[700x463]


Харкевич метался. Он стоял в черноте раннего утра на балконе и жадно всматривался в деревянный «грибок», возле которого спал в роскошном подарке дурака Лёшки Болобана ненавистный бомж Богуславин. Что предпочесть? Что? Что больнее стукнет по Богуславину? Тюрьма? Потеря денег? Жаль, у-у, как жаль, что нельзя поживиться и отомстить одновременно! Ж-жаль, жаль, жаль, жаль, ж-жаль!..
Но хоть триллион раз повторяй, что жаль… а выбирать всё равно придётся. Завтра уйдёт Богуславин в ментовку, так не поискать ли деньги в его помоечном скарбе?.. Эх, не получится… Столько глаз… В большинстве, доброжелательных. Мигом отфутболят… И чего они нашли в этом старом бомже?!..
О! Придумал! Он же тут недавно избил мальчиков! Одного их них Харкевич знал. Не панибратски, конечно, но всё же… Найти парнишку не составит труда, уговорить подать заявление – проще, чем гвоздь в плотину забить, тем более, если за это денежек немного отвалить.
За избиение, конечно, в тюрьму не сядешь, если пострадавший отделался лёгким испугом, но хоть на ночь да запихают в КПЗ! И тогда реально поискать в логове «Робинзона» деньги за проданную негодником шубу. Когда купюры зашелестят в руках Аполлона Гербертовича, он поймёт, его озарит, в какую сторону их всё-таки употребить!
С этим решением Харкевич и отправился спать в свою постель – одинокую, потому что жена его – такая же, под стать ему, хапуга, – и сын, мальчишка одиннадцати лет, уехали отдыхать к бабке в Геленджик на полтора месяца.
Харкевич жену не любил, потому что не умел и не мог любить людей, но уважал её за деловую хватку, смётку, беспринципность и хамство – где и с кем нужно. Сына терпел и воспитывал в нём подобие себя.
И, в общем-то, жизнь получалась, ничего не скажешь. Урвать-то ведь проще, чем удержаться. Смотреть на чужую работу легче, чем вкалывать самому. Правда, свою деятельность Харкевич гордо называл именно трудом. Ведь он, бывало, и на табуретку ни на минуту не мог присесть, не то, что на дорогущий диван, до того его засасывала круговерть дел.
Именно круговерть: из одного дела рождалось другое, из другого вытекало третье, параллельно им решалось четвёртое, а где-то на периферии намечалось пятое.
Прилипавшие к чете Харкевичей деньги делились на несколько кучек: на оборот бизнеса, на еду, на вещи, на сына, на удобства и развлечения (совсем чуть-чуть) и на банковский счёт (весьма приличная сумма). Харкевич никогда не был доволен полученной от спекуляций и всяких тёмных делишек прибыли, поскольку был уверен, что мог бы получить гораздо больше, чем получил. А деньги, пришедшие по случаю, он ценил гораздо больше.
Харкевич широко, долго зевнул, аккуратно протёр пальцами слипающиеся глаза. Чего ждать? Ждать, понимаете ли, абсолютно нечего. И он пошёл спать.
Завтрашние события приведут всех участников к предварительным итогам. А подержать Богуславина в КПЗ поможет устроить один Харкевичев знакомый сотрудник милиции, чьей дочери он достал шикарное свадебное вечернее платье, ему самому – фирменный костюм, и всего по пятьдесят тысяч каждая одёжка, а не по сто, как то же самое, но настоящее стóит в элитных бутиках.
Харкевич держал два магазинчика в разных концах города, в которых отмывал деньги, добытые перепродажей краденого и кое-чего ещё, похуже. Харкевич любил деньги и риск, поэтому и ушёл по ту сторону закона. Но был так скрытен и потаён, так умело «мылил» кого надо, что считал себя защищённым от людей в погонах на многие попадающие под статью нарушения.
Ну, всё. Тёплая подушка, прохладные простыни, привет, сон, залезай в голову, покажи красивую жизнь, полёт и исполнение желаний…
Наконец, Аполлон Гербертович уснул, надеясь днём начать работу по устранению Богуславина.
Лена Лахтина, испуганная страшным зрелищем и не отогнавшая свой страх и мысли об одиноком вдовьем будущем – ибо она не знала, что муж, хоть и без сознания, но жив, чутко дремала.
Уснул и сам Гоша, которого напичкали сложным наркозом и сильными лекарствами во время ночной операции.
Уснули, возможно, и врачи, сшивавшие Гоше лицо, и уснули вздыхавшие при виде месива из кожи и мышц операционные сёстры…
А через два-три часа мир вновь забушевал, заплескался и поплыл – по и против течения Божественной о нём мысли, но всегда безвозвратно теряя свои мгновения, секунды, минуты и тысячелетия, жалея или не жалея о прожитом.

Глава 10.

В десять часов утра Богуславин прошёл к Поливанову – голодный, неумытый, обросший щетиной, с воспалёнными глазами, запыхавшийся – как есть, босяк, и добавить нечего. А Поливанов нагружен сведениями, как авоська у женщины после работы, он погружён в разного рода информацией, как водолаз в старый мутный пруд, покрытый плотным полотном ряски, словно льдом, и выталкивающий из себя газы из мягчайшего нетронутого ила…
Поливанов ясно себе это представил, потому что недавно побывал на таком вот пруду, где в прострации торчали в настырной зелени ряски коричневые узкие горлышки пивных бутылок, грели бока красочные жестяные пивные банки – лёгкие, словно сухие шары перекати-поля; где застыли в неподвижности брошенные когда-то пустые пачки из-под сигарет, палки, обёртки от мороженого и шоколада и прочая мелкая дребедень; где, наконец, лежал утопленник, спьяну булькнувшийся в непроглядную темень воды, чтоб освежиться во время бесшабашной, безголовой попойки, и найденный рыбаками в прошедшие выходные...
Дело Лахтина предельно понятно и без повторных пояснений участников и свидетелей жуткого происшествия. Предстояла изматывающая бумажная волокита, чтобы безболезненно поставить на тонколистную папку надпись «В возбуждении уголовного дела отказать», и с облегчением кинуть дело в архив на несколько лет.
Больше изуродованного Георгия Лахтина и сломавшейся его жизни, включавшей семью и профессию укротителя крупных хищников, Станислава Сергеевича тревожил Богуславин, а, точнее, заявление его соседа «по двору» некоего Аполлона Гербертовича Харкевича, о котором известно было мало – только то, что он «чепэшник» с двумя зарегистрированными легальными магазинчиками в разных концах города, что у него жена и сын, которые в данный момент «отсутствуют по причине присутствия в Геленджике».
Поливанов хмыкнул: не пленились ли домашние Харкевича посулами тамошней тоталитарной секты «анастасиевцев», основанной неким Вовкой по прозвищу Мегрэ в целях поправки своих унылых финансовых дел?
Этот Вовочка придумал и написал ахинею о сибирской девице-целительнице, родившейся в тайге без врачей и ухода, воспитывавшейся медведицей и зверями, от них, видимо, научившейся думать и говорить, втюрившейся в первого же встреченного ею побитого невзгодами мужичонку, родившей без проблем дитёнка и вещавшей миру о его обустройстве, сути, гибели и спасении.
В общем, эстетическая муть с привязкой к местности – к Сибири и к Геленджикским древним дольменам, в коих якобы обитают мудрейшие духи умерших, знающих то же, что и эта баба-«маугли» Анастасия, и чуть больше – типа конечной цели бытия.
Многие на «анастасиевцев» клюнули. Сектанты уже несколько лет миллионы рублей и валюты огребают, кормят Вовку по прозвищу Мэгре и себя самих.
Доверчивых, незащищённых людей – просто удивляешься, какая куча. Так и прут на «мегрэвскую» приманку.
Книжки про эту бабу Владимир Мегрэ выпускает каждые полгода. Где только темы находит?! Хотя, конечно, темы на земле валяются, подбирай и действуй. Заказал литераторам-фантастам, те ему опусы пластают про всё неземное-нечеловеческое, а он сигары покусывает и на белый мрамор, как говорится, плюёт… И посмеивается, подлец. Сколько душ загубил!
У Поливанова любимая племянница выскочила замуж за «анастасиевца» и всё. Канула в омут. В общину какую-то уехала, строить дом и жизнь. А если встречается с родными и знакомыми, то пытается оболтать, охмурить, чтобы прозрели и спаслись, отдав за это «анастасиевцам»-«мегрэистам» кругленькую сумму. Приведёт кого в секту – ей почёт и уважение. Как и в любой тоталитарной организации. А если пусто – по голове затюкают, до полного уничтожения доведут – сперва морального, нравственного и духовного, а потом физического.
Племянница с зятем этому не верят, плечами пожимают, посмеиваются: мол, «глупые вы остальные люди, глупые»… В зеркало гляньте, дураки зелёные.
Поливанов подавил безсчётный по количеству скорбный вздох и досадливое кряхтение и переключил думы на Богуславина. Прорвавшийся в кабинет двадцать девять в восемь утра Аполлон Гербертович Харкевич – язык сломаешь – с пеной утра доказывал опасность Петра Романовича для окружающих.
