[422x600]













Отступление седьмое. СОНЯ СВИДЛОВА

Это началось несколько дней назад.
Молодая женщина кричала:
– Спасите, спасите её!
Она вся в чёрном. Чёрный платок на чёрных гладких волосах, зачёсанных назад и закрученных в незамысловатую шишку. Чёрная кофта с глухим воротничком и рукавами до запястий. Длинная, почти до пят, чёрная юбка без кокетливых оборок и вырезов. На ногах – растоптанные чёрные туфли на низком каблуке. Лицо её с мелкими суховатыми чертами, уже тронутое у тёмно-карих глаз и тонкогубого рта тонкими ниточками морщин, не поражала ни красотой, ни миловидностью. Это аскетичное, незапоминающееся лицо. Его искажала боль. Пальцы впивались в ладони – не разжать. Кулаки втиснулись в грудь – не отнять.
Рядом с ней – высокий сутуловатый молодой мужчина. Он в чёрном свитере и чёрных штанах. Голубые навыкате глаза смотрели на врача с непонятным спокойствием. Правой рукой он держал молодую женщину в чёрном за локоть. Вроде бы порывался ей что-то сказать, но не хотел: слишком много посторонней публики. Лучше во дворе больницы. А ещё лучше – у братьев. А самое правильное – в присутствии Учителя. Губы, неприятно алеющие среди чёрных волос недавно подстриженной бороды, сжались в одну кровавую линию.
– Вы слишком поздно обратились к нам, – мягко, сочувствующе сказал пожилой врач. – Но мы попытаемся её спасти, хотя шансов, конечно… немного, правду сказать. Любушка, – остановил он спешащую мимо стройную фигурку в белом халатике и белом платочке. – Ты зайдёшь к Але? Проведай её, Любушка, а потом тут же мне доложи, ладненько?
– Конечно, Афанасий Петрович! – кивнула медсестра, повела жалеющими синими очами на застывших возле стены родителей и бесшумно умчалась по коридору.
– Нам не разрешали! – вырвалось у молодой женщины.
– Что не разрешали? Кто? – нахмурился врач.
Женщина глубоко вздохнула, чтобы ответить, но тут её муж резко произнёс:
– Ирина! Потом.
– Что потом? – спросил врач.
– Это наши дела. Семейные, – отрезал молодой человек.
Афанасий Петрович пронзительно поглядел ему прямо в глаза.
– Вы так считаете, Андрей Сергеевич? – тихо, тяжело сказал он.
Помолчал, а потом в сторону с сердцем пробурчал:
– Терпеть не могу сектантов. Что за народ дикий.
Андрей вспыхнул. Алые губы выплюнули гордые слова:
– Мы не дикие и не сектанты! Мы – единственные, кто идёт дорогой спасения! Мы – верующие!
– Ага-ага, – пробормотал Афанасий Петрович. – Единственные. Неповторимые. Только я с вами вступать в теологический спор не собираюсь, у меня иное образование, иные заботы. Вон лучше с Любушкой поспорьте, если духу хватит.
Он развернулся и пошёл прочь, не прощаясь.
– Пошли отсюда, – прорычал Андрей. – Слышишь, Ирина! Нам не место в этом рассаднике дьявола!
– Здесь просто лечат людей… – шепнула женщина.
Но муж только злобно прищурился на неё.
– Идём, я сказал. Нам надо с Учителем поговорить. А у тебя ещё работа в братстве. Надо по почтовым ящикам всего нашего квартала разложить последние выпуски «Новой духовности». Побегаешь три часика – придёшь в себя.
– Но ведь наша дочка!.. – заплакала Ирина.
– Молчи, сказал! Учитель скажет, как поступить. Как скажет, так и сделаем, иначе ни мы, ни она не спасёмся. Лучше смерть, чем союз с дьяволом! Идём.

* * *
Любушка присела на край маленькой кроватки. Девочка с трудом открыла глаза.
– Здравствуй, сол-ныш-ко… – улыбнулась Любушка.
Она говорила вполголоса, чтобы не напугать малышку слишком громкими звуками. Похоже, дома её практически не ласкали, не голубили, потому что тёмно-карие, мамины, глаза вдруг изумились в ответ на тёплое слово.
– Ты кто? – прошептала девочка.
– Я Любушка, – ответила медсестра. – А ты Софьюшка.
– Ты откуда знаешь? – прошептала девочка.
– А сорока-белобока летала, летала, на крылышке принесла, с хвостика обронила, – призналась Любушка.
Уголки губ чуть приподнялись в намёке на улыбку.
– Ну да уж, обронила, – не поверила малышка. – А как ты услышала?
– А я пёрышком оборотилась, и хвостик пёрышку сказал, – пояснила Любушка.
– А вот и неправда! Люди пёрышком оборотиться не могут! – с торжеством уличила Софьюшка.
– А почему? – удивилась Любушка.
– А потому… А потому!
Похоже, Софьюшка затруднилась с ответом. Подумала-подумала и придумала.
– А потому что они люди.
– Правильно! – обрадовалась Любушка. – Потому что они – люди! Какая ты у меня умница, сол-ныш-ко!
– Я не солнышко, я Соня.
– Ты София премудрая и тем людям мила, а раз ты людям мила, значит, ты светишь им и греешь их, как солнышко. Согласна?
Софьюшка подумала-подумала и кивнула:
– Я соглашаюсь. Но поневоле.
Любушка рассмеялась:
– Это почему так – поневоле?
Девочка вдруг застеснялась и порозовела:
– Потому что ты хорошо объясняешь…
Любушка протянула руку и легко, почти невесомо прикоснулась к тёмным мягоньким волосам. Девочка замерла, опустив глаза.
