[640x640]

«Я пришёл забрать документы», – Серёга с любопытством рассматривал секретаршу декана. Прокуренная представительница богемы с лицом землистого цвета достала папку с Серёгиным личным делом. Полистала. Взглянула на оценки вступительных экзаменов. Изумлённо посмотрела на Серёгу: «Знаешь, ты – кто?».

Серёга пожал плечами. Ему было всё равно.

«…. ты! – беззвучно прошевелив губами первое слово, изрекла секретарша, – Беги к декану, он ещё приказы на отчисление не подписывал! Давай! Успеешь!»

«Ага. Только вы мне аттестат дайте, копию надо снять».

Секретарша выдала Серёге аттестат, нисколько не сомневаясь, что минуту назад своим советом спасла ещё одного будущего Станиславского.

К декану Серёга не пошёл.



…Он курил на своем излюбленном пятачке второго этажа. Только что выбросил в помойку труды Рерихов, Клизовского, Блаватской, питерского экстрасенса Мартынова, несколько книг по астрологии и прочую хиромантию.

И почувствовал себя… Как бы это объяснить… Ну, как чувствует себя человек, который месяц ходил в одних и тех же носках, не стирая их и не моя ноги, и вдруг наконец-то добрался до бани, после которой надел свежие носки под сухую обувку. Хорош-ш-шо…

Приедается вся эта индуистика, как халва с патокой. А хочется картошки с чёрным хлебом и соленым огурцом.

Хочется творчества, а не пьянки с перспективой групповухи.

Хочется жизни, а не бутафорского подобия: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона? (и шёпотом, на ухо партнерше) Ты когда, зараза, тыщу вернёшь?»

Да! Искусство – форточка в мир. Когда сидишь в законопаченной, прокуренной комнате, открытая форточка – глоток свежего воздуха. О! Как приятно… Понюхал, подышал и обратно в свою вонючую обыденность… Но кто мешает просто выйти на улицу? И там дышать полной грудью… Не-не-не, мы уж лучше уж так уж, нам уж тут уж привычней… А то ещё голова закружится… Ну её!



Серёга пульнул окурок в лестничный пролет и уселся на подоконник между вторым и третьим этажами. Это про него он вместе со своим старым другом Игорем Маврицким – яхтсменом и постоянным зрителем Серёгиных спектаклей – написал «Оду любимому подоконнику»:

Подоконник, засиженный мухами,

Вымытый злыми старухами,

Помнит прикосновения

Мыслительной части гениев…



Что же происходит? Почему большое и светлое вдруг стало ничтожным и пугающе мрачным? Когда? Понятно, что любой идеал потому и идеал, что недосягаем, но как идеал сумел превратиться в свою противоположность? Где и как произошла подмена?

Конечно, театр, как любой вид искусства, хочет или не хочет, но отражает жизнь общества. Какое время – такие и песни? Такие и певцы? Такие и идеалы? И поэтому можно свою распущенность выдавать за норму и впаривать студентам вместо Неба чечевичную похлебку: «Вы все… Все!!! Все – талантливые люди! Вы – художники! А Художник не судим земными мерками… Вам позволено то, что не позволено простым смертным, ибо вы – служители муз! Вы кладёте свою жизнь на алтарь святого искусства во имя человечества! Вы – монахи Храма Театра!.. Вы – опричники Мельпомены! Поэтому, крошка, иди сюда, я тебе объясню, какое место мне нужно погладить, чтобы получить на экзамене заслуженную пятерку, а не поганую четверку…»

И сотни студентов и студенток, уверовав в свою святость и исключительность, приходят к защите диплома с мешками под глазами и изрядно измозоленной промежностью. И наиболее удачливые вместе с распределением в театр получают направление к наркологу или венерологу. Иногда и к тому и к другому сразу.

«Т-т… те-атр эт-то оч-чень пэ… просто: н-н-н… аливай и пэ… п-пей!» – говаривал ныне покойный режиссер студенческого театра «Аск» Володя Бакланов: талантливейший, надо сказать, человек… Жена долго за него боролась. Это благодаря ей режиссер выглядел достойно даже после многодневных запоев: в отутюженном костюме и гладко выбрит. Благодаря ей он в считанные минуты преображался из бомжа-алкоголика во вполне респектабельного джентльмена и отправлялся на прием к Собчаку[1]. Денег просить на театр. Ездил даже в московскую штаб-квартиру сайентологов, с которыми то ли от горя, то ли от безысходности связалась его жена.

