[640x511]
Катя озадаченно почесала макушку. Она явно не могла себе представить, как это – чтоб ты ещё о чём-то и думать не начинала толком, а уже об этом знает во всех подробностях неведомый и невидимый Бог.
– А спрашивал Господь Петра три раза потому, что Пётр три раза отрекался от Него, – продолжал Богуславин. – В последний раз, когда Христос спросил Петра «Любишь ли ты Меня?», тот опечалился так сильно, что чуть не заплакал. И сказал: «Господи! Ты всё знаешь. Ты знаешь, что я люблю Тебя». И Сын Божий завещал ему пасти овец Божиих, Его овец – то есть, тех, кто уверовал в Него и, оставив всё, пошёл без оглядки за Ним. Позже, когда Иисус Христос вознёсся в Своё Царствие Небесное, Пётр взял в руки посох, помолился и отправился проповедовать о Нём по всей стране. Много пережил он, тысячи дорог исходил, тысячи тысяч ко Христу привёл, и скончался в старости, славя Бога. Вот и конец рассказу.
И Пётр Романыч мысленно вытер со лба пот.
– Как вы прекрасно говорите, Пётр Романыч, – громко прозвучал в тишине мелодичный тихий голос.
Все обернулись.
– Мама!
– Светлана Руслановна! Ну, всё в порядке?
Тоненькая женщина махнула рукой и с тоской оглянулась на массивное здание.
– Даже говорить не хочу, до того тошно, – призналась она. – Лучше поедем к нам чай пить. Если у вас время есть. И пока дом не отобрали.
Дети тут же вскочили со скамейки и облепили её, требуя подробностей, подтверждения и надежды.
– Ты ж многодетная одинокая мать! – возмутился Богуславин. – Разве так положено – мать и детей крова лишать?
– А им что, – вздохнула Светлана Руслановна. – Или деньги плати, или выметайся в муниципальную коммуналку, где живут типа нас – злостные неплательщики и… ну, не типа нас – алкаши и наркоманы. Как я поведу детей в такой рассадник грязи? Я и мимо-то вести не хочу, а тут – жить с ними… Вы мне скажите: должны дети мразь всякую в себя впитывать, чтоб сильными духом стать, закалёнными? Или лучше того же любовью достигать? Вы мне скажите…
Голос её прервался, и она неистово обняла детей, а те прижались к ней, и так стояли молча. Пётр Романыч всей пятернёй прошёлся по своему лицу, стирая с него усталость.
– Ну, чего приуныли, Белоцерковские? – бодро воскликнул он. – Неужто с Божией помощью беду не одолеем? Всё в Его власти. Посмотрите вот, прибежит к вам однажды тётенька с бумажкой, а бумажка будет ордером на коттедж! Ну, или на пятикомнатную квартиру с огромными кладовками, антресолями, с встроенными шкафами, с громадной лоджией… И фикус дадут.
– Фикус – это, что ли, фигу? – подал голос Илья, а Светлана Руслановна нервно хихикнула:
– Фикус – это растение такое…большое, с жёсткими овальными листьями. Они до семидесятых годов, наверное, в каждой квартире стояли. Правда, Пётр Романыч?
– Стояли, стояли! – весело подхватил Богуславин. – И в нашей стоял. И я поливал его, заразу, через каждые два дня. Большущий вымахал, жутко мешал по квартире бегать. Всегда мечтал его выбросить. Мама не давала. А сейчас он редкость. Так что для вас фикус – действительно, фига… тоже дерево, между прочим.
– И что на этой фиге растёт? – почтительно спросил Дениска.
– На этой фиге растут фиги, – исчерпывающе просветил Пётр Романыч.
Младшие Белоцерковские невольно покосились на свои кулачки и состроили из них известную фигуру. Прыснули: представили, как на ветках среди листьев вместо яблок и груш фигушки созревают.
– Это плоды такие, – уточнил Богуславин, и рассмеялся купно со всеми. – Ладно, – решил он. – Поехали к вам пить чай. У меня-то вместо дома – автомобиль.
Белоцерковские встрепенулись.
– Как это – автомобиль? Как это?
– Так это. В автомобиле я живу. А вы разве нет? – нарочито удивился Богуславин.
– Разве нет! Разве нет! – заголосили Люда, Денис и Катя.
– Ну, надо же! А где ж вы живёте? В тракторе? В самосвале?
– В комбайне! – радостно завопили малыши.
– Что ж, комбайн – это хорошо. Это мощно, – оценил Пётр Романыч. – Поехали. Только у меня денег на проезд нету. И на чай с бубликами тоже. Бомж ведь я бездокументный, – вздохнул он виновато.
– Ничего, – успокоила Светлана Руслановна, – У нас билеты льготные, а вам мы купим. Чай у нас есть, а вместо бубликов сухари домашние с чесночком. Будете в чай макать?
– Помакаю. А как же? И очень даже с удовольствием, – причмокнул «дворовый Робинзон», чем вызвал смех.

Глава 12.

Они снялись со скамейки, словно пара грачей в окружении грачат, и «полетели» к автобусной остановке. Как в сказке, транспорт подкатил чуть ли не мгновенно, стая загрузилась в салон, и пошла-повилась по улицам дальняя дорога. Девчушку-колибри Танюшку положили маме на руки, усадили пару у окна, дедушке дали на коленки Люду, и рассыпались по пустым креслам, переговариваясь, горячо обсуждая историю про апостола Петра.
