженном участке бухты в течение многих месяцев. Но никогда животные не старались уйти в море с помощью прыжка, хотя и могли бы это сделать очень легко… Не абсурдно ли, что дельфины, якобы способные освоить космический язык «линкос», не могут догадаться, как просто уйти из сети?»
Но разве меньшее количество аналогичных абсурдов мы найдем, если будем разбирать поведение людей в тех и иных обстоятельствах? Будто уж мы не заглатываем ничего, что ведет к нашей гибели, будто мы не запутываемся и не можем потом распутаться, хотя для этого «достаточно было проплыть… в обратном направлении», будто у нас нет своих поплавков и сетей, из которых мы «не старались уйти в море с помощью прыжка, хотя и могли бы это сделать очень легко». Пожалуй, если бы кто-нибудь стал изучать нас, как мы изучаем теперь дельфинов, и применил бы то же самое рассуждение, то пришел бы к весьма нелестным для нас выводам, несмотря на то, что мы тоже подбираемся к освоению космического языка.
* * *
Ни у одного животного (а равно и птиц) на земном шаре не запрограммировано предварительной боязни по отношению к человеку или ненависти к нему.
Очень быстро (в заповедниках хотя бы) белки начинают впрыгивать на руки, ежи подходят и нюхают ногу, олени и медведи берут хлеб из рук. Не прирученные, а дикие олени и медведи. Не говоря уж о бесчисленных случаях трогательной привязанности и дружбы. И только сам человек своим безобразным, жестоким и безрассудным поведением отвратил от себя и озлобил птиц и зверей земли…
* * *
Опытные люди читают музыку с нот. Но все равно музыка пишется для исполнения на инструментах, Точно так же для голоса пишутся стихи. Хотя, конечно, их можно читать про себя и даже одними глазами, как опытные люди читают ноты.
* * *
Есть несколько степеней реальности… Реален ли кинофильм? С точки зрения одной реальности, он реален как некоторое количество химического вещества – пленки и эмульсии. Все это лежит в железной банке и, безусловно, реально.
Но с точки зрения другой реальности, в той же банке и в то же время заключены герои фильма с их цветом волос, глаз, с их характерами, с их сложными взаимоотношениями, переживаниями. Там, в железной банке, заключены и таятся сцены любви, погони, сражений. Там заключена идея, в конце концов отвлеченная, умозрительная, не имеющая никакого химизма идея.
Когда мы говорим, что существует фильм «Чапаев», мы имеем в виду и несколько килограммов химического вещества, но и – в первую очередь – все те живые образы и картины, которые и составляют собственно фильм «Чапаев», которые и отличают эту кучу химического вещества от другой кучи химического вещества под названием, скажем, «Броненосец «Потемкин».
Теперь возьмем кучу химического вещества, называемого Иваном Ивановичем.
С точки зрения первой реальности – это, действительно, куча вещества восьмидесяти килограммов весом. Но с точки зрения второй реальности – эта куча вещества полна ярких действий, сцен и событий. Иван Иванович может сидеть с вами за столом (пленка, лежащая в коробке) и в то же время скакать на лошади, купаться в реке, обниматься с женой сослуживца, выпивать с друзьями в «Арагви», пересекать Атлантический океан. Все это в нем заключено, все есть в виде ярких зрительных образов, но только «не пущено на экран для всеобщего обозрения».
Человек есть его поступки. Допустим. Но это только одна сторона реальности, тем более что поступки бывают подневольными. Да, Иван Иванович сидит в конторе и составляет ведомость. Это его поступок. В это время в той же комнате сидит Андрей Андреевич и составляет другие ведомости. Неужели же только эти действия, эти поступки и характеризуют этих двух человек?
Вот один из них, отрываясь от бумаг и прикрыв глаза, идет в лес по грибы. Вот другой из них, отрываясь от бумаг и прикрыв глаза, взрывает колокольню Ивана Великого.
Неужели эта игра воображения характеризует людей меньше, нежели непосредственные действия – составление служебных бумаг?
Человек есть его поступки. Допустим. Но прежде чем поступок стал достоянием других людей (как кинокадр, спроецированный на экран), он уже существовал и характеризовал человека, составлял его сущность.
Иван Иванович пошел по грибы – это мы видим. Но он уже сначала сходил по грибы в своем воображении.
Представим, что он почему-либо не сможет осуществить своего желания, как и его сослуживец Андрей Андреевич не сможет пока взорвать колокольню. Но это уж зависит не от них, а от внешних обстоятельств. Желание-то взорвать (сходить по грибы), мечта-то взорвать существует, а потом иногда и осуществляется, значит, она, эта мечта, характеризует человека, составляет его сущность, хотя – в силу внешних причин – не может стать достоянием людей.
Итак, человек – это не 80 кг химического вещества, или, скажем, не только 80 кг химического вещества. Он – не только внешние его поступки (обедает, спит, составляет ведомость, бреется, смотрит кино, читает книгу), но и те его внутренние действия, те фосфоресцирующие картины, которыми он наполнен каждый миг.
Поэтому каждый человек беспределен во времени и пространстве. Он как бы беседует с друзьями, а на самом деле – идет полевой тропинкой. Он как бы сидит на собрании, а на самом деле обедает с друзьями в ресторане «Арагви». Он как бы читает газету, а на самом деле купается в теплом море. Он как бы купается в море, а на самом деле участвует в Бородинском сражении… Он как бы здесь, а на самом деле везде, он как бы сейчас, а на самом деле всегда.
