[700x420]
Унылая пора! очей очарованье!

Октябрь уж наступил – уж роща отряхнула…

И отряхнула эта роща своё очарованье не куда-нибудь, а в большинстве мест аккурат на рельсы. Спасибо, родная…

Убирать листву не успевают ни дворники, ни спецтехника, ни радостные школьники мелких классов. И вся эта красота лежит и поджидает удобного случая подгадить зазевавшемуся вагоновожатому. За лето все привыкли рассекать по городу, надеясь на эффективность экстренного торможения. Это когда тормозные колодки по барабанам – хлоп; электромагнитные башмаки на рельсы – плюх; пассажиры, не держащиеся за поручни, на пол – брык, а трамвай юзом катит ещё несколько метров, собирая на своем пути всё, что не успело спрятаться. Это только с виду трамвай – добродушное домашнее животное, этакое «идет бычок качается, вздыхает на ходу». А по жизни: паровоз – он и в Африке паровоз. Хоть и электрический.

Так вот, осенью экстренное торможение приводит к особо изысканным последствиям. На коньках по льду катались? Ну вот, примерно то же самое. Листья превращаются в смазку, по которой прихваченные тормозами колеса скользят бесшумно и ещё быстрее, чем до начала торможения. В кабине остро пахнет горелым листом, звонок дребезжит, в надежде хоть кого-нибудь отогнать в сторону, фары мигают, водитель, отчаянно матерясь, пытается замедлить бег взбесившегося вагона, хлопая по рельсам электромагнитными башмаками... Короче, «чудище обло, грозно и лайяй». Лучше уж не тормозить вообще.



Еду по набережной Обводного канала. До перекрестка с проспектом Газа (пардон! он уже – Старо-Петергофский) – прямой участок в несколько сотен метров. Такие участки хороши тем, что можно ехать и побыстрее. Ходу, думушки резвые, ходу! Подгоняю ещё. Впереди, справа, параллельно мне идет грузовик. Вдруг он начинает прижиматься к трамвайным путям и сбрасывать скорость.

Псих, что ли?!

Нажимаю на звонок и инстинктивно дергаю ручку контроллера на последнюю тормозную позицию. Звук двигателей пропадает… Бли-и-ин!!! Тут вроде и листьев-то нет, да, видно, раньше налипло чего… Бум-м-м… Грузовик отлетает в сторону, резко сворачивает направо к тротуару и останавливается. Постепенно останавливаюсь и я. Выхожу из вагона. Да… Правый поворотник – вдребезги, под ним – небольшая вмятина. Ну, около четырех миллиметров бортовое железо – чего ж вы хотите. Водила грузовика осматривает остатки своих стоп-сигналов.

«Ну и?..» – «Дак я ж поворот показал…» – «Какой поворот? Куда? В канал?» – «Дык… Это… Ну, а… Э…»

Морда у водилы сонная. Ясное дело, прикимарил за рулем. Ладно, хрен с тобой… Машу рукой и возвращаюсь в вагон. Не ГАИ же вызывать…

Запасная лампочка для поворотника у меня была.

Ночью пришел я в парк, доделал поворотник, закрасил сбитую на вмятине краску. Порядок. Не было никакого ДТП. А то придёт утром сменщик и что?



А утром, между прочим, положено появляться в парке заранее. Эти минуты даже оплачиваются. И за это ты должен осмотреть вагон со всех сторон, если есть свежие царапины, записать сие в вагонную книжку, дабы не было потом к тебе претензий. А то желающие списать своих обезьян на кого-нибудь другого завсегда найдутся без труда и в больших количествах.