Проползли за стеклом новейшие дома вперемешку с новыми, потом новые вперемешку с не очень новыми, потом не очень новые вперемешку со старыми, а старые потом – вперемешку с ветхими. Скверы заменились заброшенными кустами и неухоженными, разваленными деревьями, чистота – помойкой. И вот, когда начался так называемый частный сектор, давно просящийся на слом по причине своего полного противопоставления наступающему модерну, особнякам и пентхаусам, возле бетонной плиты, символизирующей остановочный комплекс, автобус выпустил, наконец, своих беспокойных пассажиров.
Малыши обступили маму. Катя по-взрослому озабоченно везла коляску с «колибри» Таней, которая выспалась и теперь вовсю «разговаривала» и требовала внимания и поиграть, а Петра Романовича вело по корявой облупленной дороге с ямами и шишками мальчишеское кольцо из Максима, Илюши и Вани. Ребят «зацепил» автомобиль в роли дома.
– А если вы в машине живёте, – выпытывал Ваня, – значит, вы вовсе ведь не бомж?
– Отчего это ты вообще решил, что я бомж? Мм?
– Ну, раз вы живёте в «тачке», – решил Ваня логическую задачку. – Если б в «хате» жили, тогда б не жили в «тачке». Значит, бомж. Или не бомж, раз в «тачке» живёте?
– Что-то я с тобой запутался, друг Ванюша, – рассмеялся Пётр Романыч. – Живу я, конечно, не в «хате», а в «тачке», но прописка, как и у тебя, у меня имеется, понимаешь?
– А чё вы в «тачке» кантуетесь? – выведывал Ваня. – Раз прописка есть, не имеют права выпинывать.
– Не имеют, полная твоя правда, – согласился Пётр Романыч. – Да только поговорку знаешь: «насильно мил не будешь»?
– Знаю, а при чём тут она?
– Дочка меня разлюбила, понимаешь ли… Разлюбила и вон выгнала.
Илюша неожиданно хрюкнул от смеха.
– Ты чего? Чё смешного-то? – напустился на него Ваня.
– Да сказку вспомнил, – стал оправдываться Илья. – Прямо по сказке получается, когда лиса зайца из его же избушки выгнала. Вы, конечно, на зайца не похожи, – признал он.
– Что, ушами не вышел? – улыбнулся Богуславин.
– Особенно ногами и шерстью, – дополнил Илюша.
– И ростом, – включился Максим.
Все четверо с удовольствием посмеялись, хотя смешного, собственно говоря, в их словах и не проглядывалось. И в будущем – тоже.
– А почему вас дочь выгнала? – серьёзно спросил Максим.
– Я же объяснил – разлюбила.
– Ерунда. Сколько б ни разлюбила, квартира тут при чём? Сколько людей вместе живут – не живут, а грызутся, а бомжевать их пушкой не заставишь, – резонно заметил Максим. – Тут другое что-то.
– Секрет? – спросил Илюша.
– Не секрет, просто нелепая история, – неохотно ответил Пётр Романыч. – Она решила, что я сделал то, чего я не делал, и мне не верит, что я не при чём.
– Фигово. Трындец. Абзац, – прокомментировала мужская верхушка Белоцерковских.
– И давно вы в «тачке» кантуетесь? – спросил Ваня.
– Я сперва под «грибком» на детской площадке звёзды в небе считал. А машину мне недавно сосед подарил. Теперь вот в ней отдыхаю… Почти со всеми удобствами.
– Представляю, – усмехнулся Максим. – Скоро и мы под «грибами» жить будем. Как плесень.
И он, словно заядлый курильщик, сплюнул в сторону. Пётр Романыч осторожно положил руку на его плечо.
– Что ж ты себя, плесенью хочешь считать? – буркнул Ваня. – Я тогда «КК» возьму и перестреляю всю эту сволоту в КЖКХ.
– Думаешь, они лично виноваты? – задумчиво спросил Богуславин и, почувствовав, как ослабло напряжение в мышцах Максима, снял руку с его плеча.
– А кто? Ну, кто?
Ваня вскинул на него серые глаза.
– Ты не представляешь, какой сложный вопрос задал. Всеобъемлющий, я бы сказал, всепространственный и вневременный. Ты-то как прозываешься?
– Ванькой, – сумрачно назвался Белоцерковский.
– Люди, от которых зависит твоё личное благополучие, Ваня, заботятся не о благополучии страны, а только о своём собственном.
– Страна-то тут при чём?
– В сильной, благополучной великой стране, – пояснил Пётр Романыч, – каждый человек силён, благополучен и велик. Потому что цель у власти такая – придать силу, создать благополучие, твёрдые духовные и нравственные устои для каждого человека. Представь: если у страны такая прекрасная задача, значит, она крепче алмаза стоять будет. И люди в ней счастливы. А у нас всё не так. Не в этом у страны задача, а совсем в обратном.
– Ну, и в чём же? – спросил Максим.
Пётр Романыч присмотрелся к убогости и безпросветности, в которой они шли.
– Ну, чтобы сто человек, к примеру, имели бы всё, а миллиард на них горбатился и помирал в невыносимых условиях. И чтобы награду за муки у них отнять, лишив веры в Триединого Бога, – ответил он.
– А причём тут вера в Бога и награда какая-то? – пожал плечами Ваня. – Медаль, чё ль, дадут? Или триста тысяч евро?
Пётр Романыч хмыкнул и повеселел даже.
– Триста тысяч евро? – переспросил он. – Это слишком мало за целую жизнь скорбей, ты не находишь?
– Мильон? – повысил цену Ваня и разулыбался, заразившись весельем попутчика.
– Выше, выше бери, Ванюш – свет Иоанн Батькович!