– Не бойся, – искренне попросила Любушка. – Мне так хочется погладить тебя по голове – она у тебя такая большая, такая мудрая… И такая пушистая, как котёнок.
Девочка фыркнула и посмотрела прямо на Любушку.
– Ладно, гладь, – тихо разрешила она. – Просто меня дома никто никогда не гладил по голове. И это не больно… А мои мама и папа придут?
– Конечно!
Софьюшка поразмышляла и, задержав дыхание, попросила шёпотом:
– А можно, хотя бы не сегодня? Я хочу спать.
– Спи, солнышко, спи, – кивнула Любушка.
– Ты побудешь рядом, Любушка?
– Побуду, а как же, я тебе колыбельную спою, хочешь?
– Не знаю. Попробуй…
Любушка гладила девочку по худой ручке, напевала красивую мелодию с нежными словами. Синие очи истекали слезами. Один раз Софьюшка сонно повела глазами на сидящую рядом медсестру и пробормотала:
– Не плачь, Любушка, не плачь…

* * *
– Мы к Свидловой Соне, – сказал, не здороваясь, Андрей.
– Пожалуйста, подождите, я предупрежу медсестру, – ответили ему на посту и набрали номер телефона. – Любушка! К Сонюшке родители пришли. Прими, ладно? Они внизу ждут... Через минуту она спустится, – сообщили посетителям.
Андрей кивнул и отошёл к жене, стоявшей смирно там, где он только что её оставил. Они переоделись в одежду нейтральных цветов и уже не выглядели так, словно только что перенесли горе. Но по неподвижности и опустошённости женщины ощущалось, что горе уже касается их своим жёстким копьём.
– Здравствуйте, Ирина Валерьевна и Андрей Сергеевич, – поздоровалась спустившаяся к ним со второго этажа милая, лучистая девушка в безукоризненно отглаженном белом халатике и белой косынке. – Пойдёмте со мной, Софьюшка по вам очень соскучилась.
Ей не ответили. Любушка неслышно вздохнула, но ничего больше не сказала, повела в палату. Пропустив взрослых внутрь, она вышла и закрыла за собой дверь.
– Мама?.. – успела услышать Любушка робкий детский голосок.
Она отошла к своему столу, повернулась к небольшой бумажной иконке Пресвятой Богородицы и начала молиться.

* * *
– Ты сегодня беседовала с Богом? – строго начал отец.
– Ещё нет, папа, – робко ответила маленькая дочка.
– … Почему?
– Папа…
– Да. Я слушаю. Я хочу услышать, почему моя дочь сегодня отвернулась от Бога и повернулась к дьяволу!
Грозный шёпот давил на розовые ушки. Девочка вжалась в подушку, закрылась одеялом. Лобик её сморщился, глазки потускнели. Мать молчала.
– Ты что, Софья, дьявола возлюбила?! От Иеговы отреклась?! – мучил отец девочку. – Вот поставлю на колени в углу, чтобы себя помнила, своё место, свои обязанности!
– Андрей! – не выдержала мать. – Ей же всего шесть лет! Она больна! Пожалей…
– Дьявол её пожалеет, когда вплотную за её душу примется! Ты должна научиться ненавидеть дьявола, ненавидеть всё, что мешает спасению души! Через эту ненависть мы спасаемся! А она с Богом не беседовала сегодня! Наверняка и вчера ленилась. Ведь так, Софья?
– Папа… я вчера болела, прости…
– Ты ещё прощенья просишь! Вставай, иди в угол, становись на колени, отмаливай грехи! Всё, за то, что ты согрешила, мы завтра с матерью к тебе не придём. Исправишься – тогда я подумаю. Пошли, Ирина.
Мать покорно пошла за мужем, даже не поцеловав на прощанье дочку: ведь она согрешила, и её надо наказать. Несмотря на то, что она больна. Несмотря на то, что ей всего шесть лет… Закрылась за ними дверь. Софьюшка прислушалась к затихавшим шагам, а потом протянула руку к звонку и коротко позвонила.
– Софьюшка, – заглянула к ней медсестра. – Ты как, родное моё солнышко?
– Любушка… – со спазмом в горле позвала Сонечка. – Помоги, пожалуйста. Мне надо в угол на колени встать…
– Зачем это? – удивилась Любушка.
– Папа велел…
– Папа велел?.. Но Афанасий Петрович запретил тебе вставать.
Сонечка горько заплакала.
– Девочка моя! – всполошилась Любушка. – Ты что? Ты что плачешь?
Она кинулась к ней, стала поглаживать по голове, отирать слёзки.
– Тише, тише, моя родная, не плачь, не горюй, не надо тебе в угол вставать, ты ни в чём не провинилась…
– И перед папой не провинилась?
– И перед папой.
– И перед мамой?
– И перед мамой.
– А перед… Богом?
– И перед Богом не провинилась, моё солнышко. Успокойся…
Софьюшка затихла, отвернувшись к стене. А потом вдруг позвала:
– Любушка… А папа сказал, что за мою душу дьявол принялся…
Любушка ахнула и прижала девочку к груди.
– Да что ты, солнышко моё! Ты сейчас – ангел во плоти, до тебя никакой дьявол не смеет дотронуться, он даже не видит тебя! Не думай о дьяволе, что за мысли такие негодные… Ведь он гораздо ниже, гораздо слабее Господа нашего Иисуса Христа! Ты его не бояться должна, а сражаться с ним, и то, когда подрастёшь да в разум войдёшь!
– Я должна всё ненавидеть! – заплакала Софьюшка.
– Зачем?! – изумилась Любушка.
– Папа сказал, чтобы нам всем спастись…
Любушка помолчала. Покачала головой.
