[640x511]


Королям стальных магистралей

и студентам «кульков»

с любовью и состраданием…



Эпизод №1

Три часа ночи…

Ещё полчаса до традиционного будничного измывательства. Через полчаса электронное будило запиликает ненавистную мелодию «Эх, полным-полна коробочка…».

Полчаса можно ещё поспать.

…Без толку. Не можешь спать – не мучай простынь. Встаю и плетусь на общественную кухню. Завтрак: яичница и чай.

«Эх, полным-полна каро-о-о…» Цыц!

…Интересно: «будни» и «будильник» – это родственные слова? Кто сказал – нет? Вас бы так. Чтоб вы ложились в полночь и вставали через три часа. Без права на «нуяещетолькоминуточку». При условии, что три часа вы провели в полудреме, слыша, как бьется за дверью аритмичный пульс общаги корфака на проспекте Стачек славного города Питера.

Всё равно, я люблю ехать на работу на первом трамвае. Есть в этом какая-то корчагинско-мазохистская романтика.



«Бдык-бдык», – поют свою трамвайную песню улицы просыпающегося города.

«Бдык-бдык». Завод «Северная верфь» (бывший «имени Жданова»).

«Бдык-бдык». Комсомольская площадь.

«Бдык-бдык». Обводный канал.

«Бдык-бдык». Театральная площадь. (Николо-Богоявленский собор, Мариинка…)

«Бдык-бдык». Мост лейтенанта Шмидта.

«Бдык-бдык». «Василеостровская».

«Бдык-бдык». Тучков мост.

«Бдык-бдык». Улица Пионерская.

«Бдык-бдык». Чкаловский проспект.

«Бдык-бдык». Барочная.

Теперь – всё то же самое, но в обратном порядке.



Маршрут номер один. «Копейка», как его ласково прозвали трамвайщики. Заметьте: не «рупь», не «бакс», а «копейка». Какая зарплата – такие и символы…

«Бдык-бдык…»

Утренний час пик. Шесть утра. Восход встретил на мосту лейтенанта, час пик – на площади Труда. Пролетариат хмуро давится в вагоне за право как можно быстрее доехать до своей фабрики. Около восьми утра их сменит не менее склонное к угрюмой давке племя интеллигенции. Всем надо. Все на работу. Все по делу. Ну, они-то ладно. А я-то что? Мне-то зачем вся эта прессовальня? Нет ведь, разделяю судьбу своего народа. Хобби такое. Ну да. Заняться-то больше нечем после почти бессонной ночи.



«Молодой человек, вы сейчас по Газа или прямо?» – «По Газа». – «Ой, выпустите меня!.. Ну вот здесь, у светофора! Мне прямо надо! Я говорю – откройте дверь! Вы куда? Вы что, не слышите?! Хам!!! Я буду жаловаться!!!!!»

Скандал. Без него езда в трамвае теряет часть своего колорита. Полировка крови и сброс пара. Утренняя зарядка для раскисших за ночь эмоций. Впрочем, пожалуй, время суток здесь ни при чем…

«По Лермонтовскому проспекту вагон идёт, по Лермонтовскому», – талдычат старые динамики уже на нескольких остановках. «Ы-ы-ыньк», – скрежещут на повороте колёса. «Что? Что такое? Куда?» – «По Лермонтовскому едем». – «А что, объявлять не надо, да? Совсем обнаглели…»

«Бдык-бдык…»



Самое поганое: на Комсомольской площади опять не работает светофор. Отлично. Это именно то, чего так недоставало в последние три часа. Знак «Уступите дорогу» хватает вагон под уздцы: по проспекту Стачек идет непрерывный поток авто всех мастей.

Ждём-с… Мы-то ждём-с, а вот обед, между прочим, не «ждёмсает». Обед, между прочим, каждой секундой накрывается, словно медным тазом. Тик-так… Тик-так… На обед у меня, между прочим, за всё про всё – двенадцать минут по графику, макароны, ускользающие от вилки, ромштекс, не жующийся зубами, и стакан почти кипящего чаю из серии «Сухов, пи-и-ить! – Пей-пей-пей, родной, только что вскипятил!».