Сайентологи провели тестирование Володи на IQ. И выпучили глаза. Они-то, видно, рассчитывали на интеллект, близкий к нулю, а тут… А дальше – классический диалог на тему «моя твоя не понимай».

«Скажите, у вас дейфствиттелно ест проблем с алкохоль?» – «Ч-чего? Н-ну, д-дэ… допустим» – «А-ха! И она вам мьешает?» – «Н-ну… к-как сказ-зать…» – «Она вам мьешает в вашем э-э… работье?» – «А… Дык эт-то… Йес-сли нед-делю г-гудишь, кэ… конечно, мешает». – «А-ха! Она вам мьешает в вашем семьейном жизнь?» – «А то…» – «Что?» – «М-меш-шает». – «А-ха! Ви хотель бы бросить пить?» – «Ты ч-чо, охэ… хренел?» – «Не поньял…» И так полчаса с разными вариациями. Так и не просекли американские гости простую логику мятежной души русского режиссера…

…Половина третьего ночи. Серёга возвращается с работы. Проходит мимо дверей репетиционной комнаты театра «Аск». Высовывается лохматая голова Бакланова: «Зд-дорово! У… у тебя ст-т… акан й-есть?» Вот уж чего у Серёги, как грязи, так это стаканов. Друзья частенько приходят в его комнату, взяв в буфете стакан кофею. Кофий выпивают под сигарету и неспешный разговор, уходят, а стакан оставляют. За полгода арсенал скапливается богатый. Потом работники общажной столовой совершают опустошительную облаву и с крепкими словами уносят пару ведер стаканов на место их приписки. Через месяц в Серёгиной комнате снова оседает стаканов двадцать.

«Не счесть, – говорит Серёга, – стаканов в каменной пещёре».

«Т… тащи!» – командует Володя.

«З-з… аходи! С-садись». – «Стаканы кому?» – «Т-ты… тебе!»

Оп-паньки… Ну, ладно, завтра – выходной, почему бы и нет? В комнате, кроме Бакланова, ещё трое. Двое сидят, но с трудом, третий (маньяк-яхтсмен Валера по кличке «Слепой», ставший студентом и поселившийся в этом общежитии лет десять назад) – лежит у стенки. Перехватив Серёгин взгляд, Бакланов комментирует: «О… он пришел сэ… сюда н-на пэ-прошлой н-неделе. Зэ… знаешь, чем ку… купил меня эт-тот че… человек? А… дной фразой: «У м-меня, – гов-ворит, – вс-ся задница в ш-шрамах от-тэ… от суицида!» Л-ладно, садись! Я сэ… спонсирую!»

Бакланов поворачивается к своим актерам-собутыльникам: «Вэ… Василий! Дай денег!»

…А жена его вскоре, устав бороться и крепко подсев на сайентологические бредни, подписала контракт на миллиард лет и уехала вместе с малолетней дочкой в Лос-Анджелес в «головную» организацию наркомана и параноика Хаббарда…

Хотя ничего нового в нравах ныне существующего театрального мира – нет. Обо всем этом говорили и Салтыков-Щедрин в «Господах Головлевых», и Горький в «На дне», и Чехов в «Чайке» …

Тотальный дефицит любви в обществе? Может быть… «И по причине беззакония во многих охладеет любовь…» Да-да! Пожалуй… И отсюда – попытка заменить духовность душевностью, душевность – физиологией, а отсутствующую любовь – любым суррогатом. Мечется человек, хватает Жизнь обеими руками, тащит в постель, в кабак, разочарованно сплёвывает по утрам, и снова – на охоту, и снова вопль разодранной души: «И ни церковь, ни кабак – ничего не свято! Нет, ребята, всё не так, всё не так, ребята… Эх, раз, ещё раз, ещё много-много раз…» И снова головой – в стену…

