[640x442]
Я часто возвращаюсь памятью в те последние дни октября, когда получила в Ленинграде короткую телеграмму: «Село Новенькое Ивнянского района Белгородской области. Приезжай». Я уже знала о назначении в Валуйки, и какое-то село, пусть оно и «новенькое», было как гром среди ясного неба. Помню первую мысль, сверкнувшую молнией среди этого грома: «Я же корову доить не умею!» Мне казалось тогда, что жить в селе – это обязательно иметь хозяйство и главное – корову.

И вот я выхожу из поезда на вокзале в Белгороде, ищу автостанцию. За плечом у меня – всё моё имущество, моя гордость – красного цвета, с серебряными струнами болгарская гитара «Орфей». Эта гитара сыграла вскоре отрицательную роль: селяне, увидев новую матушку с гитарой наперевес, не пришли на службу, ехидно прокомментировав церковной старосте этот свой поступок: «Да у вас теперь там всё под музыку будет, матушка ж – с гитарой». Позднее я хотела купить пианино. В сельмаге о таком товаре, разумеется, не слыхали, но у церковной певчей сестра работала продавцом в райцентре. Я попросила певчую справиться у сестры о возможности заказа инструмента из Белгорода, на что певчая ответила: «Да ты что? Чтоб матушка играла? Мы такого не допустим!»

На автовокзале в Белгороде меня нашёл муж, и вот уже мы выходим из автобуса, чуть-чуть не доехав до Ивни. Дальше, до Новенького, надо добираться самим. На грунтовой дороге – месиво из глины и мокрого снега. По сторонам – припорошенные ранней зимой гигантские чёрные муравейники мёрзлой сахарной свёклы и согнутые возле них люди в серых фуфайках. Указатель: «Новенькое – 12 км». Не дождавшись попутки, идём пешком. Силы тают с каждым шагом (к этому времени я уже была беременна). На полдороге появляются домики. Это небольшая деревня со смешным названием Круглик. Стучимся в крайний дом. Хозяин-дед недоверчиво выглядывает из-за оконной занавески. Объясняем, кто мы такие, просимся передохнуть. Не верит: «Да рази ж ты похож на батюшку?» Не пускает. Плетёмся дальше. Промокли и продрогли до костей. Километра за три до села нас подбирает грузовик. Староста храма определяет нас на квартиру к одинокой пожилой женщине. Баба Поля всё время улыбается, она понравилась мне с первого взгляда. Но всё же перспектива жизни под чужим присмотром, через ситцевую занавеску от комнаты хозяйки (дверей в деревенских домах, состоящих из трёх смежных комнатушек, не предусмотрено: без них теплее) не слишком радует. Почти сразу после нашего приезда и моего знакомства с хозяйкой батюшка отправляется на вечернюю службу. А я остаюсь готовить ужин. Была пятница. «Что бы приготовить постного?» – спросила я бабу Полю. «А ты сделай вагретику с квасулями», – посоветовала она. Долго пыталась я разобраться в рецепте неизвестного мне кушанья, пока наконец поняла, что это – винегрет с фасолью.

Первое время моему мужу приходилось быть переводчиком в моих разговорах с селянами. Сегодня я могу сама написать исследование деревенской лингвистики. Меткость народных выражений поразительна! Вот летом соседка принесла нам целую сумку стручков зелёного горошка. Его едят здесь, как семечки. «Мы его беремами берем!» – объяснила она. Оказывается, председатель колхоза разрешил колхозникам брать с поля плоды их труда – горох, кукурузу, свёклу, но только не на транспорте, а – сколько унесут в руках (мудро рассудив, что не разреши – всё равно будут воровать). На корм колхозным коровам шла, в основном, зелень – молодые побеги кукурузы, плети гороха. Но ведь и домашние коровы любят лакомства! И вот их хозяйки тащат с поля «беремы» – то есть, столько, сколько возьмётся (берётся), поместится в фартук и в обхват рук. Потом эти беремы обирают: стручки гороха – детишкам и себе, а ботву – коровам.

Однажды меня привело в восхищение высказывание невестки в адрес свекрови: «Запилатила она меня совсем!» Какая начитанная – подумала я, – и Понтия Пилата знает. А потом вдруг выяснилось, что «запилатила» – от слова «пила», в смысле: запилила, замучила упрёками. Одного из наших соседей по улице все называли Йориком, и я уж, было, подумала, что его родители назвали сына в честь Шекспировского «бедного Йорика». Увы, и тут всё оказалось проще: так переиначили селяне имя Юрий: Юрка – Йорка, Юрик – Йорик.