– Нет, доченька, – с мягкой убеждённостью сказала она. – Ненавистью спастись невозможно. Только любовью. Ненависть – это страх. Ненавидят лишь слабые люди, потому что для любви нужно много сил и много смелости.
Девочка подняла на Любушку карие глаза, полные недетской муки.
– А ты меня… любишь, Любушка?
Даже слов не нашлось. Любушка крепко-крепко обняла свою подопечную и поцеловала в тёплые волосы.
– Ещё как люблю, Софьюшка.
– Ты меня не бросишь?
– Никогда.
За окном чирикал май, легкомысленный, многообещающий, прекрасный. Два дня лил кропотливый, совсем не весенний дождь, а тут внезапно сразу прояснилось, и в палату ворвалось радостное солнце.
– Вот и твоя тёзка вернулась! – рассмеялась Любушка. – Встречай солнышко, «солнышко» Софьюшка! Ну, выше курносый нос! Погоди, я тебе сейчас кое-что принесу. Ты с кровати не вставай, а то Афанасий Петрович заругается, и нам с тобой попадёт. Лежи спокойно, я мигом.
– Ты мигом, – согласилась Софьюшка и облегчённо вздохнула.

* * *
Соня спала, разметавшись по постельке, прижав к щёчке подаренного Любушкой мягкого бежевого щенка с чёрными .глазками-бусинами. Она не видала, не слыхала, что возле неё стоят, призадумавшись, врачи. Они уже всё обсудили, и теперь пару минут просто стояли, глядя на маленькую белоснежную девочку с чёрными волосами, которая даже во сне чего-то пугалась. Казалось, самый прекрасный сон не в силах смахнуть с её личика боязливость и замкнутость.
– Что ж… – промолвил Афанасий Петрович. – Ничего не поделаешь. Придётся переливать кровь. Это единственный выход, последний шанс. Как говорится, держись за опавший лист, и молись, чтобы он привёл тебя к свету.
Ассистент покосился на него и спросил:
– Это что, стихи?
– Да, почти что. Не помню, чьи. Любушка, когда придут Свидловы, пусть пройдут ко мне. Нужно их согласие на переливание.
Любушка кивнула, не отводя взгляда от девочки. Врачи ушли, а Любушка, задержавшись на минутку, поправила на ней одеяло, поцеловала в лобик, перекрестила, пошептала что-то губами и тоже покинула палату. Палату для безнадёжных больных. Но персонал никогда не говорил – «палата смертников». Это было табу. Врачи использовали любой шанс, чтобы человек выкарабкался. И общий приподнятый настрой помогал людям верить в себя. «Палатой смертников» её прозвали сами больные, которые и надеяться перестали, что выйдут из больницы своими ногами. Соня, к счастью, об этом не знала.

* * *
Афанасий Петрович не мог поверить своим ушам:
– Не нашла?! Любушка, как же так? Куда они могли подеваться? И не заходили? Не навещали дочку?
– Нет, Афанасий Петрович. Не навещали, – подтвердила Любушка. – Соня сказала, что родители решили её наказать и не придут к ней.
– За что же можно наказать смертельно больную маленькую девочку?! – закипел Афанасий Петрович.
– Соня говорит: что с Богом не беседовала, – бесцветным голосом ответила Любушка.
– Чего?! С Богом не беседовала?!.. Тьфу! – в сердцах бросил Афанасий Петрович. – Ну, сумасшедшие сектанты! Ну, слов прямо на них нет! Всё у них во мраке, даже семья. В пропасть спешат, не чуя ног, и детишек за собой тащат! Что теперь делать? Соне срочно надо переливание делать, иначе она умрёт!..
– Делайте, Афанасий Петрович, – твёрдо сказала Любушка. – Делайте. Спасайте Софьюшку. Нет такого закона, чтобы человек умирал из-за того, что близкий не дал согласие на его спасение.
– Да. Будем держаться за опавший лист, – невпопад согласился Афанасий Петрович и резко махнул рукой. – Собирай персонал. Будем переливать кровь с Божьей помощью.

* * *
Летнее дыхание первых часов июня пробралось через незаметные щели оконной рамы и легло на бледное осунувшееся личико почти незаметным, тёплым румянцем. Густые чёрные реснички плотно лежали на щеках. Сомкнутые, чуть розоватые губки не улыбались, даже чуть морщились от воспоминаний о боли.
Любушка смотрела на мирно спавшую после переливания крови девочку и не могла наглядеться. Ей давно надо было идти домой после дежурства, а ноги не шли. Метались мысли, заставляя стонать душу. Что будет с Сонечкой, когда придут её родители? Что они скажут? Что сделают? Что будет с бедняжкой?..
В палату заглянула медсестра Гуля.
– Любушка, ты ещё не ушла? Я так и думала, что ты здесь. Слушай, из девятой палаты Регина Павловна хочет завтра перед операцией причаститься Святых Таин Христовых. Получится?
– Конечно. Отец Николай придёт в восемь, а операция назначена на девять, так что она успеет. А кто-нибудь ещё хочет причаститься?
– Да, из той же палаты Катя. Она сказала, что с помощью Регины Павловны подготовилась, даже исповедь написала на бумажке, только не постилась. Ну, это же больному прощается, – сказала Гуля. – А Сонечку будем причащать?
– Да, обязательно, – не раздумывая, кивнула Любушка. – Она перед тем, как переливание ей начали делать, попросила меня её окрестить в православной вере.
– Окрестила?
– Да.
– А родители-то, поди, завозмущаются, раз они сектанты? – осторожно предположила Гуля. – Или ты им не скажешь?
– Скажу, если надо будет. Да сама Сонюшка им скажет.
– Не побоится?
– Она смелая.