И что интересно, всем остальным, едущим в нашем вагоне, на мой обед глубоко наплевать. Правильно, у них-то кулинарно-гастрономический перерыв позволяет не только перекусить, но и вздремнуть перед очередным взрывом трудового энтузиазма…

Заметив соблазнительную брешь в табуне свиномарок, трамвай неистово верещит своим пневматическим звонком, мигает дальним светом фар и бросается в атаку на перекресток. Ну и правильно. А что делать? До вечера стоять? Где-то позади визжат тормоза.

На обед осталось восемь минут и коржик с чаем.

«Бдык-бдык…»



К полудню ни наикрепчайший чай, ни бубльгум, ни сигареты уже не в состоянии разогнать сгущающиеся липкие тучи предчувствия сна. Где-то под ложечкой копошится страх и точит душу, как моль прошлогодние варежки: «Не спать… Не спать… Не…»

Достаточно прямого отрезка дороги с десяток метров, чтобы прозевать момент самопроизвольного закрывания глаз. «Не спать!!!» – отрезвляющий испуг всплывает откуда-то из подсознания. Сердце колотится, как после удара током. Ближайшие метров сто можно ехать спокойно: дремота затаилась и выжидает удобного момента, чтобы поудачней подпустить свой сладковатый яд…

Ой, да кому нужно такое хобби! Делать нечего… Сплошной мазохизм и никакого Корчагина.

«Бдык-бдык…»



Терпеть не могу, когда стоят за спиной. Стоят и стоят. И сверлят глазами. Ждут, что во мне совесть проснется и я уступлю свое место? Фигушки, заюшки. Не дождётесь. Мне и тут хорошо.

Пассажирка, родившаяся, похоже, ещё до Кровавого воскресенья, укоризненно опирается на спинку моего сиденья. В другой ситуации я, возможно, сделал бы вид, что выхожу, и дал бы возможность свидетельнице штурма Зимнего занять мое блатное место. Но это – в другой ситуации. А сейчас, я думаю, большинство катящихся были бы против моего рыцарского поступка. Бабулька, кстати, терпеливо молчит и явных претензий на мое сидьбище не выказывает. Только печально так вздыхает.

«Бдык-бдык…»

Трамвай катит дальше.

Я не уступлю свое место.

Я – водитель этого трамвая.



Антиэпизод #1



Серега курил на своем излюбленном пятачке на втором этаже общаги.

Сегодня он никуда не спешил. Сегодня он просто стоял, опершись о перила, стряхивал в лестничный пролет пепел очередной сигареты и вспоминал ещё не слишком давние события…



…Петрович совсем с дуба рухнул.

Из всей группы в этот день принял зачет только у троих. Так можно и не успеть до конца сессии. А он ведь ещё что удумал: пока не получишь зачет за предыдущий этюд, к следующему не переходишь. Можешь всю сессию один этюд долбить. На здоровье. Просто считай, что подал заявку на вылет из института.

Нервы уже не в компот от этой сессии. Предыдущая легче шла. Мрачность мыслей вписывается в погодную хлябь. Ленивые дворники вместо того, чтобы убирать снег, опять его просто насолили, поэтому под ногами полная «прощайте, мои свежие носочки».

Серега с Колянычем месили жижу в сторону ближайшего кафе. Кофе там дерьмовый, но там наливают не только кофе. Кроме того, там можно курить без отрыва от процесса. Восторг для полубомжей, полупоэтов и будущих режиссеров. Недаром это кафе в народе прозвали «гадюшником». Зато самое подходящее место для того, чтобы поговорить о большом и светлом искусстве, запивая обиду «Столичной» и заедая «Докторской». И то и другое терпеливо лежало в пакете.

В этот день здесь было подозрительно чисто и тихо. Традиционно липкие столы вымыты, полы протёрты, консервные банки, назначенные на должность пепельниц, исчезли, сок вместо баночек из-под майонеза разливали в пластиковые одноразовые стаканчики.

Студенты удивились прогрессу перестройки и ускорения, но от замысла своего не отказались. Взяв сок, в котором их интересовала тара, а не содержимое, Серега и Коляныч расположились за крайним столиком, спиной к входной двери. Успев обсудить события роковой субботы, они замахнули граммов по семьдесят, заели соево-бумажной «Докторской» и задумались над вопросом: «А не покурить ли нам». К единому мнению прийти не успели, ибо за спиной послышалось зловеще-торжествующее: «Та-а-ак! Р-р-распиваем?!». Существо в серой милицейской шинели властно нависло над столиком: «Документы!».