Правда, особо пристально рассматривать вагонные борта утром некогда. Нужно успеть проверить состояние контактной вставки пантографа (чтоб была без зазубрин, а то провод порвет), убедиться в наличии фар, стекол в окнах вагона, ломика для перевода стрелок, сцепных приборов для возможной буксировки (не тебя, так тобой), табличек с номером нужного маршрута, а ещё запросто может не оказаться кресла в кабине и предохранителей, без которых ты вообще не тронешься с места. И вот пока ты порхаешь аки пчёлка, собирая по парку (точнее – по вагонам, которые выезжают чуть позже) все эти металлоизделия, время уже поджимает и пора катиться ко всем… Ко всем пассажирам, которые ждут не дождутся высказать тебе свое традиционное «чо так долго?». Поэтому обследованием внешнего состояния вагона слишком тщательно заниматься не приходится. Иногда не приходится вообще. В связи с чем бывают интересные случаи…



…Работал у нас в парке азербайджанец Гоша. Водителем трамвая работал. Что само по себе уже оригинально, ибо жизнь приучила нас относиться к азербайджанцам как к представителям иных профессий. Но это было время Нагорного Карабаха. «Все соседи на войну ушли, – рассказывал Гоша, – все одноклассники. На меня смотрят: вроде как не мужчина. А если мужчина – иди воевать. А я не понимаю: за что я должен убивать этих армян? А? Они мне что сделали?» И Гоша приехал сюда, к землякам. Пока то да сё, Ельцин разрешил всем торговать всем. А Гоша остался на трамвае. И работал честно. Наверное, поэтому ему было особенно горько, когда он в очередной раз слышал в очереди в универсаме у себя за спиной: «Понаехали тут…» (далее следовал традиционный эпитет). Сколько раз Гоша возвращался из магазина с покупками и со слезами на глазах…

И вот прибежал как-то Гоша на утреннюю смену, пока всё подготовил – ехать пора. Выехал. Трудится не спеша. Пассажиров туда-сюда возит. И… Опять – Обводный канал.

Сворачивает Гоша на перекрестке с набережной этого канала. Навстречу, прямо по набережной – колонна грузовиков. Картошку везут на продажу. Торопятся. Гоша, в соответствии с правилами, пользуясь законным преимуществом, поворачивает, не пропуская колонну. Головной грузовик успевает проскочить перед самым бампером трамвая, зато следующий со всей дури лупит Гошиному вагону в лоб.

«И-и-и-и… Ты чо делаешь, э?» – огорченно вопрошает Гоша у высунувшегося из кабины грузовика крестьянина, показывая на дыру между трамвайными фарами.

«А ты чо… Пропускать не надо, что ли?» – выдыхает водила, шибая недельным перегаром.

«Э-э-э-э! Ты правила открой, да? Щас ГАИ зовем, да? Пропускать учиться будем!» – не на шутку завелся Гоша.

«Ты чо, земляк! Ты чо! – всерьёз перепугался перевозчик картошки, прекрасно понимая, чем ему грозит встреча с сотрудниками ГАИ. – Слушай, давай договоримся?»

«Чо – договоримся, э? Ти смотри, чо ти делал, да? Этот дыра кто ремонтировать будет, а?» – от волнения Гоша начал глаголать с могучим акцентом.

«Земляк! Слышь, земляк, возьми картошки, а? Ну, возьми мешок и разъехались, а?»

Вид у незадачливого экспедитора был такой жалостливо-молящий, что Гоша не выдержал: «Э… Кхрен с тобой, да? Давай, грузи…»

Обрадованный водила перетащил пятидесятикилограммовый мешок в кабину трамвая, и участники ДТП разъехались. А надо сказать, что времечко-то было голодное. Для тех, кто не торговал, а покупал. И трудился в бюджетной сфере, а не в бригаде Саши Белого[1]. Зарплата задерживалась с завидной регулярностью. Поговаривали, что какая-то сволочь из управления ежемесячно крутила зарплатные деньжата через банки, «зарабатывая» на нашем пустом кармане свои гешефтуазные проценты…

Короче, приехал Гоша в парк, загнал вагон на заявочную ленту и попросил дежурных слесарей заварить дыру во лбу и закрасить. Во избежание, как говорится… Нет, ну не за просто так, разумеется. Гоша по-честному ополовинил мешок: половину – слесарям за работу, половину – себе за пережитый стресс. Очень даже все довольны остались. Долго ещё синявинскую картошечку наворачивали за здравие нетверёзого водителя колхозного грузовика…

Да, но самое интересное было на следующее утро. Пришёл Гошин сменщик, который работал на этом вагоне постоянно, увидел свежую заплатку, потрогал высохшую за ночь краску и удовлетворенно крякнул: «Не, ну всё у нас через гланды, итить ё в коромысло. Полгода по-человечески просил: заварите дыру. Хрен. А стоило вчера телегу в управление накатать – готово дело… Чо ржёте-то?» Слесари минут двадцать не могли успокоиться. Гоготали до колик, представляя, как Гоша совершенно искренне разводил шофёра-бедолагу на мешок картохи. А Гоша, узнав про то, что дырке между фарами уже несколько месяцев, поскреб затылок, пожал плечами и сделал мудрый вывод: «Э, смотреть вагон надо перед работой…»



…Вообще, что касаемо инородцев, то это, как говорится, особь статья.