Любушка с любовью поглядела на спящую малышку.
– Ты не представляешь, какая она смелая, эта кроха! – повторила она с гордостью.

* * *
Свидловы появились через два дня. Андрей сразу повёл жену в кабинет Афанасия Петровича и негромко постучал. Их сразу приняли.
Афанасий Петрович не прятал взгляд, когда объявил супругам, что их дочери нужно было в срочном порядке сделать переливание крови, а так как контактные телефоны не отвечали, то пришлось это осуществить без их письменного согласия, под ответственность главного врача.
Ошеломлённые новостью, Свидловы какое-то время безмолвствовали. Афанасий Петрович сидел за своим широким столом, заваленным бумагами, и наблюдал за ними, щурясь от песка в глазах: у него только что прошла серьёзная многочасовая операция, он сильно хотел спать, но проблема со Свидловыми тревожила его настолько, что сон отошёл на второй план.
– Вы перелили Софье кровь? – наконец произнёс Андрей.
– Да. Иного варианта спасти вашей дочери жизнь не было. Или переливание, или смерть, – подтвердил Афанасий Петрович.
Тишина. Надоедливо весело тикали круглые часы на стене. Ирина сглотнула. Лоб повлажнел, и она медленно вытерла пот тыльной стороной руки.
– Вы должны были меня найти, – отрубил Андрей.
– Мы не смогли, – повторил Афанасий Петрович и после затянувшейся паузы спросил: – А вы дали бы согласие, Андрей Сергеевич?
Андрей вскинулся.
– Нет! Моя религия запрещает переливать кровь нечестивых. Теперь моя дочь заражена дьяволом.
– Доноры – дьяволы? – поднял брови Афанасий Петрович. – А я считал – спасители жизней.
Андрей тяжело поднялся со стула. Ирина скомканной тенью осталась сидеть.
– Меня не касается, что считаете вы. Иегова запрещает пользоваться чужой кровью! Она – от дьявола. Если Иегова определил моей дочери смерть, то кто вы такой, чтобы идти наперекор Его воле?! Теперь она не моя дочь.
Андрей круто повернулся и направился к выходу. У двери он остановился и обернулся.
– Ирина, идём. Нам здесь нечего делать.
– Но ваша дочь спасена! – не выдержал Афанасий Петрович. – Неужели какие-то религиозные бредни важнее, чем ваша дочь?!
– Вы не поймёте, – презрительно бросил Андрей. – Ирина! Ты что сидишь? Идём отсюда. Если нам разрешат, ты родишь другого ребёнка, а про этого забудь.
– Стоп.
Афанасий Петрович медленно поднялся с кресла, обеими руками опёрся на стол. Бумаги под его широкими ладонями скрипнули. Ирина вздрогнула.
– Должен ли я понимать, что вы официально отказываетесь от дочери?
– Да, так и понимайте. Её судьба нас не касается больше.
Бумаги смялись под сильными пальцами хирурга. Руки Ирины упали на колени, сжали тёмно-серую ткань длинной юбки. По каменному лицу потекли слёзы.
– Это будет непросто – отказаться от собственного ребёнка.
Афанасий Петрович в упор посмотрел на Андрея. Тот пожал плечами и усмехнулся:
– Вы имеете в виду органы опеки и попечительства, суды, государственную власть? Это не властно над нами, верующими. Мы просто уйдём в дальнюю общину и пропадём с концами. Нас никто не найдёт. Прощайте. Ирина, нам некогда. Помни, что теперь твоя дочь – дьявол.
– Она всего лишь маленькая, больная девочка! – неожиданно вскрикнула Ирина. – И ты прекрасно знаешь, что у меня не будет больше детей!
– Значит, так хочет Иегова!
– А я не хочу.
Ирина встала и твёрдым шагом направилась к мужу.
– Скажешь, что я тоже заражена дьяволом? – спросила она спокойно. – Говори, что хочешь. Иди, куда хочешь. Я пойду к своей дочери.

Глава 17.

Богуславин снова пошёл до дома пешком, чтобы сэкономить оставшиеся деньги на непредвиденные случаи. Долгий путь выжал из него все силы, и он мечтал скорее добраться до зелёного «Москвича» и полежать, уткнувшись в Библию или потрёпанный молитвослов. Кстати, он не прочитал Благодарственные молитвы по Причащении, а всего-то надо было взять молитвослов с собой и возблагодарить Господа за дарование человечеству уникального Таинства соединения с Ним.
Двор полон детей и взрослых: кто-то мимо проходил, кто-то здесь гулял и играл, дышал летом. Пётр Романыч почти незамеченным пробрался к машине и залез на продавленные сиденья. Он открыл молитвослов и начал молиться, крестясь медленно и торжественно:
– Слава Тебе, Боже, Слава Тебе, Боже, Слава Тебе, Боже. Благодарю Тя, Господа Боже мой, яко не отринул мя еси грешнаго, но общника мя быти святынь Твоих сподоби еси...
Когда через четверть часа он закончил, в стекло деликатно постучали. В боковом окне предупредительно улыбалась знакомая физиономия Станислава Сергеевича Поливанова, их участкового милиционера. Богуславин опустил стекла.
– Здравствуйте, Пётр Романович, – сказал Поливанов. – Я до вас.
– Здравствуйте, Станислав Сергеевич. Помочь могу чем? Я сейчас выйду.
Они сели рядышком на скамейке под «грибком». Поливанов достал из чёрной пластиковой папки не шибко толстую, но и не совсем тоненькую пачку бумаг.
– Вот, Пётр Романович, видите?
– Вижу. Бумажки.
– Я пару недель работал по факту доноса на вас, как на возмутителя спокойствия.
– Да ну? Хорошо.