По идее, засадить мужика на пятнадцать суток просто: живёт во дворе в антисанитарных условиях, в какой-то старой прогнившей машине возле детского «грибка», портит, так сказать, всю картину благопристойности.
Харкевич утверждает, что дед пьёт, матерится, собирает вокруг себя тунеядцев и режется в домино, в карты на деньги, подозревается в краже дочерниной норковой шубы, которую, похоже, успел продать, а деньги спрятать. На них и живёт, мол, сейчас, безобразие просто, все соседи, весь двор возмущён, едва терпят подобное своеволие, а недавно этот старый бомж бросился на юношей из приличных семей, просто без причины! Поколотил мальчиков. Конечно, ребята обижены, унижены и тоже возмущены. Ох, товарищ майор, ведь вы майор? Я сразу отгадал – товарищ майор, нет, ну, так не сегодня-завтра станете, Станислав Сергеевич, низко в ноги кланяюсь от всего двора, помогите, изолируйте нас от этого человека! А мы не забудем, готовы всегда во всём помогать…
Ну, и человечек! Маленький, а всего Поливанова с ног до головы словоблудием забросал, словно навозом, никакой Геркулес эти Авгиевы конюшни не вычистит – не осилит масштаба. А ведь не выгонишь заразу, он же бумагу накатал в двух экземплярах, чтоб уж наверняка делу ход дать. А тут и Карякин вдруг решил, что стоит этим Богуславиным заняться. Уж успел Поливанову подмигнуть. Подмазал его Харкевич, что ли? С него станется – догадался Поливанов, – этот запросто сунуть в лапу сумеет, да так, что стыдно отказаться, не стыдно принять.
И чем это, интересно, Богуславин занаждачил корыстную душонку Харкевича? Чего он к нему прицепился? Не иначе, своя выгода имеется. Может, и не денежная вовсе. Ну, к примеру, различные они по духу, и потому Аполлону Гербертовичу Харкевичу вся жизнь Петра Романовича Богуславина словно куст хрена в середине ухоженной грядки виктории. И фамилии-то, фамилии!
Поливанов хмыкнул и покачал головой, разглядывая первый лист заявления худого круглоголового мужичка. Фамилии тоже на двух горизонтах – на том, что спереди, и на том, что сзади: Богуславин, получается, Бога предназначен славить, а Харкевич, получается… плевать на Него?
Стук в дверь вернул Станислава Сергеевича к делу.
– Войдите! – громко разрешил Поливанов.
Зашёл Пётр Романыч – с голодным выражением неумытого, обросшего бородой лица, на котором воспалённо смотрели потускневшие глаза. Он запыхался и трудно дышал. Поливанов привстал, здороваясь. Он никогда не обращался с посетителями дурно или исходя из его наружного вида. Люди, конечно, всякие, но ты себя-то уважай и не порти свою личность самолюбованием в деспотизме.
– Вас будто гнал кто-то, Пётр Романович, – полувопросительно сказал Станислав Сергеевич.
– Да сам… гнал, – с паузой, отпыхиваясь, ответил Богуславин. – Ведь приказали к десяти, а организм-то старый, спит себе и спит, еле проснулся… простите уж… виноват.
Поливанов поморщился, досадуя на себя: чего прицепился к деду? Понятно, что не по прихоти и не в блаженстве старости он во дворе ночует.
– Простите, Пётр Романович, – сказал он серьёзно. – И в мыслях не было упрекать.
– Бог простит, Станислав Сергеевич, – улыбнулся Богуславин; правда, улыбка вышла немного грустной и болезненной. – А мне что ж, всё сначала рассказывать?
Станислав Сергеевич подпёр щёку рукой. Он сегодня не спал, слушал Харкевича после Карякина и чувствовал себя смурно и заваленным до горла навозом. Впрочем, коровий навоз пахнет довольно… по-деревенски. Не противно, во всяком случае. Поливанов хмыкнул, а потом кхекнул, поняв, как странно прозвучало его хмыканье.
– На свежую… э-э… голову лучше, – пробормотал он.
Пётр Романыч без выражения рассказал ночную трагедию и замолк. Поливанов поблагодарил, помедлил, повернул к нему бумагу.
– Прочтите и, если верно, вот здесь подпишите, – коротко приказал он.
Пётр Романыч прочитал, подписал.
– Всё, Станислав Сергеевич? – устало спросил Богуславин.
– Было бы всё – так было б отменно, Пётр Романыч, – начал Станислав Сергеевич.
– А чего ж не хватает для этого «всё»? – спокойно спросил Пётр Романыч.
– Заявление на вас поступило, уважаемый Пётр Романыч, – вздохнул Поливанов, и во вздохе его, кроме усталости, прозвучало явное сожаление.
– Заявление? От дочери? – вырвалось у Богуславина и, пока он ждал ответа, у него дрожала душа в ожидании горя.
– Почему от дочери? – сперва не понял Поливанов, а, догадавшись, замотал головой: – Нет-нет, Пётр Романыч, не от дочери, успокойтесь. Это вы насчёт норковой шубы? Она, конечно, в этой писульке фигурирует, но как факт, не более. Не официальное обвинение. Конечно, в своё время придётся и о ней спросить.
– Что спрашивать? Я о ней ничего не знаю. Висела она в шкафу, висела, а почему исчезла – кто её разберёт, – хмуро сказал Пётр Романыч и непроизвольно почесал колючую впалую щёку. – Прятать-то мне её негде, всегда я на виду: что ни сделаю, кто-то да увидит, что именно сделаю… А продать такую вещь за часок – другой невозможно, сами знаете…
– Если сговора не было, – ввернул, как бы случайно, Поливанов и зорко вгляделся в «дворового Робинзона».
Нет, он не ошибся: подозреваемый глаза не прятал, и в них явно читалось непонимание сути поливановского предположения. Правда, за двадцать два года «пахоты» в органах внутренних дел Поливанов видел тысячи таких вот непонимающих глаз в ответ на элементарный вопрос «как вы совершили это преступление?», и мало у кого из этих тысяч взгляд подкреплялся фактами.
Чтобы утверждать наверняка, надо с человеком долго общаться, узнать о нём не только от него самого, но от «контактёров» – родных, друзей, коллег, знакомых, соседей по дому, по саду и гаражу, продавцов близлежащих магазинов, соцработников, которые навещают его раз в месяц, врачей, наблюдавших его в поликлинике и больнице… А первое впечатление – штука хоть интуитивная, но для закона – недостоверная.
– Какого сговора? – переспросил Пётр Романыч. – Вы, в смысле, что я заранее сговорился с кем-то, что он шубу припрячет и продаст при удобном случае, а деньги разделим, когда время пройдёт?
– Типа того, верно вы поняли, – кивнул Станислав Сергеевич, а сам зорко наблюдал: не моргнёт ли, не сузит ли глаза, не вспотеют ли виски, не пробегутся ли пальцы по столу нервной дрожью, не спрячутся ли вниз стиснутые в кулак руки..
Признаков того, что человек лжёт и скрывает что-то, много. Одни явные, другие уловишь едва, но уловишь при намётанном глазе. По всем явным и неявным признакам Богуславин искренен.
Но кто его знает, вдруг он где насобачился правду так затаивать, что и за правду её уже не воспринимал? У него ж за плечами громадный жизненный опыт. В том числе и военный.
Пётр Романыч глубоко вздохнул.
– Можете, конечно, поискать, товарищ следователь. Да только… Ну, силы потратите, время, деньги. Не жалко – так что ж, ищите себе на здоровье. Мне в это время в тюрьме посидеть? Что ж, хоть нормально посплю – под крышей да на койке, – и он неожиданно улыбнулся, словно в этом нашёл утешение своему незавидному положению.
Поливанов шевельнул бровями в лёгком удивлении. Он почему-то оказался доволен, обнаружив некую странность в бомже, с которым свёл его, как это ни поразительно, тигр. Хотя, конечно, и странности никакой нет: какому обездоленному нищему не покажется заманчивой достаточно сытая, тёплая и безопасная жизнь в «казённом» доме? Когда ничего нет, в тюрьме хорошо, ровно прибыток появился – койка, крыша, баланда. А когда на воле всё, то в тюрьме – ничего. В этом случае, конечно, выть и упираться – главное дело. И Поливанов построжел.
– Ну, о шубе позже, – сказал он. – А смысл заявления на вас…
– «Доноса» – сказали бы в тридцатые годы, – пробормотал Пётр Романыч.
– Э-э… не могу с вами не согласиться. Так смысл заявления банален: мешаете вы жильцам близлежащих домов фактом вашего бездомного проживания и опасностью, исходящей от вас.
Пётр Романыч озадачился:
– Опасностью? Чем я опасен-то? С ножом, что ль, на всех бросаюсь в пьяном виде?
– Вот почитайте копию, – Поливанов протянул белую бумагу, испещрённую чёрными строчками.
Узловатые пальцы с грязными ногтями приняли листик нехотя, брезгливо. Прочитав, что написано, Пётр Романыч хмыкнул.
– Так что? – спросил Поливанов.