А чего стоит выражение «вздуй свет»! В старину, когда жили без электричества, да и спички были роскошью, по утрам раздували (вздували) тлеющие в печке угольки и от них зажигали новый огонь, лучинки, свечи. Так и осталось в деревенском говоре: «вздуй свет». Мне рассказали забавную историю. В годы первых пятилеток молодёжь из Новенького отправилась осваивать Дальний Восток. Там они работали в каком-то цехе, и вот однажды вечером вырубился свет. Вызванный электрик отправился искать причину, оставив девушек в цехе с тем, чтобы они дали ему знать, когда появится электричество. Вскоре вспыхнули лампочки, и девчата дружно закричали: «Уздулося!» Перепуганный электрик кувырком скатился с лестницы: он решил, что вздулись плавящиеся провода.

Моя соседка баба Катя по прозвищу Катанова часто рассказывала мне весёлые и грустные истории деревенской жизни, когда вечерами я сидела с ней на лавочке, покачивая коляску с очередным младенцем. Её смешило моё непонимание деревенских слов, и за это она часто называла меня «туркой». Однажды я спросила её о ком-то из деревенских жителей с непривычной фамилией: может, это приезжие? Да нет, ответила баба Катя, наши они, новенцы, «вот только дед её бабку брал издалече, она была полячка». И, посмотрев на меня с сомнением – правильно ли я поняла – уточнила: «Не Поляшка, а полячка, поняла?» Я кивнула и уточнила: «Ну да, полька». Баба Катя повысила голос: «Я ж тебе кажу: Поляшка – это имя. А то – полячка, земля такая есть». – «Ну да, – упёрлась я, – только не полячка, а полька». Баба Катя аж палкой на меня замахнулась: «Турка ты! Полька – это Поляшка, Пелагея, Полинка, а она – полячка! Вот же турка!»



Утром 31 октября 1980 года я впервые была на службе в Михайло-Архангельском храме села Новенького. Она произвела на меня удручающее впечатление. Холодный нетопленный каменный храм, бабульки в насупленных на глаза тёплых платках (которые почему-то здесь называют матрёшками) – ни одного интеллигентного лица, и такой же серый, словно замёрзший хор, долго тянущий на одной ноте: «Го-спо-ди-и-и, по-оми-илуй!». В этот день праздновалась память святого Апостола и Евангелиста Луки: день Ангела моего мужа. В тот раз он совпал с Димитриевской родительской субботой. Церковные столы ломились от хлеба, сладостей, молока, яиц… После службы староста вручила мне несколько буханок хлеба, банку молока и полведра яиц. После полуголодной жизни в студенческом общежитии это была неслыханная роскошь. И только некоторые бабульки, поглядывая на старосту, осуждающе качали головами. Позже я узнала, что раздавать хлеб и прочую снедь с панихид – по традиции должна была матушка, то есть, я. Когда мы вернулись домой, наша квартирная хозяйка шепнула, что остальные яйца сдадут в магазин, а горы хлеба пойдут на прокорм домашнему скоту.

С первых же дней мы стали искать себе квартиру и вскоре нашли домик, хозяйка которого была матерью священника, служившего в Сергиевом Посаде (тогдашнем Загорске). На зиму она уезжала к сыну, а весной приезжала сажать огород и жила в деревне всё лето и осень в летней кухне во дворе дома, в котором она разрешила поселиться нам. Дом оказался старый, стоящий на горе, к тому же – не слишком аккуратно построенный: в щели пола и окна свистел ветер и даже забивался снег. Потолки – такие низкие, что я доставала до них полусогнутой рукой. Я чувствовала себя в этом домишке, где к тому же в двух комнатах не было окон, как в посылочном ящике, особенно когда отключался свет и днём бывало почти так же темно, как ночью. Староста привезла нам тонну угля, сказав, что этого должно хватить на всю зиму. Уголь кончился через месяц, и если бы не добрые люди, поделившиеся с нами своими запасами, то пришлось бы нам возвращаться к хозяйке. Огромная русская печь, занимавшая чуть не полдома, отчаянно дымила, отказываясь греть, и пришлось прямо зимой ломать её и строить новую – уже не печь, а лёгкую плиту-грубку. В первый же день работы печник, кроме денежной платы за трудодень, потребовал «магарыч», то есть – рюмку к ужину. У нас была бутылка шампанского, привезённая из Питера. Иван Давыдович пригубил и сплюнул: «Что это за бурячный квас? Ты мне самогон давай!» Позже этот печник, у которого были золотые руки, но скверный характер, нередко помогал нам в обустройстве дома, и каждый раз требовал «магарыч», за что наш маленький сынишка звал его «дядя Магарыч Давыдович».