– Действительно, хорошо.
Поливанов привычным жестом перелистал пачку.
– Я побывал у многих ваших соседей, и практически все они отзываются о вас положительно. Поэтому дело на вас не заводится, всё в порядке, живите спокойно… Хотя, по правде сказать, жить во дворе в машине – нарушение общественного порядка. Но, как я понял, ситуация у вас нестандартная, касающаяся межличностных отношений, которые законом не регулируются. Так что бывайте, Пётр Романович.
– Спасибо.
– Конечно, в случае чего, заскочу.
– Конечно.
– И вот ещё что. Ваша дочь заявила о краже норковой шубы и обвиняет вас, Пётр Романович.
Богуславин смотрел в землю, себе под ноги. Затоптанная земля, неживая.
– Я знаю, – произнёс он. – Потому и здесь.
– Этим делом Карякин занимается… В общем, он вас скоро вызовет к себе, – предупредил Поливанов. – Но мне вот что интересно, Пётр Романович. Неужто связь между дочерью и отцом пропадёт из-за каких-то сшитых вместе шкурок дохлого зверя?
Богуславин ковырнул носком твёрдую землю.
– Обычное дело, Станислав Сергеевич, обычное дело… Я, говорите, шубёнку украл?
Поливанов покосился на него, пытаясь понять.
– Людмила Петровна говорит, что больше некому. Муж-то постоянно на виду, а вы на пенсии, человек свободный, праздный.
– Точно, – подтвердил Богуславин. – Деваться-то мне больше некуда.
– Не дело это, Пётр Романович, – упрекнул Поливанов, – с дочерью ссориться. Зачем вам это? Взяли шубу – отдайте, не взяли – докажите.
Пётр Романыч развёл руками:
– Доказывать ведь нечем, вот какая штука. На веру нынче ничего не принимается.
– Точно, – кисло повторил Поливанов. – Курите?
– Не курю. А вы?
– Да тоже не курю. Лёгкими озаботился. Врачи предупредили, что будут проблемы, если не брошу. Вразумился. Жаль, что поздно. Приходится таблетки пить… Ну, ладно, Пётр Романович, до свиданья, увидимся.
– С Богом, Станислав Сергеевич.
Поливанов хлопнул себя по коленям, засунул в папку листы, закрыл её, поднялся и зашагал к выходу из двора.
Откуда ни возьмись, из-за зелёного «Москвича» вынырнул Харкевич. Он проследил, как за домом исчез силуэт в форме и присел на краешек скамьи, на которой сидел его заклятый враг. Заискивающе осклабившись, он кашлянул.
– Чего тебе, Аполлон Гербертович? – устало сказал Богуславин, всё изучая землю под ногами.
– Здравствуйте, Пётр Романович
– И тебе того же.
– Э-э… чего это к вам мент приставал?
– Кто?
– Мент.
– Такого не знаю.
Харкевич хихикнул понимающе.
– Ну… этот… участковый наш.
– А, Станислав Сергеевич?
– Ну.
Пётр Романыч сорвал остроугольный резной лист одуванчика, прикорнувшего у ножки скамейки, повертел в пальцах.
– Такой обычный, а сколько в нём красоты и тайны, – сам себе пробормотал он.
«Сбрендил», – подумал Харкевич.
– Надеюсь, он не в чём таком противозаконном вас не обвиняет? Жаль, что он ушёл, я бы доказал ему, что вы заслуживаете всяческого доверия.
– Спаси тебя Бог, Аполлон Гербертович, – спокойно поблагодарил Богуславин, всё рассматривая лист одуванчика. – Спаси тебя Бог за добрые слова. Пусть они тебе сторицей возвратятся.
«Юродивый пень, – раздражился и до того донельзя раздражённый Харкевич. – Всё бы ему насмехаться. Уродливый старикашка, черти б его взяли!».
– Участковый тоже вас оправдал, Пётр Романович? – со лживой надеждой в голосе спросил он.
– Не то, чтобы оправдал… – поднял брови Пётр Романыч. – Разрешил жить дальше.
– Вот как…
Харкевич скрипнул зубами.
– Просто великолепно, Пётр Романович, просто великолепно! Я всегда знал, что вы чисты перед законом!
Богуславин медленно провёл пальцами по листику одуванчика.
– Кто ж его знает, – неопределённо проговорил он.
Харкевич стукнул зубами. Не прощаясь, он схватился со скамейки и покинул ненавистного своего врага. Дома он вволю скрежетал, плевался и рычал, и только деловой звонок утихомирил его злобствование. А потом жена – она с сыном вернулась из Геленджика буквально день назад – принесла с кухни блинчики с мясом, и желудочные наслаждения на время затмили душевные метания Аполлона Гербертовича.
Перед сном он смотрел телевизор и грыз семечки – занятия, к которым его приобщила жена. А снилось ему, как арестовывают Богуславина, а он находит под сиденьем зелёного «Москвича» пакет с деньгами и едет на эти чужие деньги шиковать к морю, в роскошный отель, где в номере его ждали бесплатная еда, выпивка и красавица брюнетка с лживыми глазами.
Пётр Романыч ничего в этот вечер не ел, но ему особо и не хотелось: он, пока можно было различать буквы, читал Библию, а затем, окружённый со всех сторон звёздной ночью, молился Богу и Пресвятой Богородице обо всех, кого знал, о тех, кого помнил, и тех, кого не знал.
Спать ему не хотелось. Сморило его лишь во второй половине ночи. А через часа два или три небо засветлело, стремительно возвращая в маленькую точку Земли день, и пробудило Богуславина от сна.
