[653x536]
Итак, Серёга курил на своем излюбленном пятачке на втором этаже общаги.

Шла первая неделя очередной сессии.

Конечно, приятно было встретиться с однокурсниками. Во-первых, люди подобрались интересные, действительно творческие, во-вторых, атмосфера в группе (вопреки преподавательской половой озабоченности) потрясала братско-сестринской чистотой. Все прекрасно понимали, что у каждого за стенами института своя жизнь, и закручивать дешёвые интрижки не хотелось. Да и времени на это не было: занятия начинались в половине девятого утра, а заканчивались около девяти вечера.

Даже в магазин сходить было некогда (в те славные времена от талонов отвыкать уже начали, но ближайший круглосуточный гипермаркет был в Финляндии). Отоваривались по воскресеньям – на всю неделю. А если кто не успел – имей краткосрочный перекус в буфете, куда набивается несколько групп изголодавшихся хомо студентикус, и твой шанс зажевать горячий бутерброд и успеть на следующую пару становится бесконечно малой величиной. И так – целый месяц сессии. А потом – буде ты станешь актёром али, вовсе наоборот, режиссёром – жить и питаться придется в этом режиме до конца карьеры. Не нравится? А тебя кто сюда звал? Сам пришёл? Ну и помалкивай. Делай счастливую морду и рассказывай всем, как это здорово: служить большому и светлому искусству, восьмой год выходя в третьем акте со словами: «Куш-ш-шть подн-н-н-н…»



Пришёл Коляныч. Молча протянул руку. Постояли.

«Ты окончательно решил?» – «Да».

Помолчали.

Покурили.

«Анну жалко». – «Жалко». – «Придёшь?» – «Приду».

Анна ставила в ту сессию спектакль по жутко советской пьесе «Субботник». Петрович наградил такой пьесочкой. Для возбуждения творческого мышления. Серёга там должен был играть занудного пенсюка, достающего всех в субботнее утречко необходимостью выйти на субботник. Зубы сводило от диалогов времён написания «Уберите Ленина с денег». На дворе уже другая эпоха. Уже убрали Ленина (вместе с деньгами). Уже можно было не извращаться, ставя «совковую» дурь. Простор для творчества необыкновенный! Но взлёта фантазии большинства режиссёров почему-то хватало только на то, чтобы попытаться завлечь зрителя обнажёнными дряблыми прелестями поношенных актрисок.

Вот и Петрович, похоже, продолжал по инерции воевать с системой, сводя счёты с уже почившей идеологией социалистического реализма.

Кто бы сказал Серёге несколько лет назад, что он будет кривиться от необходимости выходить на сцену… Ох, повеселился бы Серёга над таким придурком! А вот накося…



…Что такое этот пресловутый сладкий «яд театра», Серёга почувствовал во всей мощи, когда его вводили на роль Тригорина в их студенческую «Чайку». В то время вчерашний дембель только-только осваивался в гражданской жизни, потому многое воспринималось особо остро: казалось, двухлетняя вынужденная изоляция очистила и ум, и душу от прошлого жизненного опыта…

И вот, когда вышла из-за кулис Нина Заречная, Серёгу переклинило. Он вдруг почувствовал, что перед ним действительно та самая чеховская провинциальная барышня, а вовсе не студентка «Корабелки» Люда Фролова (которую Серёга за её миниатюрность и вечно ласковую улыбку окрестил про себя «Люсёнок»). Немудреная сценическая выгородка превратилась в берег «колдовского озера», чеховский текст – в собственные Серёгины мысли, а сам он на несколько минут стал знаменитым беллетристом, уставшим от суеты и своей постаревшей, вечно истерикующей гражданской жены… А тут улыбается светлый ангел Нина - своей чистотой - исцеляющая уставшего путника…

Репетиция закончилась. Наваждение рассеялось. Берег озера снова стал паркетным полом репетиционной комнаты. Но осталось ощущение этого удивительного путешествия в иную реальность.

Потом был ещё один такой полёт. Друзья, покидая общагу после защиты диплома, оставили «в наследство» целую коробку магнитофонных плёнок. В то же время в репетиционной завалялся чей-то старинный катушечный магнитофон «Комета». Серёга вытащил первую попавшуюся бобину, заправил плёнку в магнитофон и…

«Чуть пом-м-медлен-н-н-ее кони, чу-уть пом-медлен-н-нее…»

Играющая на полу «Комета», пыльная лампочка под потолком, окурки «Беломора» в консервной банке… Где-то хрустнули невидимые шестерёнки, и время опрокинулось лет на тридцать назад. Острейший запах времени: будто кто-то из питерских диссидентов только что тайком принёс свежие записи Высоцкого. Послушать на ночь. А завтра – вернуть…