Всё. Праздник торжества демократии умер.

Серега и Коляныч вытащили студенческие билеты.

«Ну, чо? Машину вызываем?» – засуетился напарник блюстителя общественной трезвости.

«Погоди», – пробурчал начальник, изымая со стола вещественное доказательство грубого правонарушения. Он явно не торопился решить вопрос по-скоренькому.

«С-с-студенты, значит, – протянул патрульный, запихивая документы в карман. – Ну, пошли на воздух, господа с-с-студенты».

На улице Коляныч решил применить знания и умения, благоприобретенные в институте, и захныкал, почти пустив всамделишную слезу: «Да-а-а, у нас сегодня сессия закончилась, последний экзамен сдали, решили отметить… А чо? Там же все равно разливают, какая разница?». Серега угрюмо поддакивал.

«Машину-то вызывать?» – теребил старшину рядовой.

«Да погоди ты! – раздраженно пришикнул начальник патрульного дуэта и снова повернулся к «нарушителям». – Ну, как вопрос решать будем?»

Серега подумал, что ослышался. Коляныч тоже как-то напрягся.

«Вот уж хрен тебе! – мысленно возмутился Серега. – Или вы, шакалы, в участке сами всё заберете, или ни копейки от меня лично не получите. Чтоб я?.. Своими руками?..»

Примерно такой же текст светился на вдохновенном лице Коляныча.

Старшина демонстративно тонкой струйкой выпустил содержимое поллитровки в снег, видимо, рассчитывая, что этот садистский акт морально сломит правонарушителей: уж если он с водкой так беспощаден, то что уж с этими жертвами высшего образования сделает?! Подумать страшно. Однако студенты оказались крепки.

«Ну, что… Пошли в отделение», – скомандовал садист в погонах.

«А может…» – напарник попытался напомнить о машине.

«Ты заткнешься сегодня, нет?» – прошипел старшина, по всей видимости, не теряющий надежды раскрутить по дороге унылых студентов на финансовое вспомоществование.

Но с каждым шагом главе патруля становилось всё понятней, что или студенты –отвратительные жмоты и не хотят порадовать его ни под каким предлогом, или у них, действительно, деньги закончились в магазине. Но делать нечего. Вот и скрипучие двери 31-го отделения.



Здесь Коляныча и Серегу обшмонали по высшему разряду. Перетряхнув содержимое сумок и карманов, прощупав все корешки тетрадей и книг, дежурный уселся составлять протоколы, а героический патруль снова отправился в зимнюю темноту потенциально преступных улиц.

Коляныча «обслужили» первым и отправили в «аквариум»[1].

На Серегу ещё писали протокол, когда прибыл реальный хозяин отделения: здоровый рыжий громила типа «шериф».

Расположившись на своем месте, он начал кромсать принесенную колбасу Серегиным ножом прямо на пачке протоколов задержания, попутно изучая свежие буквы.

– «Перепрыгнув через ограждение порта, бросился бежать… Догоняющим его Федорчуку и Ананьеву угрожал физической расправой… Сумку утопил, бросив с моста, после чего перестал оказывать сопротивление свидетелям Федорчуку и Ананьеву…» Кто писал?!

– Я… – отозвался побледневший дежурный.

– Головка от патефона! За сумкой в воду – ты полезешь? Что ты ему предъявишь, а? Писатель Зуев… Давай его сюда!

Из «аквариума» выудили худосочного расхитителя уже не совсем социалистической собственности. «Шериф» подкрутил свои пшеничные усы.

– Ну, давай… как там тебя… Алексей Иваныч, рассказывай подробненько, как дело было.

– Какое дело? – худосочный, судя по всему, скорее бы признался в убийстве Кирова, чем в неудавшейся покраже.

– Что в сумке было?

– В какой сумке?

– Алексей Иваныч, ты меня не зли. В сумке, с которой ты из порта драпал через забор. Свидетели имеются.

– Врут. Я их толкнул нечаянно, они за мной и ломанулись, кони.

– Что было в сумке, с которой ты прыгал через забор?

– Да какой забор, начальник? Я мимо шёл. Ну, поцапались на улице, так что ж?