Другая планета.

И неважно: с востока эти инородцы или с запада.

…Поселили в нашу студенческую общагу трёх немцев: Хенри, Увэ и Хайко. Приехали они на наши кораблестроительные заводы на трёхмесячную преддипломную практику. Понятное дело, что немцы эти были восточные, дружественные, из социалистически ориентированной ГДР. Стена тогда ещё делила Берлин на две системы. (А скажите спасибо вашему Марксу, кстати).

Осваивать Россию они начали, как полагается, с вечера интернациональной дружбы. Интернационалом нас было не напугать, потому что видали мы в нашей общаге и кубашей[2], и чехов, и вьетнамцев с их жареной селедкой, и индийцев с их индюшками… И это не говоря о 15-ти республиках СССР.

Вечер шёл хорошо. Немцы довольно прилично говорили по-русски, но ближе к трём часам ночи все уже перешли на абсолютно интернациональное наречие в виде фарша из русско-немецко-английских фраз и выражений.

Вдруг один из наших сотоварищей, прилично набравшись интернационализма, запел: «Дойчн зольдатн унд официрн…»

Кто-то из немцев возразил: «Оу! Ньет, не нада. Это плохая пецнья…»

Наш интернационалист не унимался: «Нормальная песня! Мы её часто поем... До-о-очн зольдатн унд…» Наши пинки под столом по его ногам не произвели никакого эффекта. Он только ещё больше завелся.

Но немцы тоже были выпимши. Причем не пива жигулевского, а в соответствии с политическим моментом – водочки.

«Оу! Ньет-ньет, эт-та очень нехорошь пьецня…»

«Да чо ты мне рассказываешь! – вдруг вскипел наш интернационалист. – Да у меня дед под Сталинградом воевал!»

Мы перестали жевать закуску. Что он мелет?!

Один из немцев, тоже достигший необходимого градуса интернационального тепла, мутно посмотрел на нашего кореша и изрек: «Оу… Мой дьед тоже воеваль Сталинградт…»

В воздухе запахло Курской дугой.

Пауза. Осмысление произнесенного. Поиск выхода из назревающего международного скандала.

Немец, осторожно ковыряя вилкой салат: «А… А твой дьед вернулсья?»

Наш, начиная запоздало осознавать некое неудобство ситуации: «Ну… А твой?»

Немец, радостно роняя вилку: «Та! Правда, через пьять лиет…»

Наш: «Братан!!!»

Взаимные объятия. И тосты за дружбу и мир во всем мире. Штук пятнадцать…

…Разницу в российском и германском социализме немцы начали осваивать уже со следующего утра. Отоспавшись после бурной ночи, сели завтракать. Мы по закону гостеприимства метнули на стол все самое лучшее, что у нас было: грузинский чай, батон, сливочное масло (граммов сто пятьдесят) и полпалки вареной колбасы по два двадцать, купленной вскладчину на три талона.

Нарубили бутербродов. Сидим, пьём чай. Жизни радуемся. Общаемся.

Хайко откусил от бутерброда. И на лице его отразилось тяжелое моральное затруднение: проглотить ЭТО ему было страшно, выплюнуть – неудобно. Сидел он так и терзался, пока откушенное не рассосалось во рту. Потом, с облегчением вздохнув, он пил чай с сахаром и оживлённо что-то рассказывал, жестикулируя невостребованным бутербродом перед носом моего приятеля. Тот долго хмуро следил за сложной траекторией бутерброда, наконец не выдержал: «Не можешь – не мучайся!» – и шварк! – бутерброд в ведро. Баскетболист. Сабонис, понимаешь…

Второй раз Хайко наступил на грабли через пару дней. Проходя мимо тумбочки с кухонными аксессуарами, остановился, долго смотрел на брусок маргарина (помните ещё такие, в пергаментной бумаге, или уже позабыли?!) и спрашивает: «Что это?»