Через несколько служб (служил о. Лука, а я, несмотря на приглашение старосты, просто стояла в храме: казалось немыслимым подняться на клирос и петь с таким хором) ко мне подошла небольшая делегация. Улыбающаяся бабулька выступила вперёд и от имени всех произнесла: «Матушка! Вы с батюшкой нам всем так понравились! Чтоб вам тут и помереть!» Хорошенькое пожелание! Потом, дома, всё та же соседка баба Катя растолковала нам его смысл: так бесхитростно нам пожелали остаться в Новеньком на всю жизнь.

Вскоре после начала нашей службы на приходе я вернулась в Питер: приближалась сессия. Я уже успешно сдавала зачёты, как вдруг меня вызвали в деканат. Новый декан – имени его я сегодня не помню – сразу же спросил:

– Почему при поступлении в университет Вы скрыли, что Вы – верующая?»

Вопрос сбил с ног. И всё же нашлась я быстро:

– А разве в анкете, которую я заполняла, был вопрос и вероисповедании?

– Нет, конечно, но… должны же Вы были понимать, что наш факультет – идеологический, и ни о какой религии не может быть и речи!

– Я вижу себя пишущей о литературе, искусстве, культуре… При чём здесь моя религия?

– О чём бы Вы ни писали, Вы как советский журналист остаётесь работником партии! Мы не можем Вам выдать диплом, какими бы знаниями и умениями писать Вы не обладали. Госэкзамены вы не сдадите. Мы не имеем морального права поставить Вам положительную оценку по научному коммунизму.

Это был скандал! Не только на весь университет – на весь учебный мир. На факультете журналистики ЛГУ уже было 2 случая исключения студентов за их религиозные убеждения. Валерий Лапковский – с 1-го курса и студентка-третьекурсница, которая так же, как и я, стала матушкой. Но довести идеологического врага почти до выпуска! Я представляю, какая головная боль была у университетского начальства. Меня не раз ставили в пример как отличницу учёбы, а куратор нашего курса П. Я. Рыкованов как-то на собрании во всеуслышание заявил, что «студентку Иванову можно без колебаний прямо сейчас отправить работать в «Правду». Пётр Яковлевич вообще всегда выделял меня, звал «Мариночка Геннадиевна» и предлагал после четвёртого курса практику в любой – по моему выбору – социалистической стране с перспективой остаться там работать. Я отказалась, так как уже была замужем и опасалась, что при оформлении документов будет обнаружено место учёбы моего мужа.

Декан предложил мне тихо уйти по собственному желанию. Я отказалась. Тогда он, помолчав, сказал, что есть возможность и доучиться. Для этого соберётся партийно-комсомольское собрание, на котором я должна буду сказать, что вышла замуж по любви (мол, любовь зла), но убеждений мужа не разделяю. Тогда, пообещал он, меня простят и дадут возможность доучиться. Сегодня я думаю, что это была ложь: меня всё равно исключили бы, просто у факультета было бы оправдание перед начальством выше. Но я не могла согласиться с таким вариантом.

– Вы член партии? – спросила я декана.

– Да, конечно!

– А если бы сейчас сменилась власть, и Вам нужно было бы отречься от партии – Вы так и сказали бы: был в партии по долгу службы, но её убеждений не разделяю?

(Тогда я и представить не могла, как близко от будущей реальности был пришедший мне в голову «абсурдный» пример! Пройдёт каких-нибудь 10 лет, и партийные руководители побегут из своей партии, как крысы с тонущего корабля!).

Разговор был окончен. Партийно-комсомольское собрание прошло без меня. Мой духовник посоветовал мне не ходить на него, не волноваться лишний раз, заботясь о будущем ребёнке. За день до собрания я сдала комсоргу свой комсомольский билет. Преподаватели и студенты почти единогласно (при нескольких воздержавшихся) проголосовали за исключение меня из комсомола. Исключение с идеологического факультета, по идее, теперь должно было произойти автоматически. Но – не произошло.