– Складно… Поди, так оно и есть. Кроме шубы. Нищие-то кому нужны? Разве Богу.
– А вы в квартире прописаны или зарегистрированы?
– Прописан. А квартира дочкина. Я ей подарил два месяца назад.
– Зачем?
Поливанов чиркнул ручкой по новому листочку.
– Дело к смерти. К чему ей лишние хлопоты с оформлением наследства? Хлопотня всякая… А тут уж всё своё, сиди себе спокойно, живи себе дальше, – пояснил Пётр Романыч.
– Прямо король Лир, – с некоторой досадой проворчал Станислав Сергеевич. – А дочь обрадовалась случаю и нашла способ отца выгнать.
– Что? – не расслышал Богуславин.
– Говорю, в суд можете обратиться, – повысил голос Станислав Сергеевич, – с иском о том, чтоб вам не чинили препятствий в проживании на этой жилплощади.
Пётр Романыч испугался.
– В суд? Против дочки? Зачем это? С ума я, что ли, сошёл? Как есть, так и что ж, пусть дальше будет. Её воля, её собственность. Захотела прогнать – прогнала. Бог ей судья, а не я. Заслужил, верно, грехами своими родительскими. А примет – приду, слова остудлого не скажу.
Поливанов похлопал глазами, ничего на это не сказал, уткнулся в свою писанину. Пётр Романыч подождал, подождал; наконец, вымолвил ожидающе-покорно:
– Арестуете меня, товарищ капитан?
– Да нет пока, – уверился Станислав Сергеевич. – Проверка фактов сперва нужна. Дело нудное, долгое… А, может, нам с вашей дочерью поговорить? Дикое это дело – родного отца выгонять.
Пётр Романыч махнул рукой.
– Не стóит, Станислав Сергеевич, прошу вас, не надо, – быстро проговорил он. – Как есть, так есть, не надо вмешиваться. Люся человек… сложный, твёрдый. И досталось ей в жизни немало. Пусть её. Разберёмся сами. Ну, а если меня арестуете, ничего, не переживайте, я жалится не буду. Приму, чего надо.
«Странный дед, – снова мелькнуло в голове Поливанова. – Мысли у него какие-то… как у блаженного. А, может, у него с непривычки «крыша» начинает съезжать? Вот был бы номер». А вслух произнёс:
– С Георгием Лахтиным всё в порядке?
– Лицо подштопают, думаю, а как у него в душе… не сломается ли? Не знаю. Человек он смелый… да только теперь с сильной оглядкой будет к зверю подступать. А зверь такое сразу чует и слушаться не станет, потому, как владеет человеческой волей, а этого нельзя допускать, такому человеку со зверем не справиться, не допустит до себя зверь. Так что, неизвестно, вернётся ли Гоша в цирк укротителем… Всё от его характера пойдёт, от поддержки семьи.
– Возможно, возможно, – протянул Поливанов. – Тут я с вами не спорщик, Пётр Романович, психологию животных и дрессировщиков не изучал, не довелось как-то за двадцать два года службы. Я всё больше по извращениям человеческой психики: преступник и его жертва. Однобокое суждение, согласен, да ведь только оно и полезно в нашей профессии.
Пётр Романыч подумал, помолчал и отрицательно качнул головой.
– Неверно вы это говорите, Станислав Сергеевич. Если в отношение меж обычными честными людьми не разбираться, не понимать, что ими движет, как понять, извратился этот простой человек или человек с уже извращённой гнильцой себя выказал в преступлении? Сами ж, небось, многажды встречали: человек с незапятнанной репутацией, честный и со всем хорошим, с добродетелями всякими, а чего-то не выдержал и извратился, да к вам и попал на препарацию, так сказать.
Поливанов на это ничего не мог ответить, ртом только пожевал.
«Ну, и дедок! Откуда он такой взялся, где таких растили-ковали?» – подумал он и неразборчиво промямлил:
– Это точно. Палец вам в рот не клади, скушаете.
– Что? – не расслышал Пётр Романыч.
– Ничего, товарищ Богуславин, мысли вырвались… Значит, жили-поживали в собственной квартире, а с мая, значит, бомжуете в собственном дворе?
– Вот бомжую, – вздохнул Пётр Романыч.
И улыбнулся этак легко, словно утру хорошему, сельскому улыбнулся, в то его время, когда туманец порошит траву, листву да тёмные влажные срубы с квадратиками окошек, обрамлённых деревянным кружевами ставень; загадочный сей туманец превращает обычную деревеньку в древнерусское поселение – далёкое по времени, и потому сказочное, нетутошнее, словно явившее себя через преграду столетий на одно это туманное летнее утро, пахнущее дымом; грустнейшая взвесь мельчайших микроскопических капелек, бессильно пытающихся взлететь высоко-высоко, скрывает берега узкой речушки и мелководной заводи и дарит волшебную обманку – фантазию моря с берегом русской глубинки…
Стоишь будто в родной деревеньке, на берегу своей, в пять шагов шириной, речке Синарке, глядишь на неё, да на пойманный плотиками прудик, на берега, словно резинкой, стёртые туманом, и, отрешившись от привычного, мысленно увидишь – или, наоборот, не увидишь – безбрежные воды черноморские, в которых купался лет двадцать назад, которые помнятся и о которых печалишься иногда до сих пор…
А что такое море? Это море жизни, море света, море любви, море надежды, море веры, море радости, море заботливости, море доброты, море милосердия, море радуги, цвета которой мы можем различать. И это море бесконечного радушия, безбрежного и обильного, море всего на свеет – дал нам Бог, для Которого дать нам это море – значит, проявить Себя во всей Своей благости и величии. Ведь это Его мир. Мир, в котором явлена светопрозрачность бытия.
Станислав Сергеевич встряхнулся.
– В заявлении написано, что вас опасаться надо: пьяница вы, дебошир, игрок, матершинник.
– Прямо так написано?! – оживился Пётр Романыч.
– Вы ж читали.
– Читал. Да как-то мимо пронеслось, – признался Богуславин. – Не о том думал. Простите дурака.
Поливанов вновь придвинул к нему злополучные листочки, в раздражении и на себя, и на Аполлона Гербертовича Харкевича, и на листочки проклятые. Исстричь бы эту пакость, чтоб и буковки понятной не осталось… Но…
Тут тебе и второй экземпляр, ушедший наверх, и «верх», к которому второй экземпляр ушёл, и Карякин, въедливый и занудный, и Харкевич тот же, который пропасть бумажке не даст; а пропадёт – к ответу притянет и, чего доброго, получит ответ по полной программе. А Поливанов будет сидеть смирно, поджавши хвост… или что там у него имеется на данный случай… и тявкать себе в одиночестве, потеряв, к примеру, не только репутацию (подумаешь!), но и звёздочку на погонах, которых и так не густо по сравнению с выслугой.
Меньше бы выпендривался, – говорила жена, уходя к полковнику. И с женской точки зрения была права. Хотя… смотря с точки зрения какой именно женщины. Другая может – единственная – не ушла бы и к маршалу…
Поливанов подавил вздох – более насмешки над ситуацией, нежели сочувствия к себе, «страдальцу в погонах».
А Пётр Романыч всё читал. Поливанов глянул на часы. Ого. И тут же сознание почернело на мгновение, страстно желая не работать в реальности, а умчаться поскорее в сумасшедшую виртуальность сна. Поливанов проморгался.
Пётр Романыч отдал ему писульку Харкевича, потёр пальцем кончик носа.
– Вон оно, значит, как со стороны-то выглядит, – проговорил он медленно, но был не обиженный, а словно озарённый новым взглядом на себя. – Это, значит, вон я какой, а то всё навыдумываю, будто я такой хороший да сякой пригожий, а хорошего да пригожего во мне и муравей не увидит… Правильно Аполлон Гербертович про меня написал, и проверять нечего, сажайте меня, куда надо… ну, коли надо ему.
Сказал и примолк, а сам улыбается, вот ровно как недавно, словно в утре деревенском купается, на мостках стоит, на пруд глядит и в тумане видит не близкий бережок зелёный, весёленький, а море – точнее, фантазию моря, потому как оно не наяву, и море это переменчиво и прекрасно в любом своём проявлении.
Поливанов почувствовал, что нижняя челюсть у него куда-то провалилась, и он едва успел поджать губы, чтобы не раскрыть рот. Зубы щёлкнули.
– Ну-ну, – пробормотал он и вдруг потянулся всем телом до хруста в косточках. – Ладно, Пётр Романович, пока отпускаю вас восвояси, вот вам пропуск, ступайте. Разберёмся и уведомим вас официально.
– Понятно, – сказал Богуславин. – Спасибо.
– Не за что. Всё равно заявление надо отработать, к порядку призвать и вас, и вашу дочь Людмилу Петровну Перепетову. Я и Харкевича призову, если он клевету здесь понаписал.
Пётр Романыч было дёрнулся сказать, но Поливанов коротко велел:
– До свиданья, Пётр Романович.
– До свиданья, – покорно ответствовал Пётр Романыч. – С Богом, Станислав Сергеевич, и вообще всего хорошего.