Приятель мельком взглянул в сторону указующего перста и без задней мысли брякнул: «Это? Маргарин».

«А-ха! Знаю, маргарин…» – Хайко отрезает кусок батона, пытается намазать маргарин, конечно, не получается, но он упорно гоняет ножом маргариновую стружку по батону.

«Хайко, – приятель, догадавшись о намерениях наивного немца, пытается предотвратить очередной инцидент, – это так не едят».

«Почему нет? – немец упрямо вдавливает маргарин в батон. – У нас это так…»

Наконец он пробует, что получилось. Гримаса недоумения.

Другой сосед (наш, советский) на выходе из комнаты роняет: «Здесь вам не тут. Это технический маргарин».

«Что есть текнически?» – чуть не давится с перепугу бедный Хайко.

«Ну, это, в смысле, пожарить на нем чего-нибудь», – успокаивает другой сосед…

Немец по имени Хенри был долговязым арийцем с абсолютно искренней улыбкой от уха до уха. Не то что резиновая маска среднего американца, просто желающего впарить тебе какой-нибудь секонд-хенд. Хенри любил готовить. И очень часто немцы обедали не в столовой, как все нормальные студенты, а уминали блюда, приготовленные своим земляком.

Мы с корешем только что отстояли три часа за Синей птицей. По одной в руки. Как положено. Идем и мечтаем о чем-то светлом: о курином бульоне, например.

Навстречу улыбка Чеширского кота, за ней – Хенри.

«О! Хенри! – говорит мой приятель, желая повеселиться. – Курицу любишь?»

«Курицу? Та!»

«Н-на! Вари!» – шутит приятель, протягивая за ноги синюю Рябу.

«А-ха!» – соглашается Хенри, берёт курицу и идет на кухню. Мы переглядываемся и пожимаем плечами.

Ну да, мы же не привыкли к их образу мыслей. Хотя всё просто: мы купили, он приготовил, вместе стрескали. Всё нормально…

…В конце декабря поехали наши немцы к себе на Рождественские каникулы. Вернулись с огромными баулами. Насмотрелись на советские магазины-то…

Теперь настал их черед наслаждаться нашими удивленными физиономиями. Мы впервые увидели, что такое, например, салями в вакуумной белой упаковке типа резины…

Приятель мой, Игоряныч, любил кетчуп. Это теперь его – завались-заешься всякого разного. А тогда, кроме болгарского в стеклянных бутылках, не было никакого.

«Игор! Кьетчуп!» – Хайко, лукаво щурясь, протягивает почти литровую красную пластиковую флягу.

«Класс!» – Игоряныч опрокидывает ее горлышком вниз. Бульк… На тарелке краснеет порция кетчупа с чайную ложку.

Маловато будет…

Игоряныч трясет фляжку. Безрезультатно. Хлопает по дну. То же самое. Трясет, давит, хлопает. Без толку. Вдоволь навеселившись, Хайко забирает у Игоряныча кетчуп: «Игор, это не так!». Переворачивает горлышком вверх, затем опрокидывает вниз: бульк. Вверх. Вниз. Бульк. Вверх. Вниз. Бульк. Так мы узнали, что такое дозатор.

«Издеваетесь, да?» – угрюмо буркнул Игоряныч. Но работу с дозатором освоил быстро. Кетчупу-то охота…

Увэ позвал меня в свою комнату. «Зимой у вас холодно. Померяй», – протягивает германский офицерский плащ с подстежкой на искусственном меху. Плащ оказывается впору. Увэ расплывается в довольной улыбке: «Это тьебе…»

Я лихорадочно соображаю, где взять денег на покупку. Вещь хорошая, вещь нужная, но трамвайной зарплаты с большим трудом хватает только на еду. «А… Сколько стоит?» – как можно спокойней интересуюсь я.

«Это презент… Подарок!» – почти обиженно всплескивает руками Увэ. Мне почему-то стыдно. «Спасибо…» – бормочу я.