– Давай, Алексей Иваныч, так сделаем: ты говоришь, что было в сумке, и мы разбегаемся. Добро?

– Да не было никакой сумки, начальник. Пустой я шёл…

Так они вальсировали минут пятнадцать; наконец побагровевший «шериф» не выдержал и ляпнул своей пудовой ладошкой по столу:

– Иди н-на … отсюда! Ляксей, твою, Иваныч!

Худосочный выпорхнул ещё до окончания фразы.

«Шериф» скомкал протокол и, запустив им в корзину, подмигнул Сереге. И спохватился:

– Во! А это чего такое?

– Так за распитие в общественном месте… – неуверенно пробубнил дежурный.

«Шериф» взял «Серегин» протокол.

– Кто их доставил?

– Бобров с Кострыкиным[2]…

– Чуд-дак твой Бобров! Без машины у меня сегодня будет… Пусть по воздуху походит, деятель…

Серега испытал состояние, близкое к оргазму.

– «…В кафетерии на проспекте Стачек… – читал «шериф» протокол местами вслух, – в состоянии алкогольного опьянения…»

– Да какое же опьянение? Мы выпили-то граммов по пятьдесят… Да и к тому же там на розлив продают. Какая разница: полкило коньяку у них заказать или по сто с собой принести? – вдохновленный увиденным и услышанным произнёс Серега.

– Не мешай. Кстати, я чего-то не помню: можно там с собой или нельзя…

– Так если бы там объявление было какое, мол, «запрещается», туда-сюда, так мы бы и не стали, а так-то что? Ну, мы и подумали…

– Нет, ты понял? – обратился к дежурному «шериф». – Они подумали! Думающий студент нынче пошел, прикинь! Хрен с тобой. Где его вещи? Так, пересчитай деньги.

– Да ладно…

– Пересчитай, я сказал! – рявкнул «шериф». – А то будешь потом трындеть, что легавые тебя раздели.

Серега пересчитал. Всё копейка в копейку.

– Порядок? Распишись. Всё. Вали. Но если сегодня в вытрезвитель попадешь – вешайся: на работу сообщим и в институт. Понял?

– Понял!

Серега собрал свои манатки и вышел в коридор. Нужно было дождаться Коляныча, а торчать на улице не хотелось. Двери дежурки когда-то были застекленными, но то ли кто-то вышел через них неудачно, то ли «шерифу» протокол подвернулся негабаритный, только теперь стекол в дверях не было.

Серёга начал прохаживаться по коридору.

– Эй, Сергуня, ты чего там разговоры служебные подслушиваешь? Ну-ка, брысь отседова!

– Так я друга жду…

– На улице подождешь! Брысь, я сказал!

Серёга на грубость нарываться не стал и вышел. Минут через пять выскочил довольный Коляныч:

– Тебе деньги вернули?

– Да.

– И мне вернули. А я думал – не вернут. Дык, это…

– Ессессьно…



Студенты приобрели ещё одну поллитровку (благо колбаса с хлебом, в отличие от водки, не погибла от рук патруля) и отправились в общагу. Чтобы не испытывать больше нервы у Фемиды с Фортуной.

И Коляныч долго ещё после тех событий раскидывал мизинцы во время каких-нибудь творческих споров и, делая страшные глаза, аргументировал свою точку зрения словами: «Да я сорок минут зону топтал!!! Чо ты мне паришь?!!».



Эпизод №2

Весна! Как много в этом звуке

Вас принуждает гладить брюки…

Любить какое-либо время года и, несмотря на это, работать на трамвае – невозможно. Что-нибудь уж одно: или любить, или работать. Это для режиссера Рязанова у природы нет плохой погоды. Для водителя трамвая нет погоды хорошей. Специфика, однако. Или, как теперь модно говорить: кто на что учился…

Остатки снега, каким-то чудом выпавшего и всю зиму копленого, журчат ручьями и изображают из себя старших товарищей: Неву, Фонтанку, в крайнем случае – Обводный канал. Рельсы спрятались в лужах. Это у них игра такая: нырни поглубже. Ныряю. И ручками, ручками, пальчиками, как сапер… А что делать? В мутной луже абсолютно непонятно, как лежит перо стрелки. Кроме направления, надо проверить – плотно ли прилегает это самое перо к рельсам, не отщелкнётся ли стрелка под вагоном, послав первую тележку трамвая направо, а вторую – налево. Водила встречного вагона изображает руками заплыв. Морда веселая такая… Ничего, обратно поедешь – тоже занырнешь, весельчак.