Неделя тянулась медленно, серая от дождей и одинаковости протекания каждого дня. Как-то собрался, зашёл в зоопарк, спросил, как Гошины звери. Ему ответили, что звери скучают, люди тоже, и как раз сегодня к нему отправится делегация с цветами. Старик вернулся успокоенный.
Его часто навещали, притаскивая что-нибудь незначительное из еды. Серёжка часто сиживал с ним то под грибком – если моросило, то в машине – если крепко постукивало. Когда лило, внук отсиживался в уюте квартиры.
Иногда заглядывала в окошко Валентина Семёновна Рябинкова, спеша под зонтиком в ближайший продуктовый, или Глафира Никифоровна, или болтушка «Бабка Синюшка» Алевтина Францевна, а ещё Лёша Болобан и Катя Амелина, и соседи Григорий Николаевич и Галина Игоревна Просоленко, и Вовтяй с Митяем, Антон Леонтович с Агатой, сияющей от предстоящего материнства… и кто-то ещё…
Чего они к нему шли – они, жильём обеспеченные, родными и друзьями – приятелями, работой и куском хлеба, – к нему, сморщенному от старости босяку, рассеивающему вокруг себя пыль ветхости и – сочувствие, и – радость от встречи, и – готовность выслушать, и помочь, если нужно?..
После урагана познаётся тишина. После бурных событий Пётр Романыч отлёживался, наблюдая кипящую жизнь с пятачка, данного ему Богом для завершения дел. Он рассматривал в ускользающих лицах самого себя, а в их мучениях и радостях – свои мучения и радости.
Дожди докапали к середине августа, и Богуславин собрался в путешествие до храма Покрова Пресвятой Богородицы. Давно пора повстречаться с отцом Михаилом и узнать, получится ли что сделать для Белоцерковских. А то нехорошо эдак получается: обещал, а сам в зелёном «Москвиче» отсиживается… И на сохранённые от прошлой поездки деньги Богуславин утром отправился в церковь.
Литургия уже началась, он осторожно пробрался мимо верующих к Распятию и там стоял до отпуста. Подойдя к священнику для целования креста, он шепнул:
– Батюшка, потом можно потолковать?
Тот кивнул, ободряя взглядом. Пётр Романыч присел на скамейку возле дверей. Хорошо было ему здесь сидеть, всё радовало его, всё по-особому просто умиляло.
– Как ты, Петя, здоров? – услышал он голос отца Михаила и кивнул: чего, мол, мне сделается, не работаю, не страдаю, лежу, отдыхаю; и постарался не поморщиться от болей в голове и – иголочкой – в сердце.
Удалось.
– С Белоцерковскими устроилось, – продолжал отец Михаил. – И с работой, и с едой, и с гимназией. Маму в поварихи примем, мальчиков ремеслу научим. В обычную школу они ведь тоже ходить будут?
– А как же.
– Пусть подъезжают. В приюте для них приготовлена большая комната, если у них с домом трудности. Если им удобно, пусть перебираются.
– Понятно. Спаси вас Бог, батюшка, и тех, кто над этим потрудился. Благословите.
Отец Михаил поднялся, благословил вставшего прихожанина, простился лёгким поклоном.
«Поеду к Белоцерковским, – решил Пётр Романыч. – Может, кто дома. А нет – так записку оставлю. Вот, кстати, записку надо сейчас составить».
Он попросил у служительниц клочок бумаги, ручку, и нацарапал несколько слов: «Светлана, срочно найдите меня. Есть радостные для вас новости. Я живу там-то, там-то. Пётр Романыч, песчаный дед».
Отдал ручку. Бумажку в карман сунул, пригладил, чтоб не выскользнула по дороге. Теперь – в автобус. Сколько у него осталось денег?.. Ну, ладно, придумается что-нибудь, Бог поможет.
Он нашёл избу Белоцерковских без особого труда. Полузадохнувшийся дом, кривоватый, осунувшийся, окутанный старостью, как туманом, обрамлённый развалившейся сиренью – как тяжёлыми кудрями, больной и стонущий, поскрипывающий, посвистывающий от сквозняков и сквознячков, змеящийся трещинами, весь в дырочках от прожорливых челюстей жуков-точильщиков, глянул на Богуславина глазами-окнами в голубых занавесках, в которых мелькнула пара детских лиц.
– Есть кто дома? – крикнул им весело Пётр Романыч, и окна мгновенно опустели.
Старик уселся на лавочку, с трудом державшуюся на деревянных «ногах», привычным жестом погладил лоб, грудь и стал ждать. Сперва выбежали Дениска и Катя, потом – Илюша с Людой. Затем и Светлана Руслановна показалась – разрумяненная, в глазах блеск.
– Пётр Романыч!
Дети во главе с мамой облепили старика, заболтали, затормошили, словно этот чужой дед – родной. Богуславин слушал слова благодарности и кипел от смущения и неловкости; едва не булькал: и надо ж было, что вся семья в сборе! Лучше б к пустому дому явиться, чтоб избежать суеты, отнимающей у христианина небесную награду на анонимное доброе дело.
– Люди! – воззвал, наконец, раскрасневшийся Пётр Романыч. – Я не за «спасибами» к вам заявился! Мне тут потолковать с вами требуется.
– Об чём? – быстро отреагировал одиннадцатилетний Илюша.
– Об жизни будущей.
Пётр Романыч легонько щёлкнул Илюшу по носу, и тот, смешно сморщившись, хихикнул. Дениска серьёзно сообщил:
– А я поразмышлял насчёт вампиров-то.
– А? – не понял Богуславин.
– Ну, вы спрашивали, зачем придуманы вампиры, и кем.
– А!
Пётр Романыч с интересом присел перед мальчиком.
– Выяснил?
Дениска кивнул.
– И?