…Зашел как-то Увэ в нашу репетиционную комнату. Увидел пианино: «Оу! Можно?» Да на здоровье… Жалко, что ли? Убрали с пианино гору немытой посуды и реквизита, смахнули пыль.

Увэ сел, открыл крышку, опустил свои музыкальные пальцы на клавиши…

«Оу… Не работайет…» – огорченно протянул немец.

Конечно, «не работайет». А как ты хотел? Его настраивали последний раз лет пять назад. И не играли ни разу. Кроме, разве что, «Чижика-пыжика» или от силы – «Собачьего вальса».

Увэ отправился к землякам (диаспора в городе довольно большая), принёс инструменты для настройки и дня три пыхтел, подкручивая, пощипывая и напевая что-то под нос. Наконец, довольный, сел и заиграл… Долго же я себя ругал, что под рукой не было магнитофона. Такой игры мне после слышать не приходилось. Но под запись Увэ играть отказался категорически. И это были не понты звездной болезни, а абсолютно искреннее непонимание: чего тут такого особенного? Многие так умеют… Ну да, многие умеют, да не многие могут. Жалко, жалко, что не было магнитофона…

Прощальный банкет готовил Хенри. Уж не знаю, где они добыли среди зимы в советском городе арбуз. Земляки, наверное, помогли. Хенри назвал это крюшоном. Арбузный хвостик отрезается вместе с макушкой арбуза, образуя маленькую крышечку, мякоть из арбуза аккуратно вынимается, выковыриваются все семечки, мякоть нарезается кубиками, водворяется обратно и заливается двумя бутылками великолепного коньяку.

Три дня настаивается в холодильнике. Разливается половником по фужерам. Употребляется с удовольствием. С большим, надо сказать, удовольствием…

Когда уезжали, Хайко оставил свой магнитофон: «Пусть будет. У менья дома ещё есть».

А накануне извиняющимся голосом предложил мне померить зимние саламандровские сапоги: «Я их надеваль два-три дня, но они мне великие». Сапоги оказались как раз. Он обрадовался: «Возьми! Зачем я их обратно буду везти?».

Был какой-то у этих ребят комплекс вины, что ли… То ли в связи со Второй мировой (конечно, если с детства по башке бьют: «А-а-а! Верните деньги за моего прадедушку, замученного в гетто! Фашисты!»), то ли в связи с тем, что они сравнили уровень жизни в стране-победительнице с уровнем жизни (также пострадавшей от социализма) восточной Германии… Не знаю. Но какое-то неудобство они перед нами испытывали – это точно. И, как могли, искренне старались помочь. Нам ещё предстояло дойти до рыночной экономики через «шоковую терапию» пустых прилавков и пустых карманов, напевая на мотив известной песни:



Вирши яростных атак:

Завтра будет все ништяк!



И вновь продолжается бой (шуба-дуба-да!),

И сердцу тревожно в груди (шуба-дуба-ди!),

И Ельцин такой – никакой,

И юный дефолт впереди…



Помните (после кончины перестройки и накануне гибели социалистической плановой экономики) талоны на одну пачку чаю, на пять пачек сигарет, на полкило варёной колбасы, на кило сахару… И весь этот арсенал на месяц, а не на неделю и не на день… И ещё все это надо умудриться выкупить, выстаивая в очередях после работы не один час… А теперь – очередь из пяти человек и: «Ах! Что за безобразие! Сколько можно ждать!!!». Что, зажрались, буржуи?!

А водочку по талонам, литр на месяц, позабыли?