– Георгиевич, – поправил Ваня.
– Ого! Царское у тебя отчество! – отметил Богуславин.
– Почему царское? – возразил Максим. – Разве у нас цари Георгии были?
– А, может, и были! – вскинулся Илья. – У тебя ж по истории «трояк».
– Да хоть «пара»! Всё равно я знаю, что никаких Георгиев в России на троне не сидело! – стоял на своём Максим, и Пётр Романыч его поддержал:
– В России точно не было. Георгий – вообще не русский, он римский воин, православный христианин. Его замучили до смерти язычники, которые бесам поклонялись.
– За что? – нахмурился Илья.
– За то, что верил в Единого Бога Отца Вседержителя и не предал Его, как Иуда Искариот, не отрёкся, как святой апостол Пётр, не поклонился языческим идолам-истуканам, как еврейский народ во время своего сорокалетнего путешествия по пустыне в поисках обетованной земли, – суровым голосом отчеканил Богуславин.
Мальчишки помолчали, глядя под ноги. Затем Ваня вполголоса спросил:
– Трудно ему это было… боль терпеть. Георгию вашему.
– Легко, – отозвался Пётр Романыч, весь словно устремившись вдаль, в то время и на ту площадь, где люди пытали человека.
Живым предстал перед ним воин Георгий, победивший змея-диавола и саму смерть. В ноздри ударил запах каменной пыли, песка и крови, сухости воздуха от палящего солнца. В ушах звенели комары, не заглушающие злобные выкрики мучителей, удары бичей, свист ножей и неуместное, казалось, гуление голубей, пересвист соловьёв и канареек, тихое ржание коней и ещё какие-то неясные неопределяемые звуки… А перед глазами – площадь, залитая кровью, и юноша светозарный, восходящий в Небеса в окружении блистающих чистотой ангелов.
Как передать такую картину мальчишкам, которым никто не сказал, что их создал Бог, какими словами расписать, чтобы затеплился в них огонёк веры? Эх, какой уж он там проповедник или миссионер… Иоанна Златоуста бы сюда, в наш последний век, истощающий терпение Господа… Он бы воспламенил сердца, озарил души светом понимания этого и иного мира, а главное – понимания смысла жизни и смерти, который так упорно ищут атеисты, находя лишь ложные пути и погибельные ответы.
– Легко, – повторил Богуславин мальчишкам. – Его-то ведь ангелы утешали. Он знал, какая его ждёт награда за мученичество. И когда умер от мучений, душа его сияющей предстала перед Богом. Понимаете, милые мои дотошники? И теперь мы к нему с молитвой обращаемся, и он помогает, потому что дерзновение у него есть – Бога за нас, грешных, просить.
– А какая его ждала награда? – удивился Ваня, не терявший из вида самое главное для себя и не услышавший ответа. – Он же умер!
– Вечная жизнь, – сказал Пётр Романыч. – Вечная жизнь в свете и любви Божией, в непередаваемой красоте Небесной обители. Уж поверь, выше этой награды не было и нет, и не придумано ещё ничего подобного.
– А богатство разве не хорошая награда? Бог мог бы его спасти от смерти и золотом наградить, – прищурился Максим. – Еда, особняки, путешествия, одежда, машины, яхты и …
– И прочая дребедень, – подхватил Богуславин, перекрывая последнее слово Максима «слава». – Вот неужто ты считаешь, Максим, что вот помрёшь ты и заберёшь куда-то туда, неведомо куда, в место, о котором ты никогда в жизни не догадаешься, деньги, машины, яхты, особняки, побрякушки, игрушки разные и земную свою славу – скандальную или путь даже заслуженную? Заберёшь?
Максим помолчал. На Петра Романыча посмотрел. Хмуро буркнул:
– Понятия не имею.
– Не возьмёшь! Чего тут – «понятия не имею»! – засмеялся Ваня. – Куда, правда, возьмёшь-то? Если некуда?
– К тому же, душа ни водить машину не сможет, ни кольца-браслеты надевать, ни на курорте отдыхать, – улыбнулся Пётр Романыч. – Вообще ничего материального сделать не сможет. И телевизора не увидит. Вещи привычного тебе мира после смерти никому не доступны. Вот какие дела. И чем ты себя будешь услаждать после смерти? Ни покурить, ни выпить, ни покайфовать от наркотиков, ничего! А желать этого ты будешь жгуче, безумно, никуда твои амбиции и пристрастия не денутся. Только их не утолить никогда. Представляешь, мука какая? Попробуй на неделю отказаться от своего самого любимого удовольствия, и поймёшь, что может тебя ожидать в ином мире, куда ты – хочешь или не хочешь, веришь ты в Бога или не веришь – всё равно попадёшь…
– Вот мы и притопали, – сказал в образовавшуюся паузу Илья и кивнул на спрятавшийся за старыми пышными кустами сирени тёмно-бревенчатый дом.
Всё в этом доме вопило о старости, плакало о ней гнилью, мхом, лишаями; или не о ней, а о рассвете своём и силе сокрушалось?
– Не знаю, – напоследок заявил Максим, – правда это или нет. Как проверишь? Всё это какое-то непонятное. Непривычное. И сложное. Легче жить, как жилось.
Ответить на это пространно Пётр Романыч не успел: их ждали у ворот Белоцерковские. Единственное, что успело вырваться, было:
– А что, тебе лучше жилось? И нравилось, как живётся?
И глаза Максима неуловимо изменились. Он промолчал, но лоб между бровями прорезала поперечная складка.
«Ага! – подумал невесело Богуславин. – Думать приходится? Ну, думай, касатик, думай, признаки истины замечай».