Он пару раз склонился перед воплощением закона и вышел, забрав листочек пропуска. Закрыв за собой дверь, он, охваченный внезапным бессилием, вдруг внезапно рухнул на скамейку в коридоре. Что это с ним такое приключилось? От волнения, что ли? Всё ж-таки боялся попасть в тюрьму, боялся… Ишь, хорохорился перед майором – мол, нары мне нипочём… ещё как, видно, почём. Ни разу ж на них не сиживал, не лёживал, как оно будет? Разве не переживши, поймёшь…
Он отёр старое колючее лицо.
– Господи, помоги… – услышал вдруг возле уха испуганный ребячий вздох и повернулся к вздоху всем телом.
Не ребёнок – женщина, но как ребёнок: сухонькая, маленькая, без возраста. Ей могло быть с той же долей вероятности и двадцать лет, и пятьдесят. Густые соломенные волосы, светло-голубые глаза, тёмно-пшеничные ресницы, тонкий носик, некрашеные, чуть полноватые губки. Ключицы выступают, как у девочки. А руки натруженные, корявые, немолодые. И взгляд. Не из-за девчоночьих страхов этот затравленный невыносимый взгляд, полный непередаваемой смеси отчаяния и упования на одного только в этом мире реального, истинного Заступника – Бога нашего, родивший призыв «Господи, помоги»…
Женщина смотрела перед собой влажными глазами, в которых остановились слёзы, и молчала.
– Доченька милая, – вполголоса произнёс Пётр Романыч. – Ты чего тут сидишь?
Женщина посмотрела на старика и сморгнула влажность с глаз, быстрым движением смахнула родившиеся слёзы.
– Да ничего, простите, я так, вырвалось. Простите за беспокойство.
– Какое тут беспокойство? – пожал плечами Богуславин. – Беспокойство будет, если помочь не дадите. Зовут вас как?
– Светой. Светланой Руслановной. Белоцерковская фамилия.
Женщина шмыгнула тонким носиком и перестала быть незнакомой.
– Царская фамилия! – одобрил радостно.
– А судьба нищенская, – невесело усмехнулась Светлана Руслановна. – К пятидесяти годам подбираюсь семимильными шагами, а просвета что-то нету…
– К пятидесяти? – подивился Пётр Романыч. – А я вас за девчонку-несмышлёнку принял!
– Ага, многие принимают, – привычно отозвалась она. – Уж надоело, мешает очень: многодетная мать, а вечно с пеной у рта приходится доказывать, что мне далеко не двадцать, и все эти десять балбесов – мои собственные дети, а не из детсада и школы я их украла.
– Ба! – вымолвил Пётр Романыч. – Неужто десять?!
– А то. Старшие-то работают сами, отделились уже, а средняков да мальков куда денешь, раз появились?
– А что ж ты одна стараешься? – начал допытываться заинтересованный Пётр Романыч. – Соработник-то твой, супружник где? На диване перед телевизором прохлаждается? Иль его в кризис с работы выставили?
Бледное, с горсточкой мелких веснушек личико Светланы Руслановны жаром полыхнуло.
– Да не то, чтобы лежит… – промямлила она, уставившись в пол. – В общем, какая разница?
И она вдруг, нахмурившись, гордо посмотрела на собеседника.
– Вы сами по себе, а я по своей беде мытарюсь, чего вам до нас… до меня? Идите домой: внучата заждались, бабушка…
– Не волнуйся, Светлана Руслановна, – тёплым голосом утешил Пётр Романыч. – Я ж не со зла, не с любопытству спрашиваю, а, правда, помочь хочу. Я, конечно, не глава города, не начальник, не мафия, а и мы что-нибудь смогём! А?
Думал ободрить, а у неё снова на щёки закапало, и заледенело всё.
– Ну, чего ты, дочка, – растерянно кинулся к ней Пётр Романыч, – что за Царевна Несмеяна, понимаешь. У меня и платка нет… Чего ты, дочка?
– Я щас, щас… – всхлипывала Светлана Руслановна, доставая и кармана старого невидного платья комок платка и яростно вытирая глаза. – Фу, дурь какая, стыдно прямо…
Пётр Романыч вдруг вспомнил, что он-то новой знакомой не представился, и заторопился.
– Простите, Светлана Руслановна, вы меня не бойтесь, я пенсионер трубопрокатного нашего завода, именуют меня Пётр Романыч Богуславин, и я вполне положительный дед.
– Положительный? – переспросила Светлана Руслановна и вздохнула несколько облегчённо. – Это хорошо… приятно, что положительный.
– Конечно, приятно. А здесь-то, доченька, чего позабыла? – приступил к ней Пётр Романыч.
Светлана Руслановна отмахнулась, теряя уверенность, которой и прежде не могла похвалиться.
– За неуплату коммунальных услуг вызывают в суд, – безжизненно поведала она. – Обычное дело. Сколько таких, как я? Ужас!
– А у вас квартира большая?
– «Большая», ух! Дом-развалюха на северо-восточной окраине. Знаете, где рабочие кварталы, а потом карьеры Соломинские, а за ними садовые участки, и от деревни осталось несколько домов по двум улицам.
– Горелово? – узнал Богуславин.
– Оно.
– Лет пятьдесят-шестьдесят назад добрая деревня была, богатая, – задумчиво сказал Богуславин. – Народ там был крепкий, работящий, непьющий. Живности всякой-разной держали, веру хранили. У дядьки Степана жил старенький священник, отец Гавриил, после лагерей век доживал. Умный был служитель, мудрый, многих к Богу привёл, многих отрадой оделил… Светлый бы батюшка. Царство ему Небесное. Давно я там не бывал. Значит, сады теперь и несколько домов.
– Ну, да.
– Понятно. А вы в какой развалюхе живёте?
– В пятистенной, с высоким крыльцом, с просторными сенцами, во дворе сарайки, и даже будка для собаки, и туалет на огороде. Ставни резные, с лебёдышками… – начала рассказывать Белоцерковская.
Пётр Романыч заволновался.
– Неужто с лебёдышками?
– Да. А что?
– А на крыше флюгерок – кованный петушок?
– Есть такой. Ржавый совсем. И не вертится. Мы когда вселились лет семь назад, он уже не вертелся. А что, вы жили в этой избе?
– Не я. Священник, отец Гавриил. Он меня крестил. Крестик как-то через знакомых достал. Совсем простой крестик, а до сих пор ношу, хоть и поистёрся. В славном доме вы живёте, Светлана Руслановна.
– Славный, лёгкий, – согласилась женщина, – но совсем старый.
– Лет двести ему, наверное, – припомнил Пётр Романыч. – И что, за него много берут квартплаты?
– Считается, отдельный дом. Газ подвезён, холодная вода, – перечислила Белоцерковская, – электричество. Набегает прилично, если учесть, что куча ртов, а зарплата одна, а детских пособий – их вообще крокодиловы слёзы.
– Почему зарплата одна? – уцепился Богуславин.
Лицо Белоцерковской зажарило. Она опустила пшеничные ресницы.
– Мужика в моём семействе нет, – сказала, как шепнула она. – Набегами появляются. Пообещают всего, или пожалятся на судьбу, растаешь, примешь и паспорт не спросишь, к сердцу прижмёшь, а через девять месяцев – с прибытием, космонавт, да только летай-ка ты один, без папки, потому что папка удрал и адреса не оставил, расти, кровиночка, как дикая былиночка… А мне стыд от людей, что в загс мужика не успела сводить, не удержала… Ну, вот, всё рассказала, легче теперь вам от меня?
– Легче, – серьёзно признался Богуславин. – Как есть легче. Рядом с добрым-то сердцем любому легче.
Она вздрогнула: не ожидала, что ответят ей.
Ходят по коридору люди безрадостные, заботные, хмурые, а они двое сидят на жёсткой скамеечке у дверей следователя и судьбы свои переплетают житейские.
– И не помогают тебе отцы твоих детей?
– Не. К чему им? Накладно. Утешились на груди у бедной дурочки и умную богатую себе искать улетели, соколы. Нищая жена кому нужна?
– Добрая жена и нищая нужна, – сказал Пётр Романыч. – Мужик с понятием такую не пропустит, без гроша возьмёт, спасибо Богу и её родителям скажет.
– Ну, это утопия какая-то, – недоверчиво сказала Светлана Руслановна, – это, может, до революции кое-где и было, а в основном всё не так. Вы же знаете.
Богуславин кивнул:
– К Богу-то тропка узкая, трудная, и жена богатая многим доброй кажется. Но при богатстве со злой женой разве жизнь?
Женщина помолчала. Потом посмотрела на часы.
– Что-то не зовут…
Дверь напротив с цифиркой двадцать четыре распахнулась, и толстющий кучерявый следователь, глядя голубыми очами сквозь модные прозрачные с фиолетовым отблеском очки, красивым баритоном пригласил:
– Светлана Руслановна Белоцерковская? Прошу, проходите. А вы что, ко мне? – воззрился он на Петра Романыча.
– Нет, спасибо, я уже обработанный, – отказался Пётр Романыч.