Да, до эпохи исторического материализма человека от распада удерживала Церковь, постоянно напоминая об обязанности каждого довершить начатое Богом созидание человека – дорасти от образа Божия, данного по рождению, до подобия Божия, добываемого всю жизнь; о необходимости не ползти – а ходить, не ходить – а летать… А это раздражает, потому что лежать – легче. Приятнее и доступнее получать земное удовольствие здесь и сейчас, чем искать Землю Обетованную в Небесном Иерусалиме…

Ну да… Поэтому и храмы сносили – они даже без крестов и куполов, самими стенами своими задавали извечный вопрос: «…порождения ехиднины! кто внушил вам бежать от будущего гнева?»

Первой взбунтовалась «образованщина». Все эти Радищевы и иже с ними. Пошло-поехало. Весь XIX век разъедала Империю моральная ржа, подыскивая оправдание своей ублюдочности. Потом Церковь отменили и долго ели друг друга, пока не поняли, что надо сделать передышку.

Создали «Моральный кодекс строителя коммунизма», почти дословно слизав его с Библии.

Для рядовых лохов.

А потом придуряться надоело. «Берите каждый сколько сможет унести»: суверенитета, власти, государственных ресурсов… Хапай! Пахан разрешил… И, кстати, это многих устроило: если соседу можно, почему мне – нельзя?! И отмазка хорошая: «Мне семью кормить надо, поэтому я…» – взяточник, убивец, бл… Ой, простите! Надо же толерантней: коррупционер, киллер, путана (нужное подчеркнуть).

Всенародная приватизация права на исключительность. «Тварь я дрожащая или право имею…» А ответить себе: «Да, я – тварь», – не хочется никому. Хотя, по большому счету, права-то этого (топором по черепу, якобы во имя счастья миллионов, а на самом деле для самоутверждения) как раз никто и не имеет. Ибо право на вседозволенность, на снятие рамок, ограничений и запретов превращает человека в животное, будь ты хоть буддист, хоть дарвинист – исход один: марш на пальму, тварь!

Во как…



Чего? Закурить? А… Да, вот бери… Серёга протянул незнакомой студентке пачку «Беломора». Барышня удивлённо поморщилась: «Нет, спасибо…»

Чего? Ну нет, так нет. Курить она, видите ли, хочет… Если курить хочет, то и «Беломор» пойдёт. А если нет – значит, выпендривается. А выпендриваться – это, вон, к первокурсникам. Им это ещё интересно…



Да, так что там? Ах, да…

Получается, что именно осознание себя тварью, признание своей слабости и согласие жить по тем незыблемым законам, установленным от века, удивительным образом превращает человека из твари в Человека. И наоборот: борьба за права человека (в первую очередь – за право человека быть полным экскрементом[2] эпохи) лишает его истинно человечьей сущности…



«О, сколько нам открытий чудных

Готовит просвещенья дух…»

И сколько судеб многотрудных

Споткнулось об открытье с двух…



А не испить ли нам кофейку? Да, пожалуй, что испить.

Серёга направился додумывать свои мысли в любимое кафе на улице Маринеско.

Его «осанне» ещё только предстояло «пройти через горнило сомнений».

Не сразу он поймёт истинность слов кумира юности – Высоцкого – о том, что творчество возможно в любой профессии, если ты в ней – профессионал.

Не сразу поймёт, что творчество – это конструктивное нарушение законов ремесла. Нарушение, но не разрушение. Ремесла, а не нахватанных на халяву по верхушкам навыков самодеятельности. Вы пойдёте на операцию к самодеятельному хирургу-самоучке? То-то…

И уже освоив престижную, истинно творческую профессию, Серёга ещё не раз вспомнит, как водил трамвай маршрута номер один, и подумает, что, как ни странно, пожалуй, именно там он более всего чувствовал свою нужность: когда продрогшие горожане, поругиваясь («Нет, ну сорок минут ждём! Что за издевательство!»), превращались в пассажиров…

Но это всё будет потом.

А пока Серёга в очередной раз щёлкает зажигалкой и в очередной раз думает, что надо бы бросить курить.

Дышать уже нечем…