Он огляделся.
Дом Белоцерковских – явно не единственный уцелевший в этом районе – бывшей деревне Горелово, объединённой с городом. Вокруг таких же развалюх раскидано с десяток, а то и поболе. Над ними и пара краснокирпичных коттеджиков на пару метров возвышается – простые, без архитектурных и дизайнерских изысков коробки с окнами и дверями, с остроконечными крышами, в скаты которых воткнуты печные трубы.
Убогие избы сжаты со всех сторон такими же убогими четырёх- и трёхэтажками, с тенистыми захламлёнными дворами без урн, скамеек, детских горок и лесенок – без всего того, чем изобиловали дворы в центре города и около него.
Власти, видимо, не догадывались, что и на окраинах, на самых непроходимых отшибах, где уже и не город, а глушь, схожая с умирающими в бескрайности и в бездорожье лесостепи сёлами, таким же образом, как и в центре, рождаются дети, и им тоже хочется качаться на качелях, кататься с горки, лазать по лестницам игровых комплексов и в песочнице стряпать куличи и строить крепости из песка…
И в то же время Пётр Романыч знал один двор, дома которого стояли вдоль достаточно оживлённой трасы – второстепенного въезда в город, – которому шикарный игровой комплекс поставили ради галочки, для отчётности. А двор-то ни одного малыша уже лет десять не видел. Ни один ребёнок на его земле не пробежал, потому что жили тут либо бездетные, либо старики, к которым дети с внуками дорогу забыли. Кому там лазать по лесенкам и в песочнице возиться?
Как парадокс, ни одной скамейки у подъездов или у комплекса старичкам так и не поставили. Конечно, чего им на лавочках сидеть-отдыхать? Пусть косточки в режиме детского экстрима разминают! Так и покрываются качели и яркие конструкции пылью, съедаются ржавчиной. А во дворе, где полно разновозрастной детворы, – сломанная горка и турник, врытые насмерть в землю лет сорок назад.
– Заходите, заходите, – смущённо, торопливо пригласила Светлана Руслановна. – Правда, у нас тут бедно очень… Чай сейчас поставлю. Вы садитесь, а хотите, побродите, поглядите, как мы тут живём тут можем.
– Поброжу, погляжу, чего уж, – охотно сказал Пётр Романыч. – Или лучше дров нарубить, самовар поставить, картошку прополоть?
– Картошку мы пропололи давно! – звонко откликнулась Катя.
Первым делом «песчаный» дед на резные ставни с лебёдышками взглянул да на ржавый флюгерок в виде петушка. Сохранились… Зашёл со всеми сперва во двор, потом в избу.
На руках у Кати сидела Танюшка и упорно порывалась слезть на пол и чем-нибудь заняться, а Катя её так же упорно не пускала. Тогда Таня сперва поджала губы, а потом открыла ротик и заревела так оглушительно, что реплику Петра Романовича – «мол, какие молодцы» – никто не расслышал. Да и, впрочем, какая разница? Понятно, что молодцы.
Светлана Руслановна забрала у Кати негодующую младшую дочь и поставила её на старые чистые половики. Порыскала на печке, нашла пластмассовую машинку, всю в царапинках и потёртостях, и сунула девчушке. Та немедленно бросила её на пол, встала на четвереньки и целеустремлённо направилась к ней. Взяла, села, потрогала колёсики, снова бросила. Снова поползла. Похоже, именно так она представляла себе принцип езды автомобиля.
Пётр Романыч тут же включился в игру: с некоторым напряжением усевшись рядом с Танечкой, он вполголоса принялся её выспрашивать, что-то рассказывать, а потом взял машинку и повозил её по полу. Таня машинку забрала, поглядела на бородатого дедулю, на машинку… и снова бросила.
– Похоже, ей нужен мяч, – вывел Пётр Романыч. – Есть у вас мяч?
Ваня за всех развёл руками.
– Только дырявый, – сообщил он. – И затерянный.
Пётр Романыч кхекнул:
– Серьёзно… У Серёжки спрошу, когда вернусь. Вдруг остался у него какой-никакой… недырявый и не затерянный.
Он подумал, что Серёжку и его друзей вообще стоит потрясти на предмет старых игрушек и полезных мальчишечьих находок. А Вячеслава Егорыча и его Таню надо потрясти насчёт вещей… Хотя теперь не потрясёшь, с их новым прибавлением-то… Ну, они зато других молодых мамаш знают, могут у них поспрашивать насчёт одежды и игрушек.
Катя и Светлана Руслановна суетились, выкладывая чашки, ложки, блюдца.
– Чай будем с блюдцев пить, – авторитетно заявила четырехлетняя Люда и вытащила из послевоенных времён, окрашенного в жуткий зелёный цвет «двухэтажного» буфета с мутными стёклами полотняный мешочек и торжественно положила его на стол – круглый, прямо барский, если не считать пенсионный вид предмета мебельной обстановки, давно просящегося на помойку.
– Пока бабы… в смысле, женщины, на кухне базлают… в смысле, возятся… в смысле, накрывают… да ладно, мам! .. мы Петру Романычу хозяйство покажем, – сказал Ваня. – Почакали?
– Иван! – окрикнула мать, но тот лишь хихикнул и выскочил за скрипучую дверь.
Пётр Романыч поднял на руки Танюшку-колибри, приобнял Дениску и вывел их из дома. За ними увязались Илюшка и Максим.