Следователь хмыкнул и закрыл за женщиной дверь.
– Ну, дай Бог тебе, раба Божия Светлана, разрешения твоих дел. Да и я подумаю, чем помочь смогу. Не все тяготы, поди, обсказала… и так ясно, чего спрашивать.
Он поднялся и, размышляя о новой знакомой, отправился на улицу, где царило солнце и суета. Современное здание милиции, соединённое переходами с отдельными зданиями суда, прокуратуры и автоинспекции, стояло на пологом пригорочке. По левую и правую стороны стеклянных дверей дремали деревянные скамейки цвета обжаренных зёрен кофе. Все шесть работали вовсю, держа на себе людей и незаметно для глаз проседая под их тяжестью.
Кто-то, омрачённый заботами и проблемами, поисками выхода из тупика и страхами за свою свободу, материальное положение и жизнь, понуро вперился в трещинку на асфальте или в крохотного муравьишку, изучающего очередную соринку, и ничего более не воспринимал, кроме своих мыслей.
Кто-то, разрешивший трудное личное дело, отдыхал от праведных трудов, не веря открывавшимся дверям в состоявшееся счастье, и не чуял силы в ногах, ослабевших от великого облегчения души…
Кто-то мимо шёл, присел передохнуть после долгого пешеходного пути по длинным, нескончаемым улицам большого города и теперь опасливо поглядывал на здания, содержавшие деятелей закона и правопорядка.
А вот эти пострелята, мал-мала меньше, что тут забыли? Облепили кофейную скамейку, словно птичья разнопёрая стая из воробьишек, голубков, галчат, воронят. Даже колибри в коляске затесалась. Она сосала старую зелёную соску, серыми глазками наблюдала за толпой старших братьев и сестёр и, похоже, считала это удачным развлечением.
Петра Романыча осенило: это ж клан Белоцерковских, не иначе! И, правда, совсем не в масть. Будто тут не семья сводных родственников мамку ждёт, а дворовые ребятишки поиграть собрались.
Хотя есть в них что-то неуловимо общее, делающее их дочерьми и сыновьями именно Белоцерковской Светланы Руслановны, и никого другого. То ли выражение глаз, то ли общий оттенок поведения – серьёзный, скромный, без лишних дурачеств, свойственных дитячьей компании.
Они что-то вполголоса обсуждали, и, судя по вырывающимся из их тесной группки словам, – взрослые свои житейские проблемы; вертящиеся вокруг зарплаты матери, обносков, еды, разваливающегося дома на окраине города в рабочем районе, мест в детсаду, школьной формы, учебников и канцпринадлежностей.
Только как о невероятной, просто невозможно далёкой мечте, говорили она об отдыхе вообще и, в частности, о поездке в ближайший дешёвый ДОЛ – детский оздоровительный лагерь. И ещё – и о несбыточном в принципе путешествии на юг, к морю.
Но мечтать иногда просто безоглядно хочется, особенно, когда рядом родные люди, у которых всё то же и так же, как у тебя, и такие же шансы воплотить свою безоглядную мечту.
– Вы Белоцерковские? – спросил у ребят Пётр Романыч.
Те замолчали и глянули на него синими, серыми, зелёными, карими, чёрными глазами. Девочка-колибри перестала сосать старую соску, подняла к высокому для неё дяде нежную чистую мордашку с малюсеньким носиком и вопросительно гугукнула, протягивая к нему крохотную ручку Пётр Романыч рассмеялся:
– Какая она у вас общительная!
– В папашу, – охотно пояснил мальчик лет семи. – Дядя Слава любил поболтать.
– Поболтал, заскучал и удрал, – рассказал историю появления на свет младшей сестрёнки мальчик постарше.
– Вместо него теперь она осталась болтать, – сказала девочка лет двенадцати. – А вы кто и зачем вам Белоцерковские?
– Вы мамин знакомый? – спросил старший брат, у которого уже пробивался первый пушок на подбородке.
– Да несколько минут назад у дверей следователя познакомились, разговорились. Не поверил было, что вас у неё десятеро. А вас вон сколько. Красота! И ж поди мама-то вас и назвала славно, а?
– Ещё бы! – вразнобой подтвердили Белоцерковские. – У нас все хорошо называются. Танюхе вон один годик, Людмилке четыре, Дениске семь, он в школу пойдёт. Катюхе девять, Илюхе одиннадцать, а Ванюхе тринадцать, Максимке пятнадцать, а вот старшие у нас дома не живут, они отдельно. Диману двадцать один год, он в институт после армии поступил. Даше двадцать три уже, она уже замуж выскочила. А у Маши – ей уже двадцать семь стукнуло – сын ровесник нашей Таньке. Во как!
– Здорово! – восхитился Богуславин.
– А вас как звать, и сколько вам годов? – спросил семилетний Дениска.
– А меня Пётр Романыч Богуславин.
Дети переглянулись.
– У вас такая классная фамилия. И имя ничего.
– Как у Петушка Золотого Гребешка, – сравнила четырёхлетняя Люда.
– Или как у Петра Первого, – солидно вспомнил старший брат Максим.
– Или как у апостола Петра, – улыбнулся Пётр Романыч. – Знаете такого?
– Не.
– Рассказать? – предложил Пётр Романыч.
Ребята переглянулись: вот ведь пристал человек, чего ему тут надо? Никто его не знает, никто его не звал… С другой стороны, когда ещё мама вернётся, можно и послушать.
– Ну, давайте, – за всех согласился Максим.
– Садитесь, – пискнула зеленоглазая Катя.

Глава 11.

Пётр Романыч втиснулся в освобождённое местечко. Девочка-колибри Таня сказала «ы!» и протянула к деду ручонку. Пётр Романыч взял её за невесомый пальчик и осторожно подержал.
– Ты тоже будешь слушать, болтушка? – ласково прищурился он, и та требовательно произнесла своё «ы!». – Ну, слушайте, мои дорогие. Давным-давно, две тысячи лет назад, даже больше, на берегу великого моря, синего в ясный день, как сапфир, и серого в шторм, как дымчатый кварц, жила-была семья рыбака по имени Иона. Двое сыновей было у Ионы – Андрей и Симеон, и с малолетства помогали они отцу рыбу ловить для еды и для продажи, сети плели да чинили, крючки делали, корзины для улова, да и протча всяко. Многому научил их отец, и, выросши, стали Андрей и Симеон умелыми сноровистыми рыбаками. Знали они, в какое время, в каком месте какая рыба клюёт, какие сети и снасть для неё нужна, и частенько домой богатую добычу приносили. Гордились ими постаревшие мать и отец. И радовались их послушанию и набожности.
– Послушанию – понятно, – прервал Максим. – А почему они набожности радовались? Это смешно!
– Почему ты так думаешь?
– Все говорят. Отовсюду. В Бога сейчас единицы верят!
– Разве?
– А нет, что ли? – насупился Максим.
И его братья и сёстры с любопытством воззрились на старика, вторгшегося в их компанию.
– Во-первых, в Бога люди всегда верили, этого ведь ты отрицать не можешь, э… как звать тебя?
– Максим.
– Да. Максим. Изучал ты историю древних веков?
– Ну, изучал. Так первобытные люди во что только не верили: в солнце, в дверей, в деревья, в предков! – воскликнул Максим.
Пётр Романыч озадаченно почесал затылок.
– Как запущено… – пробормотал он несколько испуганно, представив, что уходивший в сторону разговор тянет не на четверть часа, а на цикл полноценных вузовских лекций, адаптированных для детей и подростков.
А его слов ждали: никто не открывал рта, никто не баловался и не удирал поиграть к фонарям и подстриженным кустам на лужайке. Все вперились в старого человека, странного и непохожего на других взрослых, и выражение их лиц поразило Петра Романыча: казалось, все они, несмотря на разный возраст, имеют одно одинаковое чудесное свойство – умение слушать. Не иначе, мама научила. А кто ещё? Только в семье доброму и научат. И плохому, к сожалению, тоже.
– А я знаю про Бога, – вдруг заявила Катя.
– А ты кто?
– Я Катя. Я в школе учусь.
– И о Боге в школе стали рассказывать? Невероятно! – подивился Пётр Романыч. – Поди, основы православной культуры, наконец-то, ввели? Хороший предмет. Важный. Повезло вам, милые мои пострелы и пострелятки!
– Ничего такого с культурой нам не ввели, – фыркнула Катя, – это с сентября введут. Просто у нас в классе новенькая девчонка верующей оказалась. Она из Сарова к бабушке жить переехала. Там какой-то военный город прямо вокруг старинного монастыря построили, вот балбесы, да? Думали, поди, что Бог им бомбы святить будет?
– А чего она переехала? Надолго? – обеспокоился Пётр Романыч.
Катя беззаботно ответила:
– А у неё все померли, одна бабушка и осталась. Мы её, конечно, жалеем, а она поплакивает и всё Богу молится. Говорит, что ей надо молиться, чтоб родители в рай попали. Над ней некоторые смеются, как над ненормальной, что она в Бога верит. А разве Он есть?
– Ну… докажи, что нет, – спокойно предложил Пётр Романыч.