Тучков мост сегодня закрыт, поэтому каждый рейс довольно прилично сократился. Как говорится, пассажирка из трамвая – пантографу[3] легче. Правда, увеличилось количество рейсов. Ну, да ладно. Зато не надо психовать на перекрестке перед Тучковым. Абсолютно дебильный перекрёсток. Кровопивец.

Качу по новому графику, никого не трогаю, жизни радуюсь. От станции метро «Василеостровская» по Первой линии направо, потом направо по Набережной…

(Кстати, я так и не понял за годы работы на линии, что заставляет людей по полчаса ждать трамвай у «Василеостровской», потом давиться, отрывая пуговицы, хлястики и рукава, и всё это ради того, чтобы проехать одну остановку: расстояние – десять минут ходьбы черепашьим шагом… Из-за преданной любви к трамваю?..)

Перед светофором вагон как-то нелепо дёргается, стрелки на приборах выплясывают брейк, я поддаю ходу, чтобы убраться с перекрестка: разбираться потом будем, сейчас не до того. Подъезжаю к остановке, подбираю пассажиров, трогаюсь с места. Вагон лихорадит. Не понимаю, что происходит.

Мадам преклонного возраста обращается ко мне с истинно питерским выговором: «Молодой человек, у вас тут что-то горит».

Прелестно.

Из-под лючков над передней тележкой выбивается дым. Опускаю пантограф. Открываю лючок. Горит двигатель. На какой-то из колдобин от кожуха отвалилась крышка (и вполне возможно, что не сегодня), из какой-то лужи плеснуло весенней водичкой – готово дело. Сбиваю пламя песком из песочницы под передним сиденьем и мысленно благодарю неизвестного сменщика, который не поленился, вернувшись в парк, наполнить песочницы. Да, по инструкции делать это обязаны все, но… Если бы у нас все всё делали по инструкции…

Мадам, поправив шляпку, откровенничает: «Вы, когда подъезжали к остановке, уже горели».

Класс!

Российский пассажир самый непотопляемый и несгораемый в мире! Люди стояли на остановке, видели, что из-под ковыляющего вагона валит дым, но желание ехать растоптало инстинкт самосохранения.

Такой народ не будет побеждён!

Открываю двери и сообщаю радостную новость, что вагон дальше не пойдёт.

«А почему?» – «Не хочет».

Недовольно поглядывая на словоохотливую мадам в шляпке, пассажиры вяло выходят. Действительно, не скажи она про огонь, мы бы вполне дотянули до моста лейтенанта Шмидта. Гореть на мосту гораздо интереснее. Там вокруг машины, которым некуда бежать от горящего вагона. Кстати, трамвай выгорает за несколько минут. Если вовремя не потушить.

Отключаю погоревший двигатель вместе с его напарником и на двух оставшихся ползу в парк. Минуты преодоления многочисленных мостов – не самые приятные в этот день. Хорошо, что пассажиров высадил (в соответствии с инструкцией, кстати), а то бы точно зависли где-нибудь…



…Площадь Труда. Предобеденный рейс. Зелёный свет. И снова мост лейтенанта… (Интересно, ему там не икается? Лейтенанту, конечно, а не мосту…) Переезжаю набережную, начинаю неспешный, как положено, подъём на мост и…

Нежный звонок сигнализации и загоревшаяся лампочка «напряжение сети» никогда не были хорошей приметой для трамвайщиков. Есть несколько толкований этой приметы: вышибание автомата, перегорание предохранителя или завал пантографа.

Несколько метров вагоны (я тогда вёл пАрник[4]) по инерции проехали вверх по мосту и замерли. Врубив все возможные тормоза (кроме ручника, коего отродясь ни на одном вагоне в исправном состоянии не торчало), начинаю обследование. Пантограф в порядке… Автомат не вышибло… Предохранитель? Ладно, так и быть, заменю, посмотрим, что получится… Без толку. Звонок продолжает заходиться в жалобном звуке. Автобус, стоящий передо мной, дождался своего права на движение и перестал загораживать трамвай, застывший на встречной линии.