Они ходили по куцему огородику, засаженному картошкой и морковкой, по палисадничку с полуголыми, засохшими от старости кустами крыжовника и малины, развесистой яблоней с крошечными завязями яблок нового урожая, с кустами сирени, наклонившими дощатый забор в сторону улицы; по сарайкам, в которые и ходить-то было боязно – вдруг рухнут от громогласья ребят. И в покосившийся, но ещё устойчивый туалет из двадцатилетних шершавых сосновых досок. В него все наведались по очереди, в том числе, и Пётр Романыч. А с чего ему гнушаться, если он бомжует и ходит по нужде, где удастся?
Везде побродив, собрав заодно с картофельной ботвы порцию жирненьких ярко-розовых личинок колорадского жука и с десяток самогó прожорливого и плодовитого полосатика, Белоцерковские во главе с новым знакомым вернулись в избу пить чай из листьев смородины и малины, с чутком настоящей заварки, без сахара с сухарями, насушенными из серого хлеба.
Светлана Руслановна хлопотала, разливая прозрачный напиток с душистым белым паром, и дивилась, как сразу вошёл в их семью случайный собеседник. Прямо волшебник какой. Может, он подставной? Прислал его отдел по выявлению злостных неплательщиков коммунальных услуг, например, и он ходит, вынюхивает: вдруг у Белоцерковских тазик с золотом под продавленной кроватью припрятан, тряпочкой линялой прикрытый?
Приглядывалась она к гостю, приглядывалась, потом вздохнула и рукой махнула: будь, что будет, да и не похож будто Пётр Романыч на супостата, хоть и босяк… при родной дочери. Муж у неё, видно, как мужик слабый: не смог кулаком по столу хрястнуть, прикрикнуть, чтоб жестокость не творила.
Пётр Романыч пил горячий чай и не мог наглядеться на непохожие друг на друга детские лица. Неужто он им пропáсть даст? Да ни за что! Дочка уже пропадает… так нечего метлой по двору махать вместе с Федюхой, пора хоть мáлым чем помочь людям, попавшим в беду.
Во-первых, большой ли долг у Светланы Руслановны? Может, юридически можно как-то оформить, чтоб у неё из зарплаты вычитали, когда она работать будет. Где, кстати, она работает? И профессия какая? А, впрочем, неважно. Рабочему русскому человеку всюду устроиться можно, он ведь без претензий и заносчивой гордости: что дадут, то и примется делать со старанием и вдумчивостью.
Белоцерковские быстро собрали со стола. Катя чашки помыла, Люда оставшиеся сухари обратно в буфет отнесла. Светлана Руслановна со стола протёрла.
Таня пописала в штанишки, и тут же затеялась стирка, порученная Илье. Ваня малышку переодел со знанием дела, и семья, кроме мамы и гостя, гурьбой вывалилась во двор.
Пётр Романыч сел за круглый стол. Река его машинально провела по прохладной столешнице. Светлана Руслановна опустилась напротив, держа в старую вязаную кофточку, катушку обычных ниток и иголку.
– Дыра? – спросил Пётр Романыч.
– Она самая, – вздохнула Светлана Руслановна.
– А вроде дыры в таких кофтах не иглой штопают, а спицами связывают? – предположил Пётр Романыч. – Жена у меня, Домна Ивановна, так делала.
– Когда новая шерсть есть, отчего не связать, – согласилась Светлана Руслановна, не поднимая головы от рукоделия.
– Кхе, – смутился Пётр Романыч. – Действительно…Слушай, Светлана Руслановна, а профессия-то у тебя какая вообще?
– Ну… выбирай, какая нравится, – взмахнула бровями хозяйка. – Сперва дояркой была в деревне. Потом свинаркой. Потом трактор водила по полям. Кашеварила на страде, затем в столовку взяли, там откашеварила лет пять. В город переехала – на стройке работала, одновременно в профучилище училась, до маляра-штукатура поднялась. Хотела на крановщицу – там зарплата повыше, да не вышло: на руках как раз маленький… и ещё пятеро. Плитку даже уличную клала. Сократили как необразованную, чтоб на моё место образованную взять, и стала в конторе по недвижимости полы и подоконники тереть. И там тоже блатному место понадобилось, и пошла я на рынок торговать. Сперва боялась… за чужое добро отвечать никому не пожелаю. Но ничего, справилась с Божьей помощью. А как получаться стало, меня подставили конкуренты, товару испоганили много, и хозяйка разбираться не стала, решила, что я виновата. А кто ж ещё, верно ведь? Ну, и оказалась я на улице. Подруга меня домработницей устроила в дом бизнесмена. Одинокий он был, а женская рука любому бобылю не помеха: прибирать да сготовить, слово ласковое молвить… За деньги даже лучше выходит.
Она помолчала, ковыряясь иголкой в кофте. Сказала, сосредоточившись на игле:
– Танюха родилась, он меня и выгнал. Сестра его нашептала ему, будто ко мне мужик ходил, когда его дома не было, и Таня не его дочь… Мне он не поверил. Сестре поверил. Родная кровь; вроде, как не поверить? Кому ж тогда верить? Так и выгнал… Хотя иному чужаку больше веры.
– Почему ж? – спросил Пётр Романыч.
– Корысти нету, – тихо ответила женщина.
– Да уж… – пробормотал Пётр Романыч.
Светлана Руслановна откусила нитку, убрала шкатулку с иглами и катушками в тот же зелёный буфет, встряхнула заштопанную кофточку, придирчиво посмотрела, ладно ли заштопано. Вздохнула, привычно охохохнув, сложила починенное в шифоньер. Шкаф вещей полон, но явно пожилых, ношеных-разношеных, из них каждая вторая колота иглою, покрыта стежками, как шрамами.