А вот такую зарисовку с натуры уж точно не помните… Без минуты два часа дня. Винно-водочный магазин на Комсомольской площади. Дежурный мент отбрасывает в сторону щеколду и отпрыгивает: жить ему, видите ли, «хоцаца». Толпа страждущих с ревом врывается в магазин. Пауза. Тишина. Шок. Выдох недоумения. На полках не вожделенные поллитровки, а трёхлитровые банки, закатанные жестяными крышками. С криво наклеенными этикетками: «Русская». То ли в целях остаточной борьбы за трезвость, то ли – наоборот. Чтоб, значит, на троих соображали. В парадной. Из баночки. По литру на рыло. А ничего картинка – новогодний стол, по краям тарелочки с оливье, заливная рыба, как положено по классике, а в центре торжественно возвышается трёхлитровка «Русской». Поймать бы ту сволочь, которая это придумала, да затолкать в известное место весь литраж «Русской», не вынимая из тары…

Канун Нового года. Универсам «Таллинский» (это было в те годы, когда слово «Таллин» писалось с одним «н», поэтому не возмущайтесь). Очередь с полкилометра в несколько рядов. Если бы не милиция, быть беде. Последние дни предпраздничной отоварки талонов на вино и водку. Стоим больше четырёх часов. Перезнакомились. Вокруг врачи, инженеры, художники. Ни одной пропитой морды. Цвет интеллигенции. Всем на столе нужно шампанское, а не тройной одеколон. Все терпеливо притопывают на морозце, вспоминая знаменитое «а у вас – ботиночки на тонкой подошве». Вот и долгожданные двери винно-водочного отсека... Что-то лица у впередистоящих вдруг погрустнели… Чего-чего?!! А… Оказывается, одних талонов для приобретения бутылки с праздничным настроением – мало. И денег – мало. Нужно ещё приложить тару: в обмен бутылка за бутылку.

Ах, вы не знали? Это ваши трудности, проходите, не задерживайте очередь, не мешайте работать… Гражданин! Не кричите на меня! Товарищ сержант! Товарищ сержант! Тут гражданин возникает…

А сбоку уже пасутся услужливые бабульки с сетками пустых бутылок.

Вам какую? Водочную? Рупь! Шампаньскую? Рупь! А не хошь, не бери. Енто хто гнида? А? Та-а-аварищ сержант!!!

При виде резиновых демократизаторов в руках товарища сержанта со товарищи любой буян, жаждущий справедливости, кротко платит «рупь» за требуемую тару, отоваривает талон и с благодарностью на лице и матюгом в сердце покидает отдел антигорбачевских товаров.



…Зима! Крестьянин, торжествуя,

Разбил бутылку холостую…

Впрочем, вернёмся к нашим трамваям. Приходить утром в промёрзлый вагон – удовольствие жиже среднего. Первым делом: поднять пантограф и включить печки… Вот так. Теперь можно и осмотреться. Пока собираешь необходимые в пути причиндалы, печки прогреют кабину.

Может быть.

А может быть и так, что они – еле живые, но этого не выяснишь, пока не сделаешь первый круг. И тут становится понятно, что работать тебе сегодня, стуча зубами, потирая ладошки, греясь сигаретным дымом и поминая до тридцать седьмого колена всю родню начальника отдела эксплуатации, главного инженера, директора парка, слесарей, бухгалтерии, парковой дворняги Бобика и Президента страны.

Особую радость доставляет работа в Новый год. Надо сказать, что скользящий график ломает все привычные представления не только о сне и отдыхе, но и о выходных, праздниках и прочих мелких радостях, позволяющих любому трудовому человеку чувствовать себя не только трудовым, но и человеком.

И вот вместо того, чтобы праздник праздновать и вместе с друзьями-родственниками-близкими праздничный ужин ужинать, ты почти до утра возишь тех, кто уже нанёс непоправимый на сегодня праздничный вред своему организму и уверенно едет в Автово, думая, что направляется на Васильевский остров.

Впрочем, почти каждая вечерняя смена заканчивается традиционной депортацией из вагона невесть что празднующих граждан.

«А чо, приехали? М-мы и…де?» – «Всё, конечная, трамвайный парк». – «Купчино?» – «Пулково. Вылезай давай». – «Ни хрена себе… А обратно?» – «Утречком раненько. Брату крикнуть успел: «Пособи…» – «Ч-чего?..» – «Ничего. Выгружаемся. Пока диспетчер ментов не накликала».

А вы говорите – праздники. Выходной – уже праздник. Правда, многие из сродников по вагонному братству пашут без продыху: выход на линию в свой законный выходной вознаграждается двойным окладом. Вот и колбасят порой по две смены, давно уже став просто трудоголиками, а не ради денег. «Я с этой работой всю пьянку забросил» – традиционное присловье прожженного трамвайщика.