Скажут: «Вы что же, бесплотные мечты, грезы считаете более важными для характера человека, чем его поступки?» Да. Что характеризует Бальзака, Толстого, Дюма, Достоевского, Диккенса? Их книги, их герои, мир их героев. Но их книги, мир их героев – это и есть грезы, это и есть бесплотные картины, толпящиеся в воображении. Только в данном случае они еще и записаны на бумагу.
Важно ли, что они записаны? Очень важно. С той точки зрения, что эти люди (Толстой, Бальзак, Диккенс) сделали свою внутреннюю сущность достоянием всех людей, выставили ее напоказ. Но с точки зрения самой внутренней сущности и вопроса ее существования – это вовсе неважно. Ведь если даже она не выставлена напоказ, она все-таки существует, просто мы о ней до поры до времени не знаем. И может быть, она так и умрет вместе с носителем ее – с Иваном Ивановичем и с Андреем Андреевичем, занимающимися составлением ведомостей.
Если человека лишить возможности совершать поступки, проявлять себя – это значит, может быть, уподобить его киноленте, лежащей в железном ящике. Но если погасить его воображение – это значит уподобить его киноленте, с которой смыто изображение. Это значит превратить его в 80 кг химических веществ, и ничего больше.
* * *
Когда я читаю научно-фантастические рассказы, повести и романы, не могу отделаться от ощущения, будто мальчишки с деревянными автоматами играют в войну или вообще во что-нибудь взрослое.
* * *
Если разобраться досконально, то окажется, что на земле каждое живое существо ест какое-нибудь другое живое существо. Уж на что божья коровка – и та пожирает тлю. Тля ест, правда, всего лишь траву и листья, но она может погубить целое дерево, которое тоже есть живой организм и притом очень сложный, точно так же, как любая трава, поедаемая сонмом травоядных. Комар пьет кровь у разных зверей и у человека, то есть живет за счет других, или во всяком случае приносит им неприятность. Муравей и ласточка, тигр и крокодил, лось и свинья, грач и гриф, кит и карась, овца и собака, змея и крыса – все кого-нибудь да едят. Если бабочка в своей крылатой стадии совершенно безобидна, то очень даже обидна она в стадии гусеницы. Даже трава, как живой самостоятельный организм живет, угнетая и вытесняя другую траву.
Но есть, оказывается, на земле существо, которое не приносит вреда ничему живому, хотя бы и траве. Это существо никого не ест, ничему не мешает жить. Самое загадочное, самое мудрое, самое – если можно так сказать – неземное существо – пчела.
Как будто она залетела с другой планеты в наш мир, где всякое «одно» так или иначе живет за счет «другого».
Прекрасный выродок, таинственное исключение. Или, может быть, венец творения природы? Некий идеал? Самая свершенная и гениальная, разработанная природой конструкция?
Мир – это не голубь, хотя бы и несущий оливковую ветвь (голубь тоже кого-нибудь может съесть); идеальное, стопроцентное олицетворение мира – это пчела, сидящая на цветке.
* * *
Моя трагедия – почерк. Напишешь новую книгу – 200—300 страниц, а разобрать никто, кроме меня, не может. Приходится все написанное передиктовывать машинистке. Пока лежит непередиктованное, думаешь с боязнью: ну как умрешь, так никто и не прочитает никогда, что я тут написал. Потеря, конечно, невелика, но самому мне было бы очень обидно, если бы книга, написанная мной, пропала втуне. Передиктуешь и вздохнешь с облегчением.
Но ведь что-нибудь обязательно остается неперепечатанным и, значит, не прочитанным людьми. Не может быть, что все перепечатаешь, приведешь в порядок и ляжешь умирать. И вот боязно: вдруг останется самая лучшая книга.
* * *
Разворачивая и расстилая на столе кусок материи из которого собираюсь кроить книгу о своей жизни, в растерянности вижу, что весь он в зияющих прорехах.
Беспорядочно и наугад вырезал я из полотна своей жизни то один лоскут, то другой и делал из них то рассказ, то стихотворение, то главу повести, а то и самую повесть. И вот полотно для широкой книги оказалось в зияющих прорехах.
* * *
Музыка – это духовная пища. Доказывать не надо. Притом – наиболее тонкая, изысканная и в то же время наиболее концентрированная духовная пища.
Значит, если в приеме всякой пищи должен быть какой-нибудь порядок (едим 3—4 раза в день), то тем более должен быть порядок в приеме пищи духовной.
До радио и телевидения, когда в мире стояла «музыкальная» тишина, человек мог распоряжаться потреблением такого сильного духовного экстракта, как музыка. Скажем, раз в неделю сходить в концерт. Церковная служба в определенные дни и часы. Народные гулянья по большим праздникам. Деревенские посиделки в долгие зимние вечера. Ну или, как неожиданное лакомство, – уличный скрипач, шарманщик, певичка.
Представим себе, что какую-нибудь еду мы будем поглощать с утра до вечера, ежедневно. А между тем потребление музыки нами именно таково. Радио, телевизор, кино, магнитофоны, проигрыватели… Мы обожрались музыкой, мы ею пресыщены, мы перестаем ее воспринимать. Только этим и можно объяснить, что она принимает все более крайние и уродливые формы. Нас надобно уже оглушать при помощи микрофонной усилительной техники, иначе музыка нам кажется пресной и попросту не воспринимается нами.
Однако есть люди, которые держат себя на строгой музыкальной диете.
* * *
Писательскии труд:
– Ты сегодня с утра сидел за столом. Много ли успел написать?
– Сегодня я всего-навсего зачеркнул то, что было написано вчера.
* * *
Как это ты можешь судить об этом писателе? Ведь ты не прочитал ни одной его книги.
– Да. Но это тоже о чем-нибудь говорит.