– Светлана Руслановна, – сказал Пётр Романыч, поглаживая молоденькую свою бородёнку, – а сколько ты государству-то должна – миллионы?
– Сорок шесть тысяч, – назвала Белоцерковская.
Вздохнула, привычно охнула, улыбнулась с неожиданно пленительной робостью.
Пётр Романыч крякнул и поспешно утешил:
– Ну… не миллион, однако, и даже не сотня тысяч… и не евро, и даже не долларов, а рублей… И что, сроки все вышли?
– Ага, – подтвердила Светлана Руслановна. – Вытекли, как вода в сливное отверстие ванны.
Пётр Романыч рассмеялся.
– Очень образно.
– Можете просто Светой меня звать, – предложила женщина, но гость отказался:
– Мне шибко нравится так, с именем-отчеством. Красиво звучит, – пояснил он.
– Да, – кивнула хозяйка, – многим нравится. А Максимка всегда канючит: «Ну, почему ты не учительница в моей школе? Мы б твоим именем языки ласкали!».
Они рассмеялись и утихли. Пётр Романыч ещё раз огляделся, удивляясь про себя добротности чуть ли не двухсотлетней постройки. Знакомыми тут были стены, окна, двери, двор с подгнившими постройками, посадки яблонь, крыжовника и малины. Мебель чужая, люди другие… Зато потемневшие рукотканные длинные половики похожи на те давние. И цветущая герань с красными головками и наивными круглыми крылышками на тонких стебельках – словно с тех далёких времён тут растёт… Ба, и вроде бы та же полочка для икон, и икона на ней… неуж та самая?!
Светлана Руслановна посмотрела на икону. Гладь оклада пятнали брызги воска.
– От прежних хозяев много осталось, – сказала она чутко. – Не захотели в новый дом брать. Посмотрели на мой детсад, рукой махнули на меня – мол, вам нужнее, и даже икону не забрали, ничего себе, да? Они-то не такие уж верующие, похоже, были, как их родители, а икона вся чёрная, образ не различить. Иконы, что поясней, они увезли, а эту вот оставили. Не знаю, что на ней.
– «Нерушимая Стена», – произнёс Пётр Романыч, не отрываясь от чёрного квадрата, обрамлённого в потускневший серый металл, во многие извилины вобравший отвердевшую, присохшую пыль. – Я её видел, когда она сияла. Как и люди, что Ей молились. То, что образ Пресвятой нашей Богородицы потускнел за десятилетия советчины, целиком людская вина…
Светлана Руслановна пожала плечами:
– Наверное… – с усталым равнодушием сказала она, и погладила зачем-то стол: может, проверяла, не застряли ль в трещинах крошки?
– Вы эту икону никому не отдавайте, – стал настаивать Пётр Романыч. – Она недаром зовётся «Нерушимой Стеной». Все дьявольские нападения на человека она отражает.
– Так вот самое простое не отразила, – посетовала Светлана Руслановна.
– Это разве нападение! Это просто чиновья страсть к наживе и недоработки всякие в законах и постановлениях. Их ведь люди пишут, самые, заметьте, обыкновенные, с недостатками и страстями не меньшими, чем у людей, далёких от юриспруденции. Изучал я это дело немного. Не в казённом учреждении, как цыганка б нагадала, а самоучкой. Самоучкой, оно, конечно, хуже выходит, но и не совсем ничего. Жена моя Домна Ивановна такая же была: всё ей читать надо было, изучать чего-нибудь новенькое. Три дела как-то изучила: эту самую юриспруденцию со мной, анатомию и поэзию девятнадцатого века. Историю России она тоже шибко любила… И меня вот приучила читать-изучать. Дома-то у меня обширная библиотека, хоть целые дни читай… А вот что я тебя спрошу, Светлана Руслановна.
– Да?
Она села за стол, глядя на незнакомого ещё сегодня утром, а уже близкого человека.
– В каждом болоте свой аист, – изрёк Пётр Романыч. – В вашем тоже имеется. Ты его знаешь? Или знаешь того, кто знает?
Светлана Руслановна помолчала. Волосы поправила зачем-то.
– Да непонятно мне, кто у нас аист, – с недоумением произнесла она. – А на что вам?
– Ну, вдруг душа щедрая…
– Ага, душа щедрая! Это вы о ком таком? Душа… Какая у него там душа? Её только Бог разглядит, нам не под силу, – с горечью сказала Светлана Руслановна. – Этот «аист» щедрость органически не понимает. Недоступно ему. Между щедростью и глупостью у него знак «равно». До копейки прибыль и убыток считает. Десять копеек для него ценная монета. Сроду и монетки не подкинет, а вы о купюрах! Для него купюры – как крылья, на которых к Богу лететь. А Бог для него – Большой Начальник, которому отстёгивать надо, что полагается. Которому взятку дашь, и твоё самое горячее желание сбудется. Всем твердит, что на церковь и на приют деньги копит, потому и не даёт никому никогда в долг или в дар. Разве можно судить такого человека? Не в наших силах.
– Помощи, значит, от «аиста» никакой, – задумался Пётр Романыч.
– Не надо нам, – нахмурилась Белоцерковская. – Бегаю я чужой помощи. Отдаривать нечем.
– А если даритель сам от благодарности бегает? – поинтересовался Богуславин.
– Ну… Такое разве бывает? – недоверчиво протянула Светлана Руслановна.
– А почему нет? И немало. Первый – Господь. А про Николая Угодника неужто не слыхала?
– Да слыхала.. Но это всё сказки – церковь ваша.