– Ну… – замялась Катя и переглянулась с братьями и сёстрами. – Просто Его нет, и всё. Как тут доказывать?
– Его ж никто не видел, – вмешался Максим и авторитетно продолжал: – Космонавты никакого Бога в космосе не видали.
– А планета Земля? – мягко возразил Пётр Романыч. – Как думаешь, она почему населена такой богатой жизнью с её неимоверно сложными законами, инстинктами, рефлексами и, самое главное, сознанием и волей человека? Нигде ж во Вселенной больше такого нет, ни на одной планете Солнечной системы.
– Это не доказано. Может, и есть! – с вызовом сказал Ваня.
– Это ты фантастики начитался, – миролюбиво заметил Богуславин. – Любишь ведь фантастику?
– Люблю. Она интересная.
– Чем?
– Ну… Воображение будит.
– А Библия, думаешь, воображение не будит, – уточнил Пётр Романыч. – Ты читал Библию? Евангелие? Кто-нибудь из вас читал?
Все дружно помотали головами, лишь Катя пискнула:
– От Насти слышала.
На неё посмотрели.
– Та новенькая, что у бабушки живёт и в Бога верит, – напомнила Катя. – Она даже книжку приносила. Куча там всяких картинок. И слов куча кучей.
– И что ты расслышала, Катюша? – спросил Пётр Романыч.
– А я не очень расслышала, – пролепетала Катя. – Что Бог родился Человеком, плотничал, учил всех правильно жить, за это Его арестовали, пытали и как-то страшно казнили на вершине какой-то горы. А через три дня Он воскрес. Как в сказке. Но так ведь на самом деле не бывает!
Пётр Романыч сощурился.
– Как же не бывает, когда было, и до сих пор бывает!
Ребята опешили:
– Как это?
– Господь Иисус Христос воскрешал умерших – девочку, например, или друга своего Лазаря, или юноши – сына вдовы. И это записанные очевидцами случаи. А сколько было незаписанных? Или вот про клиническую смерть слышали? Много людей, оживших после клинической смерти, по-другому осмыслили мир, себя, суть жизнь… Конечно, это сложновато для вас, вы ещё маленькие…
– Ничего подобного! – закричали возмущённо ребята. – Мы все большие и всё понимаем!
– … но поймите главное: воскрешение есть! – твёрдо сказал Пётр Романыч. – И Бог есть. Или вы думаете, из ничего просто так возникла жизнь? Непонятно, почему, непонятно, из чего, непонятно, для чего? А так всё ясно: Бог создал всё, что мы видим и не видим, что ощущаем и что не ощущаем, что знаем и не знаем, сотворил жизнь и человека по образу Своему, чтобы мир стал прекрасен и одухотворён!.. Кхе… Вот уж не хотел лекцию читать… Хотел про апостола Петра рассказать… Не устали непонятное слушать?
– Не! Мы скажем, когда устанем! – обещали мальчишки и девчонки Белоцерковские.
– Мама нескоро вернётся, – сказал Дениска, – через час ещё, наверное.
– А тебя как мама называет, шустрик? – спросил Пётр Романыч. – Дениска?
– Дени-иска… – удивлённо протянул шустрик. – Вам кто сказал?
– Кхе… – кашлянул Пётр Романыч. – А я, как бажовский дед Кокованя; не думал, не гадал, нечаянно попал… Значит, мама через часок вернётся, говоришь…
– То-то и оно-то, – вдруг важно изрекла четырёхлетняя пигалица Люда. – Ты, дедушка, сказку будешь рассказывать, или я на травку пойду поиграю?
Что тут поделаешь? Надо рассказывать, раз дети согласны слушать, и раз время есть. Покашлять, что ли, чтобы определить начало? Жаль, борода не длинно отросла, а то бы подёргал – или огладил с солидностью купца или первого на деревне сказильщика-побывальщика.
– О чём молились рыбаки Пётр и Андрей? – спросил Богуславин. – О хорошей погоде и тепле, о богатом улове, о здоровье, о хлебе и прочем всяком житейском. Были они терпеливы и смиренны, незлобивы и всегда спокойны и радостны, потому что на Бога уповали. Никакого труда, никаких лишений не боялись. Натруженные их руки золотыми были. И вот однажды…
Пётр Романыч обвёл синими своими, чуть прищуренными глазами молчаливых слушателей.
– Однажды, – распевно продолжал Пётр Романыч, – в те места, где жил Иона с женой и сыновьями Симоном и Андреем, пришёл удивительный Человек, Который проповедовал наступление Царствия Божьего на земле. Он говорил, что смерти нет, а есть жизнь временная, телесная, и есть вечная, безтелесная. И говорил, как надо провести жизнь на Земле, чтобы потом жить на Небе, без болезней, страданий и забот, в радости и славословии Бога, а не в огненных пропастях, где всегда мрак, боль и скрежет зубов, и нет никакой надежды, как в царстве Кощея Бессмертного – читали такую сказку?
– Читали! И смотрели, – с готовностью вскричало несколько голосов.
– Отлично! – одобрил Пётр Романыч. – Вы… как это сейчас называется… продвинутая молодёжь? Клеевые чуваки? Не ожидал, право, что вы русские сказки знаете. Сейчас больше всякие ужасы придумывают – про «людей-мух», «людей-пауков» и вообще всяких «людей икс», суперменов и супермонстров.
– И трансформеров, – добавил солидно семилетний Дениска.
– Во-во, точно, спасибо за существенное дополнение, – поблагодарил Богуславин.
– А щас такие фильмы и книги, что страшнее Кощеева царства вашего в мильон раз! – выпалила Катя и насупилась.
– Трусиха, трусиха! – задразнил Дениска, но его тут же одёрнули:
– Ничего Катюха не трусиха, она просто воображаемого боится, – сказал Илья. – А в жизни попробуй её испугай.
– Она даже Драйку не боится, – присоединился к брату Ваня.
– Кого-кого не боится? – не понял Пётр Романыч. – Какого Драйку?
– Не какого, а какую. Это соседская коза, – объяснил Ваня. – Она злющая. А Катюха её не боится. Играет с ней и бегает наперегонки.
– А вы что, не играете и не бегаете? – спросил Пётр Романыч.
– А нас она бодает и к себе не подпускает, – растолковал Илюша.
И все коротко всхихикнули. Максим легонько подтолкнул Богуславина в предплечье:
– И что это за Человек был, Который так учил?
Пётр Романыч внимательно поглядел на него и, улыбнувшись, с готовностью ответил:
– Это был Господь наш Иисус Христос, рождённый Девой Марией. Но не о Нём сейчас разговор, а о Петре, верно?
Ребята покивали.
– Так вот. Учение Сына Человеческого привлекло к Нему много народа, а ещё в тысячи раз больше искало Его, желая исцелиться от болезней и избавиться от бесов, вселившихся в них во время их земной жизни.
– Это точно сказки, – уверенно заявил Максим. – Как это может так быть, чтоб бес вселился в человека? Бесов придумали первобытные люди, потому что не знали, почему гром гремит и ветер дует, или отчего люди болеют и помирают. Это всё придумано, и верить, будто бесы настоящие, смешно.
– Люди строгой, праведной жизни, – ответил на это Богуславин, – люди, близкие к Богу, или, наоборот, требующие вразумления, видели бесов воочию. А древние боги Греции и Рима, думаешь, кем на самом деле являлись?
– Богами и являлись, – пожал плечами Максим.
– Нет. Теми же бесами. Им люди поклонялись, просили удачи в делах, богатства, здоровья, и бесы, бывало, давали просимое. Зато и отнимали много: спасение души. Так что бесы существуют, Максим. А нынче вообще времена для них золотые: никто их не боится, о них мультики и фильмы снимают, песни и книжки сочиняют, спектакли ставят, маски продают, статуэтки, картинки, сатанинские секты образуют. Те, конечно, рады, нападают на людей, отвращают их от Бога. Только вам, поди-ко, не интересны такие сложные материи, непонятны. Давайте-ка я дальше про апостола Петра расскажу. Ладно?
Ребятишки проворковали «ладно» и пошебуршились на месте, сбрасывая лёгкую усталость от неподвижности.
– И вот, – сказал Пётр Романыч так же напевно, как раньше, – в один прекрасный день Иисус Христос стоял на берегу Геннисаретского озера, окружённый людьми, желающими услышать Слово Божие и исцелиться. И увидел Он недалеко на берегу две рыбацкие лодки. Рыбаки из них вымывали сети. Сети были пусты. Господь вошёл в лодку Симона Ионина и попросил его отгрести подальше от берега. Там лодка остановилась, и Господь, сев, стал говорить собравшимся Слово Божие. И Симон с братом Андреем слушали Его с удивлением и радостью. А после проповеди Иисус Христос обратился к Симону с просьбой: «Отплыви на глубину, и закинь сети свои для лова». Симон удручённо признался: «Наставник! Мы трудились всю ночь и ничего не поймали, но по слову Твоему закину сеть». Так братья и сделали. И как же они были потрясены, когда в их сеть хлынуло столько рыбы, что сеть рвалась от тяжести! Симон и Андрей призвали на помощь своих товарищей из другой лодки, и вместе они так наполнили рыбой оба судёнышка, что те начали тонуть, сравнявшись с водой. В ужасе от такого чуда Симон припал к ногам Христа: «Выйди от меня, Господи! Ибо я человек грешный». А Господь ласково успокоил его и Андрея: «Не бойся. Идите оба со мною, и Я сделаю вас ловцами человеков». Братья Ионины покорились с радостью. Они вытащили обе лодки на берег, оставили всё – и улов, и дом, и отца с матерью, и последовали за Христом. А у Петра была верная, любящая жена. Узнав, что муж её уходит за Человеком, Которого стали уже признавать за Мессию, за Спасителя мира, она тоже всё бросила и присоединилась к мужу, стала спутницей Христа, его помощницей. Так и началось служение рыбака Симона, которого Христос нарёк «Петром», то есть, «камнем», и поставил Своим учеником, и избрал одним из двенадцати апостолов.