Когда ставили липскеровскую «Школу с театральным уклоном», там и вовсе произошло пугающее слияние реальности с пространством сцены. В самом конце спектакля происходит эпизод, где Серёгин персонаж в припадке ревности убивает свою жену (вернее – чучело, которое весь спектакль играет роль его жены). То ли переусердствовал Серёга на репетициях, то ли во время спектакля взвинтился сверх меры, но к моменту этой сцены он начал чувствовать некую раздвоенность: словно его изумлённый рассудок слегка отсел в сторонку, подвинулся и с интересом наблюдает, как полупостороннее тело грохочет монологами и мечется по подмосткам. Момент шинкования кухонным ножом ни в чём не повинного чучела и вовсе стал кульминацией в Серёгиных отношениях с системой Станиславского. «Нам удалось создать ощущение, что на сцене не чучело, а реальный человек?» – спросил Серёга у завсегдатая студенческих спектаклей Вадика Поникаровского. «Насчет чучела не знаю, но убивал ты его по-настоящему», – ответил Вадик. Вот тут-то Серёге и стало по-настоящему страшновато.

«Да уж… Не на всякую роль стоит соглашаться», – подумал тогда Серёга…



…Шагая через Марсово поле, он вдруг вспомнил, как сидели на этой лавочке… нет, вон на той… с Колянычем, Никой и Анжеликой и отмечали начало очередной сессии «Нахичеванским букетом». Традиция такая сложилась. Брали в магазине на Миллионной «ноль седьмушку» и праздновали встречу под открытым небом.

…А вот и чёрная лестница, где на пятачке обычно перекуривали студенты. Когда ещё шли вступительные экзамены, Серёга с Колянычем начали знакомство с местными достопримечательностями именно с этого пятачка. Докурив сигарету, Коляныч осмотрелся вокруг и, не найдя ни урны, ни традиционной консервной банки, урну заменяющей, горестно швырнул бычок в сугроб собратьев и, затирая тление классическим движением ботинка, изрёк: «Институт культуры, бль-ль-лин…»

…Вот и буфет, штурмуемый в двадцатиминутный перекур. Когда ты восторженно занимаешь очередь и считаешь стоящих перед тобой: «Один, два, три… Пять! Ура!».

Ну да. Только через минуту выясняется, что это депутаты от пяти групп, занявшие очередь каждый человек на пятнадцать… Можно, конечно, из принципа не пойти на какую-нибудь пару. Дескать, «я на голодный желудок вас слушать не могу, а на сытый – меня от вас тошнит».

Да, особенно если это лекция по истории театра. Нет, преподавательница – замечательная. Предмет убойный. Что ни страница – то слон, то львица. Что ни судьба театра – то драма, что ни судьба актера – то трагедия. Скорбный путь к славе, блистательная карьера, гениальная игра, болезни, старость, нищета, одиночество, смерть под забором. И так полтора часа. Регулярно. Волей-неволей задумаешься: да нафиг это надо? Особенно, если ты, как Серёга, находишься в поиске ответов на вечные вопросы, которые возникают у творческих персон особо часто.

А если предстоит лекция Владимира Львовича, то лучше сходить. И дело не в том, что он зав. кафедрой психологии, дело совсем в другом. Предмет интересный – «Психология творчества». И преподаватель занятный. Он ещё со Смоктуновским работал, когда тот Гамлета в козинцевском фильме играл. И что ещё немаловажно: похоже Владимир Львович был тихий диссидент по отношению ко всей «кульковской» системе, и потому его высшее руководство потихонечку гнобило, что само по себе не могло не вызывать сочувствия и дополнительного уважения.

Про каждого преподавателя ходят свои легенды. Особенно – про таких могикан. Про психолога говорили, что если группа не принесёт на экзамен банку с яблочным компотом – всё. Труба. Никто экзамен не сдаст. Купили перед экзаменом две банки. На всякий случай. Аккуратненько поставили на стол. Стаканчик, ложечку… Всё как положено.

За несколько минут до прихода экзаменатора кто-то из старшекурсников, делая страшные глаза, посеял панику и смуту: «Вы что, с ума посходили? Да Львович терпеть не может яблочный компот! Он его ненавидит! Этот прикол с компотом специально придумали!.. Уже поставили?.. Всё… Теперь точно пролетите…»

Пришел профессор. Запустил первую пятерку студентов. Раздал билеты. Все замерли…

«Ну что? Что там? А? Пьет? Нет? А? Ну дайте посмотреть, что вам, жалко?.. А? Пьет?»

«Да пьёт, пьёт…»

Вздох облегчения… Ф-фу… А где этот гад-провокатор? Ищи-свищи, уже слинял…



…Анна ждала Серёгу в буфете. Уже откуда-то знала, что он одной ногой на улице. Хотя от неё скрыть что-либо было сложно: она сама была гадалкой экстра-класса. Не фуфлыжницей с вокзала. Она брала за руку, смотрела несколько секунд на ладонь, отводила взгляд и начинала шпарить, словно читала с невидимого листа. Перегадала почти всей группе.

И только однажды произошёл странный эпизод. Между сессиями одногруппник Гусев (тоже Серёга) крупно приболел. Еле выкарабкался. И первым делом при первой же встрече подбежал, протягивая ладошку: «Ань, посмотри, а?»