Как-то и мне довелось проработать десять дней без перерыва на пересып. Обычный график: четыре дня в утро, два выходных, четыре дня в вечер. И так – до отпуска. Или до пенсии. Но в месяц ты должен отработать определенное количество часов. Не отработал – иди отдавать супружеский долг родному парку в свой кровный выходной, но с одинарной оплатой. Мне пришлось на это убить два выходных. И вот – одиннадцатый день. Свобода!

Выспался. Встал. Сходил попить кофе на Строителей… Простите, на Маринеско. Вернулся. Полежал. Походил. Посидел. Чтой-то как-то не того… Пришел Игоряныч: «Кофе пить пойдём?» – «Пойдём».

Идём на Маринеско. Пьём кофе. Запиваем соком. Сок во всех кафе города разливают в двухсотграммовые стеклянные майонезные банки, ибо приход демократии ознаменовался повсеместным исчезновением стаканов. От стойкой ассоциации с мочевыми анализами хочется смеяться и плеваться одновременно. Сахар в кофе и соль в томатном соке предлагается размешивать чайной ложкой, привязанной к фигурной решетке у окна. Предполагается, что ложку эту никто не облизывает и для дезинфекции вполне достаточно опустить её в банку с водой, стоящую тут же.

(…Позже, кстати, ложки появились в необходимых количествах. Но чтобы их не коснулась преждевременная приватизация, в черпале каждой ложечки была просверлена дрелью довольно крупная дырдочка (отверстиё, если по-научному). На изумленный вопрос очередных иностранных гостей нашей общаги – поляков: «Зачем эт-то?», недолго думая и стыдясь открыть истину, мы ответили: «Это ноу-хау российских корабелов… Ну, чего не понятно-то? Отверстие создает дополнительный турбулентный поток кофе в чашке, за счет этого сахар размешивается в два раза быстрее». «О-о-о…» – поляки уважительно посмотрели на дырявые ложки, покивали и попихали их по карманам. Вот так и вывозят интеллектуальную собственность за бугор…)

Ладно. Попили-запили, пошли обратно в общагу. Посидели-поболтали. Приходит ещё один старый приятель – Эдик Миронов, человек большой во всех отношениях. «Мужики, кофе пить идем?» – «Идём…»

И так несколько раз, пока кофе не начинает булькать где-то в районе кадыка.

Но жизнь всё равно кажется пресной, организм тоскует по адреналину, а до работы ещё почти тридцать два часа.

Наконец-то в репетиционной собирается народ на разбор очередной пьесы и можно хоть чем-то заняться…

Понятно, что своим истинным лицом я считаю гордый и независимый лик творческого человека, причастного к богеме. В прямом смысле слова богема. А не просто физиомордию рядового водителя трамвая с табельным номером 3270. Ибо трамвай для меня – способ физического выживания, дающий право на хлеб, на правильный штамп в паспорте, на 9 квадратных метров в общежитии трамвайного парка и на слабооплачиваемый труд. А когда этот труд у нас ценили?

Нет, был период. Недолгий. В конце горбачевского социализма, не вынесшего перестройки. Когда платили 300 рублей начинающему водителю III класса (при цене 13 копеек за буханку хлеба, 28 копеек за маленький двойной кофе и 3 рубля 50 копеек за виниловый диск Высоцкого). Ошалело глядя на пачку купюр, я имел полное право поразмышлять о путях применения этих сумасшедших денег. Правда, это были самые недолгие терзания: пришёл министр финансов Павлов, и проблема лишних средств отпала сама собой. А чубайдаризация всей страны вновь превратила трамвайщиков из пролетарской элиты в голозадое племя, лишь по какому-то недоразумению выходящее на работу. За адреналином, наверное…

Это потом, спустя несколько лет, окончательно разочаровавшись в театральной жизни, перепробовав массу околотворческих профессий, я написал песенку в блюзовой манере:



Для тех, кто молод

И любит квас,

Играет город

Трамвайный джаз.

На клавишах шпал,

На рельсах струн –

Последний трамвай –

Первый скакун.



Белолобая ночь

Утаит фонари.

Их гонит прочь

Провокатор любви.