Пётр Романыч перевёл дух и оглядел ребят.
– Устали слушать? – сочувственно спросил он. – Могу и в другой раз дорассказать, если хотите. Придёте ко мне во двор, и поговорим. Как добраться, прямо в точности расскажу.
– Не, вы щас дорасскажите, – потребовали старшие Белоцерковские. – Всё равно маму долго ждать.
– Интересно же! – поддержали младшие. – Мы такого не слышали ни от кого. А что потом с Петром стало?
– Ну, потом что стало… – сдался Богуславин. – Потом пришли Господь с учениками в селение Капернаум, и Христос начал в синагоге – то бишь, в еврейском храме, – проповедовать Своё Божественное учение. И вдруг один человек, в котором жил бес и мучил его, закричал не своим голосом: «Оставь, что Тебе до нас, Иисус Назарянин! Ты пришёл мучить нас! Знаю Тебя, кто Ты, Святый Божий!».
– И Христос испугался? – замирая, спросила Катя.
– Как это – испугался? – улыбнулся Пётр Романыч. – Христос – Бог, кого Он может испугаться? Нет, Катюша, Он великую власть над ними имел. И Симон-рыбак, ставший апостолом Петром, увидел, как по слову этого кроткого Человека «Замолчи и выйди из него» нечистый дух сотряс бедолагу, вскричал громким голосом и вышел из него!
– Да ну?! – ахнули мальчишки.
А девчонки просто пискнули.
– И что? – шмыгнул носом Денис.
– И все ужаснулись, конечно, – сказал Пётр Романыч. – «Что это? – говорили они друг другу и самим себе. – Что это за новое учение, что Он и духам нечистым повелевает с властью, и они повинуются Ему?». Пётр всё это видел и вместе со всеми постигал существование иного мира и Бога, облёкшегося в человеческую плоть, и властного над иным миром. Пётр обычный рыбак, книг он сроду в руках не держал и не привык философствовать и умничать. Он честный, суровый, прямодушный человек, с простыми радостями и горестями. И вдруг ему довелось постичь такое! Такую тайну! Такую истину о жизни и смерти! Не колеблясь ни на секундочку, он принял Христа как Бога, а Его учение – как Божие Слово. И разделил с Господом нашим бóльшую часть Его пути… Ой, ребятки, что-то пить мне хочется, совсем горло сухое… Да и вам уже надоело песчаного деда слушать…
– Во-первых, не надоело вовсе, – сказал Илюша, – а во-вторых, как это – песчаный дед?
Пётр Романыч улыбнулся:
– А так это: песок из меня сыплется, вот и весь сказ, свет Илюшенька.
– Понятно, – кивнул Илюша. – А в-третьих, воды вам дадут, правда, Максим?
– Пожалуйста!
И Максим протянул Петру Романычу пластиковую бутылку с водой.
– Кипячёная сойдёт?
– Даже предпочтительнее всего, – обрадовался Богуславин. – Спасибо.
Он глотнул тёплой воды, утёр губы и подбородок, отдал бутылку Максиму. О чём же им дальше рассказать? О тёще?
– Так вот. Вышел Христос из синагоги, привёл Симона Петра и Андрея и братьев Зеведеевых в дом Ионин. А там тёща Петра металась в сильной горячке, уж не знали, будет ли жива, до того слаба стала. А Господь наш Иисус Христос взял её за жаркие руки и поднял на ноги. Огонь в теле тут же охолонился, сила наполнила все жилы больной женщины, и вот она, здоровая и радостная, стала служить Христу – подавать еду и питьё. А вечером к дверям дома принесли больных, и Христос их исцелял, изгонял бесов. Устал страшно, но не жаловался. А как вы думали? Ведь Он милостив, бесконечно добр и терпелив. Не то, что мы…
Он, собственно, не ждал ответа, но ему ответили понимающе:
– Конечно, устал. Столько человек вылечить за вечер и всю ночь ещё. После такой работы два дня отсыпаться надо.
– А Он не стал, – тихо продолжил Пётр Романыч и оглядел ребят.
Те смотрели на него выжидающе.
– Рано утром в одном пустынном месте, где не ходил человек, а лишь верещали кузнечики и пели пташки, Он встал на колени и принялся молиться.
– А о чём? – спросила Катя.
– О людях, о мире, лежавшем перед Ним. Когда Его нашли Пётр с рыбаками, Он сказал: «Пойдём в ближайшие селения и города, чтобы Мне и там проповедовать, ибо Я для того пришёл». И проповедовал по всей стране Галилее. И дал Петру и другим апостолам власть лечить и изгонять бесов.
– Мне б такую власть! – мечтательно вздохнула Катя. – Я бы тогда всех-всех вылечила от самых опасных болезней! Инвалидов бедненьких в первую очередь.
– Тихо, Катюха, не мешай! – цыкнул на неё старший брат. – Давайте дальше, Пётр Романыч.
«Гляди-ко, имя запомнил!» – мельком удивился Богуславин и крепко задумался, вспоминая, какой же эпизод ему рассказывать дальше – о том, как Пётр по морю шёл навстречу шедшему по водной глади моря Христу, или о Преображении Господа?
И кто тянул его за язык, когда он обещался рассказать ребятишкам об апостоле? Вот и рассказывай, пока слушают. Вздохнул старый Богуславин, на своих юных слушателей покосился: слушают? Ждут, пострелы…
Надо самое главное им поведать, такое, чтоб запомнилось и в общую картину сложилось. А это, конечно, события на Тайной Вечере и в Гефсиманском саду на горе Голгофе и Воскресение Господа. Как сложно говорить об этом детям, да ещё таким – лесенкой по летам.
– Прошло три года. И начались дни, ради которых Господь сошёл на землю и воплотился в Человека, – задумчиво начал Пётр Романыч. – В праздник Пасхи собрались Христос и Его ученики в одном доме. Это была их последняя радостная встреча на земле, последняя совместная трапеза, на которой Спаситель умыл ноги апостолам и подарил нам самое удивительное Таинство – Причастие.
– Это значит что? – тут же спросил Илья.
– Это соединение с Богом. Ты приходишь в церковь, молишься, принимаешь из рук священника Тело и Кровь Иисуса Христа, воплощённые в хлеб и вино. То есть, Самого Бога в себя принимаешь! Непостижимо, да?
– Ух, ты! – согласились Белоцерковские.
– И вот там-то, на последней вечере, Христос предрёк: «Все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь».
– А наш Пётр что сказал? – нетерпеливо перебил Илья.
– Он с горячностью воскликнул: «Если и все соблазнятся, но не я».
– Правильно сказал, молодец! – одобрили Белоцерковские, и девочка-колибри, засыпая, напоследок тоже гукнула одобряюще.
– А Господь посмотрел на своего верного ученика и тихо молвил: «Истинно говорю тебе, что ты ныне, в эту ночь, прежде, нежели дважды пропоёт петух, трижды отречёшься от Меня».
– Вот ещё! – раздались юные голоса. – Чтоб Пётр предал Христа! Он не предатель!
– Конечно, нет, – успокоил Пётр Романыч. – Пётр очень любил Господа и горячо повторил: «Хотя бы мне надлежало им умереть с Тобою, не отрекусь от Тебя».
– Класс! – отозвались Белоцерковские.
– И вот пришли Господь с двенадцатью учениками Своими в Гефсиманию, в прекрасный тенистый сад. Христос попросил: «Посидите здесь, пока я помолюсь». Он знал, что скоро придут арестовать Его и пытать, и бить…
В Катиных глазах показались маленькие слезинки.
– Он взял с Собою Петра, Иакова и Иоанна Зеведевых и сказал им такие слова: «Душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте».
Пал на колени и воззвал Богу: «Авва Отче! Всё возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты». Вот помолился, вернулся на поляну к Петру, Иакову и Иоанну, а они спят непробудно и, понятно, не молятся о Нём.
Господь мягко разбудил их и сказал Петру: «Симон! Ты спишь? Не мог ты бодрствовать один час? Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна».