– А ты там была? – спросил Пётр Романыч.
– Была, конечно. Редко, но была. Старушечки в платочках меня отфутболили, – мрачно хмыкнула Светлана Руслановна.
– Как это – отфутболили? – не поверил Пётр Романыч. – В церкви?! В нашей родной апостольской православной церкви?!
– Ну. Между прочим, в любой секте за каждого человека борются, а в православной церкви стараются оттолкнуть какой-то непонятной чёрствостью и даже злобой, – выпалила Белоцерковская. – Вот я вам расскажу, пожалуйста, пожалуйста. Я, конечно, в обычной советской атеистической семье родилась, и в церковь меня не водили. В моей деревне её не было, а в соседнем селе стояла небольшая церквушка, и поп служил, и приход небольшой чего-то там делал. Было мне лет восемь. Пошла я за грибами летом и заблудилась. Как заблудилась, сама не пойму: сотни раз по этому лесу ходила, и с мамой, и с бабушкой, и с сестрой. А тут стою возле поваленной берёзы и не могу вспомнить, куда тропа ведёт. Заревела в три ручья: два из глаз, один из носа… Слышу вдруг колокольный звон. Побежала на него. Думала: где колокол, там люди, которые помогут: напоят, накормят, дорогу покажут, слёзы вытрут. Увидела маленькую деревянную церквушку, зашла. Глаза, понятно, на мокром месте. На службу попала. Бабки поют что-то вразнобой, свечи горят, полумрак. Только я рот открыла, чтоб о помощи попросить, как на меня все эти бабки-христианки в платочках и в юбках до пяток накинулись и давай ругать и честить совсем по-чёрному. И такая я, и сякая, и нечего мне делать в святом храме, нечестивице, атеистке, антихристовой дочке. Чего только я там про себя ни наслушалась! Стали они меня гнать вон – чумазую перепуганную голодную второклассницу. Вышел на шум поп, узнал, почему бабки негодуют, и снова к себе куда-то ушёл, ни слова не сказал, не заступился за уставшего потерявшегося ребёнка. Вывели меня бабки из церкви, разве что не пнули. Крикнули «Иди, иди отсюда, нехристь», и я, глотая слёзы, тащилась потом от этой церквушки до дома несколько километров, не знаю, как и выбралась. Так вот меня отфутболили. И больше меня в православный храм мёдом не заманишь. Лучше к протестантам или католикам. А к сектантам не пойду за их приторную фальшь, ложь и жестокость. Так-то вот, Пётр Романыч.
– В общем, запуталась ты, Светлана Руслановна, – неожиданно заключил Богуславин. – Не знаешь, за что тебе это всё в жизни?
– Не знаю, – коротко ответила Светлана Руслановна.
– И возможно, не представляешь, как выпутаться, – уточнил Богуславин и внимательно всмотрелся в лицо бедной женщины, считавшей счастливые дни по пальцам, а несчастливые – по числу волос на голове.
– Не представляю, что правда, то правда.
– И не веришь…
– Не верю. Кому? В церковь зайдёшь, там бабки властвуют, к Богу и подойти не дают. Сектантами брезгую. К протестантам и католикам тоже как-то…
– Трудно без веры.
– Трудно, – вымолвила Светлана Руслановна. – Я и верю. А то бы разве рожала? Разве бы икону эту вашу сохранила?
– Служители разные бывают. Жаль, что тебе попались христиане по слову, а не по сути – фарисейки. Они любят не Бога, а себя вокруг Него. Так и получается: наткнётся на таких неопытный человек и отвращается от Бога. Особенно же – от Церкви Христовой.
– Да нужна она – церковь-то? – пожала плечами Белоцерковская. – Многие просто верят, а в церковь не ходят, и ничего – хорошо себя чувствуют.
– Я б тебе в ответ полдня б возражал, – сказал Богуславин, – если б у нас были эти полдня, и у тебя терпенья б имелось слушать. Коротко могу тебе ответить. А то иные спрашивают, а ответ им и не нужен, чисто риторически спросили. Начинаешь перед ними голос рвать, а они недоумевают: чего, мол, распелся, петух ободранный, мы и так всё знаем получше тебя. Ну, что – риторический у тебя вопрос?
– Ну, давайте не риторический, чего с вами делать? Всё равно ж расскажете, не удержитесь.
– Удержусь, наверное: научился. Только если вправду интересно
– Ладно, ладно, давайте вправду.
– Евангелие когда-нибудь читала? – поинтересовался Пётр Романыч.
– Когда мне?
Светлана Руслановна села за стол, локти поставила, подбородок на ладони опустила и так замерла. Пётр Романыч заподозрил, что она просто решила отдохнуть и слушать его не собирается. Но раз вызвался – делай, что обещал.
– Две тысячи лет назад, – начал Пётр Романыч, – Сам Иисус Христос, Бог наш, основал Апостольскую Церковь и определил, что то, что разрешил священник – посредник между Богом и людьми, – то разрешится и на Небесах, а что не разрешит на земле, то и на Небесах не простится.
Светлана Руслановна повернула голову к белеющему солнцем окну. Кивали на ветру тёмные сердцевидные листочки сирени.
День уступал вечеру, уплывал за горизонт, напоследок стремясь пошуметь как можно громче ребячьими голосами, грохотом колёс на колдобинах волнистого, с дырами на самых популярных участках дороги, асфальте, криками ворон, обеспокоенных завтрашним пасмурьем и дождём, скрипами, шорканьем, плачем младенца в коляске, недовольного, что его заботливо укутали в такую несносную жару.