– Придуманы, чтоб пугать, а пугать, чтоб командовать. Это хитрые злые люди придумали. Которые в кабинетах сидят и всем жить мешают, – гордо объяснил Дениска.
– Молодец. Очень правильно рассудил, – похвалил Богуславин и погладил будущего первоклассника по пушистым вихрам..
Он посмотрел на Светлану Руслановну.
– С работой у тебя как?
Улыбка из оживлённой превратилась в механическую, официальную, представляющую фразу типа «у нас всё в порядке, могло быть лучше, но…».
Богуславин встал и присел на ветхую скамью у забора.
– Если тебе другую работу предложат, ты как? – снова спросил он.
У Светланы Руслановны вырвался смешок.
– Что за допрос, интересно?
– Да не допрос. Хочу знать, дорожишь ли ты местом, на котором сейчас трудишься, или можно предложить новое местечко?
Светлана Руслановна закусила губу, прижала к себе младшеньких – Танюшку и четырёхлетнюю Люду.
– Правда?
– Ой, нет, мама, конечно, он лжёт! – сердито возмутился Илюша. – Ты что, Петра Романыча не знаешь?
– А ты знаешь!
– А я знаю! И мы все знаем! – с вызовом ответил Илюша. – Это ж клёво – новая работа! Соглашайся!
– А что за работа? – помедлив, несколько настороженно спросила Светлана Руслановна.
– Поварихой в трапезной при храме, – пояснил Пётр Романыч и тут же пересказал слова отца Михаила об их возможном обустройстве при церковном приходе.
Семья притихла, переваривая новости. Дети воззрились на мать.
– А Максим и Ваня где? – оглядываясь, спросил Пётр Романыч.
– Я их в спортивный лагерь устроила, прямо разорвалась на части, чтоб вышло, – говорила Светлана Руслановна, не думая о решённой проблеме и начиная примериваться к новой.
– Нравится им?
Ответил Илюша:
– А чё – вопрос о желании стоял? Упекли, чтоб их кормили, и будьте довольны. А кормёжка всё равно так себе.
Пётр Романыч рассмеялся, а Светлана Руслановна укоризненно покачала головой.
– Ты к отцу Михаилу съезди, – сказал, отсмеявшись, Пётр Романыч. – Потолкуй с ним. Он человек открытый, с ним хорошо разговаривать.
– Ну, ладно, съезжу… – нерешительно пообещала женщина.
Танюшка требовательно гугукнула и кивнула.
– Вот, – указал Пётр Романыч, – Танечка уж за тебя подумала. Таня, хочешь с мамой в храм?
– У, – сказала девчушка, уставившись на бородатого старика в восхищении.
– Ладно, уговорили, – сдалась Светлана Руслановна. – А куда ехать-то?
Пётр Романыч подробно обсказал, как добраться до Покровского храма.
– Понятно, – отслушав, сообщила Белоцерковская. – А вы останетесь с нами щи хлебать?
– Похлебаю, раз приглашаете, – с благодарностью не отказался Богуславин, и младшие Белоцерковские потащили его в свой полузадохшийся от времени, но хранимый старой иконой дом…
Большая семья скучать не даёт. В большой семье не скроешься. Все тайны, самые глубокие, самые скрываемые – наружу. Жизнь нараспашку в кругу и приноравливание к нуждам всех в отдельности. Принять решение в одиночку невозможно. Поэтому и предложения отца Михаила обсуждались с разных, немыслимых сторон, чтобы понять, выйдет ли толк. В конце концов, мама заявила, что, пожалуйста, можно съездить к отцу Михаилу хоть сейчас.
– Это дело! – одобрил Пётр Романыч.
– Клёво! – обрадовался Илюша.
– Не клёво, а здорово, – тоном наставницы осадила его сестра Катя. – И вообще, надо ещё Маше, Даше и Диме сообщить, а то они нас потеряют. Мам, ты позвонишь?
– Ой, Катька, чего ты попусту прыгаешь? Будто бы завтра переезжаем, – рассмеялась мама. – Успеем мы сообщить, позвонить… это всё надолго затянется… Как представлю…
Она не стала продолжать: и так ясно. И вдруг залихватски махнула рукой:
– И впрямь, поехали! Чего тут ждать? На работу мне завтра, вполне успеем разузнать подробности! Так. Закройте избу, ворота, принесите коляску, мою сумку, не забудьте Тане воду в бутылочке и сухарики. На сборы – пять минут! Пётр Романыч! Ведите!
Как сквозь колючие заросли продралась в неизвестность, граничащую с риском.
Шумное семейство всполошило пассажиров в автобусе. Они заоглядывались на говорунов и, узрев источник смеха и возгласов, невольно заулыбались: живописная такая получилась группа. Когда гурьба Белоцерковских выпрыгнула из автобуса, пассажирам показалось, что их покинула сама жизнерадостность.
При встрече Белоцерковских и отца Михаила Пётр Романыч не стал присутствовать, только познакомил всех и поспешил в храм. Службы хоть и нет, а и просто постоять в тишине среди ликов святых – праздник.
– Вы сюда часто ходите?
Шёпот Илюши заставил его вздрогнуть от неожиданности.
– Стараюсь, – прошептал Богуславин.
– Типа работаете тут?
– Конечно. Работаю Господу моему.
– А другие чё делают?
– Тоже работают Господу.
– А как?
Пётр Романыч кхекнул: поди ж объясни одиннадцатилетнему пацану Закон Божий, постулаты Церкви Апостольской, толкования и жития святых отцов, если он с трудом представляет себе, Кто такой Бог, и что Он сделал.
– Слушаются старших… – наконец сказал он.
Илья фыркнул:
– Фе.
– Не гневаются…
– Фе…
– Не ленятся…
– Фе.