«Серёж, я же тебе уже смотрела. Не надо больше…»

«Ну Ань, ну посмотри, ну очень надо…»

Анна взялась за протянутую руку и ошеломлённо посмотрела на Гусева: «Вот это да… Как у тебя всё изменилось…»

Но не этот случай заставил её бросить гадание. Телесные болезни иногда помогают поправить душевное здоровье.

Заболела Анна всерьез. Требовалась операция. Шансов на хороший исход врачи давали немного. Анна дала зарок: если всё обойдется, то… Обошлось. Так группа лишилась гадалки, но зато не рассталась с одногруппницей.



…Сели за столик. Ещё раз обсудили пьесу. Расставили акценты. Причём не так, как хотел Петрович, а вовсе даже наоборот. Серёгин персонаж стал романтическим героем, этаким Дон Кихотом, воюющим с ветряными мельницами обывательщины. В общем, из заурядной пиески занудно-дидактического толка получилась крепко сбитая трагикомедия.

Кроме репетиций Серёга ни на какие другие занятия не ходил. Зачем? Всё равно эта сессия – последняя. Хватит. Побаловались большим и светлым искусством. Прав был Додин[1]…

Серёга вдруг вспомнил, как поступали к Додину на курс. В порядке эксперимента. Всем студенческим театром. Было это… Страшно вспомнить! В 1985 году! Перед первым туром – так называемая консультация: начальный уровень отсева. Здесь тоже надо читать прозу-басню-стихи, а если попросят, то и спеть-станцевать. Всех колотил жёсткий мандраж. Особенно от предстоящего ответа на вопрос Мастера: «Зачем вы сюда поступаете?». Плюс: говорить, что ты студент какого-либо вуза, – самоубийственно. Сразу же последует реакция: «Ну, так идите и учитесь!». Поэтому все резко «превратились» в золушек: воспитательниц, дворников и токарей. Как будто по рукам не видно: какой ты, нафиг, танкист…

«Что же ему сказать?..» – нервно курил Юрик Иванов, человек, в котором безвременно утонул второй Никулин. «А ты скажи, что славы хочешь», – подколол Серёга. «Во!..» – просиял Юрик.

И вот началось.

«Что вас, собственно… э… Юрий, сюда привело?»

«Славы хочу».

«Вот как? – такого хамства Додин не видел давно и, поправив очки, продолжил: – Так в чём же дело? Вы у нас кто по профессии? Токарь? Ну и замечательно! Трудитесь, перевыполняйте план, становитесь Героем Соцтруда, вот вам и слава…»

«Гы… – продолжил валять ваньку Юрик. – Это ж сколько вламывать надо… А тут: снялся в кино – и готово! И ты – звезда!»

Додин снова поправил очки. «Ладно… Идите почитайте нам…»

Юрик почитал. Делал он это достойно и на первый тур прошёл.

Серёга тем временем решил изображать восторженного провинциала.

«А вы – что же хотите от Театра?» – продолжил свой допрос Лев Абрамович.

«Я думаю, что Театр – единственное место, где можно работать честно…» – скромно потупив взор, изрёк Серёга.

Додин вздохнул и посмотрел на абитуриента, как главный врач психбольницы на нового пациента, в котором признал своего незаконнорожденного сына.

«Эх… Если бы это… было так… Идите… Читайте…»

Серёга отчитал свои заготовки и тоже попал на первый тур. Правда, дальше первого тура они с Юриком так и не прошли. Юрик так перепсиховал, что перед экзаменом выпил две таблетки элениума и таблетку димедрола. Поэтому к моменту чтения его эмоциональность была равна эмоциональности двух фонарных столбов в майский день. А Серёга ничего не приготовил дополнительно к тому, что уже читал. Хотя Додин и порекомендовал это сделать… Да всё равно: не прошедшие армию – кому были тогда нужны? Надо ж бодаться с военкоматом, выклянчивать для них отсрочки… Это теперь (слава демократии!) студенты уравнены в правах с наркоманами и педерастами и имеют полное право не ходить в армию. А тогда… Что, кстати, и послужило поводом для Серёги пренебречь редкой в те годы бронью и отправиться служить в ряды…



…Спектакль «Субботник» прошёл на ура. В смысле, так его восприняли одногруппники. Петрович был раздражён, что трактовка – не его, поэтому Анна за режиссуру получила не пятерку, а Серёга за актерскую работу – тройку. Но его это уже не волновало. Вообще, та сессия получилась довольно скандальной. Напряжение выросло до такой степени, что даже на постсессионный банкет педагогов курса не пригласили. Серёга и сам на него не хотел идти: долгие проводы – лишние граммы… Но узнав, что ни Петровича, ни Бадэра не будет, – пошёл. Быстро догнав сокурсников по уровню праздничного настроения в крови, вчерашний студент уже без горечи и обиды думал о завтрашнем дне…


[1] Додин Лев Абрамович – для неместных поясняю: главный режиссер Малого драматического театра, вёл свой курс в ЛГИТМиКе (Ленинградском государственном институте театра, музыки и кинематографии).