Раздельные эти звуки собирались в звуковое море, и Светлане Руслановне чудилось, что на неё накатывают шумовые волны, что она тонет в них, и что вот она на дне, а над ней толща шума, и никакая тишина не в силах пробиться к её жилищу, к её ушам, к её душе. Заглушить боль, удержать метания, одарить покоем…
Ей совсем неинтересно, зачем нужен для веры институт Церкви, и голос Петра Романыча кажется ей добавлением к топящему её морю шумов.
Слова пролетают мимо сердца, но умом она запоминает их, обещая себе неискренне, что обдумает их на досуге. Если найдётся у неё досуг.
Да и что такое для Светланы Руслановны досуг? В чём он заключается? Она никогда не ведала его, работая и трудясь с утра до ночи, а ночью часто вставая к очередному младшенькому, и приучилась обходиться малым: малым отдыхом, малым сном, малыми благами, малыми деньгами, малыми удобствами.
– Церковь стояла далеко до Рождества Христова, – говорил Пётр Романыч. – В древних скиниях уже служили Богу священники левиты, приносили Ему жертвы. Целую ветвь еврейского народа Бог поставил служить Ему, возносить молитвы, просить о своих нуждах, о милосердии, славить Его. А ты говоришь, Церковь не нужна! Не люди учредили Церковь, чтобы деньги взимать, а Сам Бог! И не для корысти какой, а для живого общения, чтоб люди могли к Нему в любой момент обратиться со словами любви, веры, надежды, покаяния… Прощения за грехи просить и получить это прощение через Церковные Таинства крещения, причастия, миропомазания, соборования, отпевания, через освящение воды и хлебов, соборную молитву… А после Смерти и Воскресения Господа нашего Иисуса Христа – иметь возможность спастись от вечной гибели и вечно жить в сиянии Божией благодати…
Сама того не сознавая, Светлана Руслановна впитывала то, что слышала, и – странное дело: находила в этом то глубинное успокоение, которое искала и не находила в повседневной суете жизни.
Пётр Романыч перевёл дух. Женщина обратила на него умиротворённый взгляд.
– А дальше что?
– Что дальше?
– Ну.. а если попы недостойны, грешат пуще мирских, как они смеют исповедь принимать, грехи отпускать?
– За свои грехи сами и ответят, как и каждый из нас. Они ж такие же люди, так же и грешат. Только вот знáют, что грешат, в отличие от большинства. И это знание многого стóит. И благодать Божия, даваемая человеку при посвящении в сан, всегда на нём пребывает, и ею он может разрешать грехи, отпускать их. И ведь не он прощает грех, а Бог через него, через посредника Своего. Бог слышит тебя всегда, но только в Церкви Христовой зримо прощает, милует. В любом храме, в любой часовенке вместе со священником и верующими ангелы служат Литургию во главе с Самим Богом. Даже в разрушенных церквях, даже на том месте, где и камня от церкви не осталось, ангелы хвалу Богу поют! А ты говоришь – Церковь зачем? За всем.
Светлана Руслановна не ответила. Вздохнула лишь, легонько охнув.
– Дети-то некрещёные? – спросил Пётр Романыч.
Она кивнула отрешённо.
– А ты?
– В детстве бабушка крестила, – ответила тихо.
Пётр Романыч помолчал с ней на пáру. В окно поглядел.
– Ладно, Светлана Руслановна, – поднялся он со стула, – пора мне. А то до себя не доеду затемно. А в темноте-то я боюсь бродить – не увижу кочку, споткнусь да упаду в грязную лужу, а стираться-то мне где? Негде. Я вас всех ещё навещу, знаю теперь дорогу-то. Разрешишь?
– Разрешу, чего ж там. Деньги на автобус возьмите, «зайцем» стыдно ехать в ваших-то годах. Вы не сомневайтесь, я не нищая, ведь и пособия на ребят имею, и зарабатываю кое-что… Просто на многое не хватает… А так ничего… Берите ж.
Пётр Романыч не стал отказываться.
– Спаси тебя Господь, – поблагодарил он, – и твоих ребят тоже.
– Да ладно. На здоровье.
Светлана Руслановна вынула из хозяйственной сумки кошелёк, достала мелочь, подала. Пётр Романыч засунул деньги в карман и распрощался.
Во дворе он нашёл младших Белоцерковских. Все были заняты делом: кто-то в мяч играл, занимая сестрёнку, кто-то подметал с утоптанной земли мусор, кто-то прибивал одну деревяшку к другой, чтобы третья не развалилась, кто-то сорняки в палисаднике вырывал, подкапывал что-то, кто-то кормил мелкую живность. Похоже, бездельничать Белоцерковские не приучены.
– Вы к нам, Пётр Романыч? – крикнул Максим. – Помогать?
– Я б с большим моим удовольствием, ребятки, да мне домой бы вовремя попасть, пока не затемнело.
– Пока вампиры не повылезали, – авторитетно пояснил Дениска.
– Вампиры? – переспросил Пётр Романыч и подошёл к мальчику, с серьёзным видом обучавшего годовалую Таню и четырёхлетнюю Люду игре в футбол. – Что за сказки-небылицы? Вампиров придумали, чтоб детей постращать. И подумай-ка: зачем они придуманы и кому понадобилось их придумывать?
Дениска поморщил носик и снисходительно пообещал:
– Я поразмышляю перед сном. А потом скажу. Вы ведь ещё к нам приедете?
– Теперь уж точно придётся – чтоб ответ услышать, – улыбнулся Богуславин. – Ну, до свиданья, милые мои, с Богом.
– До свиданья! – откликнулись Белоцерковские.