По совету отца Льва, я написала письма-жалобы в Совет по делам религий при Совете Министров СССР, в Министерство образования и в Комиссию партконтроля при ЦК КПСС. И сама сходила на приём к ленинградскому уполномоченному по делам религий. Он долго расспрашивал меня, убеждал в пагубности религии и обещал разобраться. Из Министерства образования и Совета по делам религий пришли ответы: исключать меня не имеют права. Позже ректорат письменно подтвердил это заключение. Меня даже вызывали в Смольный, но туда я не попала, так как в назначенный день была в Новеньком. А владыка Хризостом прислал мне на адрес университета телеграмму со словами поддержки.

Многие приятели, особенно наше студенческое братство, поддерживали меня и сочувствовали в нелепости сложившейся ситуации. Однако высказать свои мысли вслух не решился никто. Ни тогда, ни позже – никогда не осуждала я своих товарищей по факультету. Выступить в мою поддержку – значило распрощаться с факультетом следом за мной. И я была удивлена и тронута до слёз, когда через десять лет, на нашей встрече в доме журналистов, куда пригласили и меня, моя сокурсница Оля Ширитон вдруг встала и от имени курса попросила у меня прощения за то давнее комсомольское собрание. Мы обнялись… Шёл 1991-й год. Уже наступила Перестройка и 1000-летие Крещения Руси, уже возвращались Церкви и восстанавливались монастыри и храмы, уже транслировали по телевидению Пасхальную службу. И во мне загорелась надежда. Я подошла к Марине Бережной – она тогда работала на факультете – и спросила: «Как ты думаешь – теперь мне можно восстановиться, хотя бы заочно, и получить диплом?» Она покачала головой: «Нет. Это там, наверху – показуха, а у нас всё осталось по-прежнему, всё тот же идеологический факультет».



А ещё через 20 лет, в канун 30-летия нашего выпуска, меня нашла в интернетовских «Одноклассниках» ещё одна сокурсница – и тоже просила простить её за выступление – искреннее, как она призналась, – против меня на том давнем собрании. Конечно, я удивилась её просьбе и простила давно забытое от всей души. А через несколько дней моей однокурсницы Иры Файзулиной не стало: пьяный водитель врезался на трассе в машину, где ехала она с двумя дочерьми… Сокрушённая скорбной вестью, я возблагодарила Божие милосердие, призвавшее Ирину к покаянию накануне перехода в вечность…



В ту бурную зиму 1980-81 годов я, казалось, одержала победу в непростой схватке с университетским начальством (а вернее, с идеологической системой). Правда, после письменных заверений о возможности закончить учёбу, устно мне всё же было сказано твёрдое «нет» – по научному коммунизму мне не видать даже «тройки». Кроме того, забраковали тему моей дипломной работы, которую я писала с 3-го курса – «Религиозная публицистика Льва Толстого». Но главное, конечно, было не в этом. Я непременно вышла бы на госэкзамены и защиту диплома. Но… Именно в то время, когда должны были начаться эти испытания, у меня родился первенец. Сиделок и нянек у нас не было. Да я и сама не доверила бы малыша никому. И я вспомнила вековую мудрость, подкреплённую словами моего духовника: «Отступитесь. Господь устроит». И написала заявление об уходе по собственному желанию.



Когда я приехала в университет за документами, мне выдали узкую полоску бумаги, свидетельствующую о том, что с 1976 по 1981 годы я обучалась на факультете журналистики ЛГУ. И это – цена четырёх с половиной лет отличной учёбы!? Я отправилась на приём к ректору с требованием выдать мне лист с перечнем прослушанных курсов и моих оценок за экзамены. Меня с трудом принял кто-то из заместителей ректора. И долго допытывался, зачем мне такой документ, куда ещё я собираюсь поступать. «Никуда, – ответила я. – Повешу на стенку: пусть дети видят, как училась их мать». Справку с оценками выдали. Она понадобилась мне лишь раз – при устройстве на работу в школу в должности руководителя кружка Православной культуры. А ещё – я действительно показываю её детям и внукам. Хотя даже в такой справке некоторые мои «пятёрки» – например, по истории КПСС и марксистско-ленинскому учению о печати – исправили на «четвёрки» (очевидно, всё ещё опасаясь, как бы чего не вышло). В этой справке не хватает лишь двух предметов, по которым я действительно не сдавала экзаменов, – «научного коммунизма» и «научного атеизма». Сегодня – нет и самих этих предметов в университетском курсе. Поэтому на вопрос об образовании я отвечаю лаконично и твёрдо: «Факультет журналистики ЛГУ».

Хотя не менее важный и сложный факультет пришлось мне пройти на поприще сельской матушки. Этот факультет ещё не окончен.