Печальный лик

Спрячет луна:

До часа пик

Два часа сна…



Зелёный свет

Дорожных глаз

Поможет петь

Трамвайный джаз.

Для тех, кто молод

И любит сейчас,

Играет город

Трамвайный джаз.



Время, как Микеланджело, отсекает именно ненужные куски прожитой жизни в нашей памяти, и в этом смысле время – не лекарь, в этом смысле время – скульптор.

Как забыть отношение коллег, старых опытных водителей, к молодым да необкатанным?

В первый же день я был удивлен, что водители моего маршрута, попадающиеся навстречу, моргают фарами. Чего хотят-то? У меня все нормально… Стал моргать в ответ. Потом дошло: это приветствие. Этакий диалог: «Здорово! Как дела?» – «Порядок!». На следующем круге: «Привет! Ну, как ты?» – «Да жив пока». На третьем рейсе: «Ну, что? Не спи! Скоро домой!» – «Да я не сплю, так, чего-то…»

Есть в этом какая-то семейная забота и поддержка: «Держись, братан! Отработаем смену!»

В обществе, где друг, товарищ и брат постепенно перестает быть человеком, такое отношение дорогого стоит.

Ночь. Зима. ЦПКиО. Кольцо. Конец смены. Отсюда – в парк. Въезжаю на кольцо, да поспешишь – людей насмешишь. Видимо, поторопился, а может, просто стрелка, забитая утрамбованным снегом, отщёлкнулась, но, так или иначе, две тележки вагона прошли нормально, а третья – перепрыгнув стрелку, покатилась по другой ветке. Скрежет, скрип, искры из-под вагона… Змей Горыныч в лице моего трамвая подергался, похрипел и затих. Мёртво затих. Проводку порвал, свет и отопление вагона накрылись. Не говоря уж о возможности самостоятельно добраться до парка. Водитель последнего маршрута, пришедший за мной на кольцо, помог вместе с аварийщиками поставить вагон из положения «упор лежа в шпагате» в более приличную позу. Вызвали буксир из парка. «Эта стерва тебя погреться не пустит, – говорит коллега про диспетчера на кольце и, хлопая по карману, добавляет: – У тебя курить есть?» «Есть, – говорю, – пара сигарет осталась». «Гы… Тебе ещё часа полтора тут торчать. На, держи…» И протягивает мне полпачки «Космоса», предварительно заткнув за ухо своей шапки одну сигарету. «Держи-держи… Бывай!» И поехал домой.

«Стерва», действительно, ждать буксир в диспетчерской не разрешила. «Сиди в своем вагоне!» Ну и ладно… А печки-то остывают… Ох, спасибо, братуха, за «Космос»! Это не реклама курения, неправда. Это благодарность за человеческое отношение к незнакомому водиле из «чужого» парка. А когда чувствуешь, что тебя не кинут под главным лозунгом демократии «это ваши проблемы», то в силу старой русской традиции можешь закрыть глаза на то, что начальник – сволочь, диспетчер – стерва, трамвай – непонятно по каким законам физики ездящая развалюха, а зарплата – не зарплата, а пайка для выживания рабочей скотинки. Едешь в непогодь около часа ночи, видишь очередного «чайника», копающегося в движке своего авто, и понимаешь, что ты – король. Тебя, в случае чего, в любое время суток отбуксируют в парк, а там тебе не надо ковыряться на морозе в потрохах «ласкового и нежного зверя». Там тебе просто дадут на замену другой вагон и – вперед, на линию, к родным пассажирам. Так что личный автомобиль мне и даром не нужен. И не предлагайте, не возьму. Да-да, «мерседес» в том числе.

Нет, трамвайщики все-таки – особая каста. Со своим отношением к жизни, со своим куражом, со своими профессиональными болячками и со своей походкой, диктуемой этими болячками, со своей обязательной манерой носить часы на правой руке… А что делал бы без этих нищих королей город, захлебывающийся от пассажиров, если трамвай здесь – главный извозчик, несмотря на метро, автобусы и троллейбусы? И это – факт…


[1] Саша Белый – бандит, романтический персонаж боевика "Бригада"

[2] Кубаши – кубинцы.

[700x408]