– Угождают людям из любви к ним, помогают в трудностях, не ругаются, жизни радуются, молятся постоянно. А самое главное, стараются к Богу приблизиться.
– Как это?
– Идти к Нему пусть мелкими шажками, но идти постоянно. В общем, Илья, не злобиться, трудиться и молиться.
– Это всё сложно, – разочаровался Илюша. – Это я не запомню.
– Будешь в воскресную школу ходить и в православную гимназию – постепенно приучишься, поймёшь и сердцем примешь. Душа, Илюшенька, Бога изначально любит.
– Чё, правда, что ли?
– Правда.
– А почему?
– А ты маму свою любишь?
– Ну… люблю. Её как не любить?
– Ну, вот. Был бы, прости, рядом папа у тебя, и его б любил. А Господь Бог – нам Отец Небесный, наш Творец, и любит Он нас безмерно – как никто больше не любит и не полюбит. А как родного-то нам с тобой не полюбить? Ну, скажи.
– Ну… вообще-то да, – раздумчиво проговорил Илюша.
Пётр Романыч улыбался. Горячо в груди. Горячо. И в этом пожаре не было места боли, одна высота любви. Жар её изничтожал боль в голове и в изношенном сердце, и Богуславину казалось, что молодость вернулась в уставшие мышцы – перед тем, как ослабеть до точки омертвения.
Илья с любопытством осматривался. Возле него пристроились девятилетняя Катя и четырёхлетка Люда. Незнакомо. Роскошно, как во дворце. Таинственно, как в новой волшебной сказке. У детей сами собой открылись рты.
– Блин, нифига себе! – вырвалось у Ильи. – Я уж и забыл, как здесь… ну… выглядит. Класс.
– Тише, не гуди. Такая красота молчания требует, – мирно отозвался Пётр Романыч. – Ты лучше молись.
– Мы не умеем, – сказала Катя.
– «Господи, помилуй нас» повторяй, – предложил Пётр Романыч. – Только про себя, не вслух.
– Бог разве «про себя» услышит? – усомнилась Катя.
– Ещё бы! – кивнул Пётр Романыч. – Он любую мысль нашу ведает. А молитва Ему – целительный бальзам на страшные раны.
– У Него раны? – округлили очи Катя и Илья.
– Ему больно? – пролепетала Людочка.
Большая шершавая ладонь ласково прошлась по трём головам.
– Больно, – тихо сказал он. – И о том, почему – вам в гимназии расскажут. Или в нашей воскресной школе.
– Интересно всё это, – признал Илья.
– Необычно, – согласилась Катя.
– Небанально, – добавил оттенка Илья.
– Круто, – лукаво прищурилась Катя.
– Хорошо, – причмокнула Люда.
– Несомненно, – заключил Богуславин и прижал к губам палец. – Тише, не мешайте людям молиться. Придёт срок – и вы к ним примкнёте. А пока просто молчите.
– А свечу зажечь можно? – спросила робко Людочка.
Пётр Романыч взял её за руку и повёл к высоким подсвечникам.
– Я тебе помогу, – шепнул он.
Он попросил у женщины, следящий за свечами, один из восковых стебельков в ведёрке, стоявшем на полу и полном до отказа. Та разрешила, улыбаясь девочке. Богуславин обхватил крохотную ручонку и направил свечку к огоньку «сестрицы».
Затаив дыхание, Люда следила за малюсеньким пламенем, пляшущим на кончике фитилька, выходящим из жёлтой тёплой палочки.
Светлана Руслановна покупала свечи в хозяйственных целях: когда отключалось электричество, толстые белые свечи горели долго и ярко. Но почему-то в этом чудесном доме, где в картинках даже стены, смотреть на свечи гораздо увлекательнее. Они совсем-совсем другие! Они едва слышно потрескивают, словно разговаривают с Людой о чём-то сокровенном для них обоих…
Старый и малые зажигали во время исповеди свечи, целовали иконы и учились креститься: лоб, живот, правое плечо, левое плечо; кланяться, когда крест полностью на тебе завершён. Как непривычно! Клёво! Друзьям-подружкам рассказать – попадают!
На всенощной народу немного. Один из священников, служащих в храме Покрова Пресвятой Богородицы, благословил прихожан. Младшие Белоцерковские задержались возле коленопреклонённого у Распятия Петра Романыча.
Четыре женщины сноровисто чистили подсвечники, пятая начала мыть полы, шестая – поливать цветы на подоконнике. А Пётр Романыч всё стоял на коленях и молился. Заметил, наконец, что стоят возле него, и, крякнув от скрипа в затёкших коленях, встал. Руки положил на плечи старших ребят, младшую Людочку повела Катя. Так и пошли, задержавшись у дверей, чтобы повернуться и перекреститься.
Встретили маму, взяли её в плен ребячьих восторгов. Мама внимала, озирая прекрасные здания вокруг неё.
– И в этой красоте нам позволили жить? – не веря, спросила она. – Взаправду?
Богуславину не хотелось возвращать её на землю, и он просто легонько, ободряюще похлопал её по плечу. Помоги тебе Господь, Светлана Руслановна, найти дорогу к Богу, идти самой и вести своих детей…
Он попрощался с Белоцерковскими так, будто уже сегодня они встретятся опять, поклонился святому храму и неспеша поковылял домой, постоянно притрагиваясь к больной груди. Он смотрел себе под ноги, машинально отмечая, куда ступать. Губы его едва заметно шевелились, неустанно повторяя Иисусову молитву. Добрёл до дома. Ослабел совсем. Дрожащей рукой открыл дверцу зелёного «Москвича», откинул сиденье, лёг, уснул, успев сказать «Слава Богу за всё!». Забыл о пустом желудке.