И, как знаете: в сказках волшебное число «три»? Три брата, три сестры, три зáмка, три вопроса, три собаки… И здесь три раза отходил Христос и молился, а по возвращении заставал учеников Своих побеждёнными непробудным сверхъестественным сном, и говорил им: «Вы всё спите и почиваете? Кончено, пришёл час: вот, предаётся Сын Человеческий в руки грешников…».
Пётр Романыч замолчал.
Как наяву, предстал перед ним чёрный в ночи старый сад, освещённый лишь звёздами и луной… или узкотелым месяцем? Неважно. И на небольшом лужку, возле серого, поблёскивающего искорками кварца или слюды валуна стоит на коленях худощавый высокий мужчина с бородой, с длинными волосами, и взор его мудр, печален и кроток. Он глядит на небо и повторяет, повторяет, ужасаясь участи Своей, предначертанной Ему от начала времён: познать предательство Своего ученика, быть судимым неправедным судом, быть униженному, избитому, презираемому, распятому, как разбойник и убийца, на огромном деревянном кресте, умереть человеком и воскреснуть на третий день Богом…
– Иисуса предал один из апостолов – Иуда Искариот, – вздохнул Пётр Романыч, и на его слова горячо отозвались:
– Ну да?!
– Вот сволочь!
– Коза паршивая! Драйка!
– Драйка лучше! Не сравнивай!
– Я б его встретил!
– Я б его расцарапала и искусала!
– А я б его по коленке, по коленке!..
Когда Белоцерковские утихомирились, Пётр Романыч продолжил, словно и не слышал гневных реплик:
– Иуда Искариот был жаден до денег и пошёл к врагам Иисуса, замышляющим Его убить. Предстал перед ними и сказал: «Предам вам Учителя за тридцать серебряников». А в те времена это были очень большие деньги. Немалый участок земли можно было на них купить. И вот по доносу Иуды Искариота арестовали Иисуса Христа и повели на судилище. Пётр не решался идти близко к Нему, но и убежать, затеряться среди домов не мог. Пришёл он во двор первосвященника, где судили Господа, и сел там среди служителей. Горел в ночи костёр. Пётр пытался согреться возле него, но обычный огонь не грел его потерявшуюся, метущуюся душу! Вдруг одна женщина…
Пётр Романыч понизил голос. Ребятишки затаили дыхание.
– … служанка первосвященника, увидела Петра и признала его за апостола: «И ты был с Иисусом Назарянином!» – сказала она. И что вы думаете?
Белоцерковские затаили дыхание, не сводя взглядов с лица Петра Романыча.
– Пётр испугался и отрёкся!
– Ух, ты! Вот так да! – пронеслось среди ребят.
– «Не знаю и не понимаю, что ты говоришь», – сказал он во всеуслышание и поспешил на передний двор, чтоб его не остановили и не арестовали тоже. Побоялся верный ученик испытать те же муки, что предстояло испытать Учителю. Вдруг слышит: петух прокукарекал.
– Кукареку! – вставила Люда.
– Точно. Звонко прокукарекал, но не радостно, а словно часы отбивал. Заглянула на передний двор та женщина-служанка, что узнала его на нижнем дворе, и принялась убеждать всех, кто стоял рядом с ней: «Этот из них!». Пётр побелел весь и опять отрёкся от Христа: «Не я, мол». Совсем немного времени прошло, и опять сказали Петру люди: «Точно ты из них, ибо ты галилеянин, и наречие твоё сходно». А Пётр, представляете, голубчики мои, стал клясться и божиться, что не знает Человека, о Котором ему говорят. Только он произнёс эти трусливые слова, как вновь услышал пение петуха.
– Кукареку! – вставила Люда.
– Точно, – кивнул Богуславин. – И вот, как запел петух во второй раз, вспомнил Пётр слова Своего Учителя, Спасителя мира, что трижды отречётся он от Него, не успеет петух дважды прокукарекать. И слёзы потоками залили его лицо, горькие, горестные слёзы. Сильно каялся Пётр, сильно плакал и стенал.
– И Христос его простил? – спросил Максим.
– Простил, – негромко ответил Пётр Романыч, и Белоцерковские перевели дух.
– Это здорово, – сказали они.
– Почему? – тут же заинтересовался Богуславин.
– Значит, Христос его сильно любил, – сказала Катя, – а это всегда здорово. Ведь мама же тоже нас всегда любит и прощает.
– Совершенно верно, – заявил Илюша. – Во-первых, любовь выше предательства, а во-вторых, любовь – это надёжность… и вообще хорошо.
– Верно.
Пётр Романыч легонько потрепал Илюшу по невесомой светло-русой шевелюре.
– Ну, а дальше-то что? – нетерпеливо затеребил Дениска.
– Осудили Христа, Сына Бога Живаго, на лютую смерть. На горе Голгофе поставили три огромных деревянных креста и прибили к ним двух разбойников, а посредине – Иисуса Христа.
Ребята содрогнулись.
– Это ж больно! – воскликнули они невольно.
– Просто нестерпимо, – согласился Пётр Романыч. – Невыносимая, дикая боль. Человек висит на пригвождённых к дереву руках и даже кричать не может, задыхается. Умер Господь. Пётр всё это видел. И страдал безмерно. Сняли Господа с креста, положили в пещеру, завалили вход большим камнем. Три дня мучился Пётр от невосполнимой утраты, от угрызений совести. А на третий день Иисус Христос воскрес.
У Белоцерковских гора с плеч свалилась.
– Ух, ты!
– Ништяк!
– Прямо взял и воскрес?!
– Клёво!
– Он же Бог, – пояснил Пётр Романыч. – Для Него нет ничего невозможного, если это к спасению души человеческой и к Славе Божией ведёт. Вот воскрес Иисус Христос и пришёл к Своим ученикам в новом теле. Случилось это так. На берегу Тивериадского озера собрались апостолы Пётр, Фома Близнец, Нафанаил, сыновья Зеведеевы и ещё два ученика. Пётр отправился ловить рыбу. Остальные решили ему помочь. Снарядили лодку, выплыли в море, всю ночь по морю рыскали, но ни одной рыбки не поймали. Вот те раз! Вся рыба будто умчалась к горизонту провожать солнце. Утром апостолы подплыли к берегу. Глядят: стоит на камнях одинокий Человек, совсем им незнакомый, и одет в светлые одежды. «Дети! – спросил этот Человек. – Есть ли у вас какая пища?». А у них и не было ничего, ни одной рыбки. Тогда Он и говорит: «Закиньте сеть по правую сторону лодки, и поймаете». Переглянулись рыбаки, глаза у них увлажнились от воспоминаний, и сделали то, что сказал им прохожий Человек. И только закинули – ба! вот тебе, медведушка, и сладкий медок! – поймали столько рыбы, что и сеть в лодку не поднималась от тяжести, представляете?!
– Уау! – выдохнули Белоцерковские.
Но Максим вдруг усмехнулся:
– Просто утром клёв лучше.
На него запшикали.
– Не настолько же! – фыркнул Илюша. – И около берега, к тому же.
– И что, Христос им открылся? – спросила Катя.
– Да, они прозрели и увидели, что перед ними их Учитель, – сказал Пётр Романыч. – Иоанн шепнул Петру, что перед ними Господь. Пётр бросился в море, не в силах терпеть ожидания, пока тяжёлая лодка не пристанет к берегу, и поспешил к Нему, а другие ученики стали грести к земле, таща за собою сеть с набившейся в неё рыбой. Причалили, вышли на берег, а Господь стоит и улыбается им. «Принесите, – говорит, – рыбу, что вы только что поймали». Апостол Пётр вытащил из моря сеть, выпростал из неё целых сто пятьдесят три рыбины! Господь пригласил апостолов: «Придите, обедайте». Но все стояли и набирались храбрости спросить, кто Он, и правда ли, что Он – Сам Христос?
Пётр Романыч взял у Максима бутылку с водой, открутил пробку и выпил несколько глотков.
– Ну, Пётр Романыч! – заканючили ребята.
– Сейчас, сейчас. Секундочку… Господь взял хлеб и рыбу и протянул ученикам. Они взяли и ели. И пока кушали, Господь обратился к Петру со словами: «Симон Ионин! Любишь ли ты Меня больше, чем они?», и тот отвечал с трепетом: «Так, Господи! Ты знаешь, что я люблю Тебя». Христос ему велит: «Паси агнцев Моих». Прошло сколько-то времени, и Господь снова спросил Петра: «Симон Ионин! Любишь ли ты Меня?». И Пётр ответил: «Так, Господи! Ты знаешь, что я люблю Тебя». – «Паси овец Моих», – заповедал ему Господь.
– А зачем Он спрашивает? – полюбопытствовал Дениска. – Он что, неуверенный такой?
– Отчего же? В том-то и дело, что Он всё знает про каждого человека.
– Всё-всё? – не поверил Дениска.
– Так уж прямо всё! – передёрнул плечами Ваня.
– Люда! – сказала Катя. – Не ёрзай! Чего тебе?
Девчушка призналась:
– Пить хочу! И есть!
– Не ной, – осадил её Максим. – Сейчас дам тебе компоту и хлеба. Ешь, пей и помалкивай. Поняла?
– Поняла, – прошептала Люда и глотнула из поданной бра