Коллега тоже встревоженно дергает пантограф, проверяя источник неприятности. Понятно… Значит, дело не в наших вагонах. Всё гораздо хуже: напряжение пропало в самой сети. Встречному-то что… Он стоит на горизонтальном участке моста, и водитель может курить бамбук, пить чифирь или, если давно не нарывался, пройтись по салону и проверить билеты у пассажиров, а я? Мои вагоны сопят сквозь дырочки, и я с ужасом смотрю, как стрелки манометров тянутся к нулику… А это значит, что когда давление в пневматической системе упадет полностью, тормозные колодки разожмутся и…

А вы как хотели? Это когда вагон исправен и есть напряжение в сети, компрессор молотит, поддерживая нужное давление. А без напряжения – что?

«Пс-с-с….» – предательски посвистывают последние порции воздуха. Вагоны начинают скатываться с моста. Пассажиры недоуменно смотрят по сторонам, начиная понимать, что происходит что-то не совсем то, чего хотелось бы.

Щёлкаю зажигалкой. Дёргаться бессмысленно. Держать вагон за бампер? Подкладывать под колеса ломик? Ну, вот идите и подкладывайте… Умные все – советовать… Прекрасно зная, что за любым трамваем следом по рельсам шпарят «чайники» в своих коробчонках, сижу в ожидании скрежета чужого металла, звона стекла и воя бибикалок…

Выкатываемся задом на набережную. Вагоны замирают. Пронесло?.. Неужели пронесло?!!

Загорается зелёный свет, и «чайники» пытаются проехать через перекресток. Наивняк… И нечего бибикать! Развели тут концертный зал имени Шостаковича! Нет, ты смотри: руками машут, глаза круглые делают, ртом слова какие-то жуют. Матерные слова-то, небось… А я куда с перекрестка денусь? Без напряжения…

«Эй, двери-то открой!» – кричит один из самых нетерпеливых пассажиров.

«Сам открой!» – отвечаю без малейшего намека на провокацию – открыть двери выключателем с пульта я не могу: нет ни электричества, ни давления. Так что – сами-сами.

«Хамло! Я тебя запомнил!»

«Да иди ты …» – бормочу, прикуривая очередную сигарету от предыдущего окурка. Я только что чуть не обмочился на этом мосту имени бесславного лейтенанта, поэтому сил на воспитательно-показательную вспышку гнева нет абсолютно.

Несколько неусидчивых и склонных к стадному инстинкту выпрыгивают из вагона почти под колеса снующих вокруг «чайников» и устремляются на Васильевский остров через мост пешкодралом.

Звонок замолкает. Лампочка «напряжение сети» гаснет. Компрессор спохватывается и начинает, захлебываясь, наверстывать упущенное. Красный свет – «чайникам» на набережной. Начинаю движение.

Что интересно, самый первый вырвавшийся из трамвайного плена догнал меня на остановке «8-я линия» и заскочил в задний вагон. Не побрезговал «хамлом»-то.

Обед, кстати, в очередной раз накрылся…



…Последний круг. Ездим теперь уже не до Барочной, а до Смоленского кладбища. Подрезали маршрут. Произвели обрезание в связи с острой нехваткой кадров. Зато – спокойней.

Уже за полночь. В переднюю дверь заходит бабулька типа «товарищ». Ей не хватает беломорины в зубы и папильотки в чёлку для полноты образа Раневской из «Александра Пархоменко».

Булькает кошёлкой: «Пятьдесят капель будешь?»

Первая мысль: «А почему бы и нет?». Мы уже на Садовой, до Смоленского – рукой подать, там простое оборотное кольцо, диспетчера нет, в парке после рейса никто обнюхивать не будет…

«Э-э-э-э… Да ну… Да ну его в баню! – вклинился отравляющий любой праздник голос рассудка. – Забыл восьмимартовские приключения?» Отстань! Не забыл. Такое забудешь…



А дело было так. Ночевал я в те дни в репетиционной комнате студенческого театра «Перелом». Пристроили по блату: пока в моей комнате ремонт шёл. Девятого марта я должен выходить в утреннюю смену. Но – восьмое… Праздник… Да ещё в этой самой комнате… «Ладно, – думаю, – пятьдесят капель не повредят». Слово за слово…

А тут ещё пришёл выступать на праздничной дискотеке солист театра «Рок-опера». Познакомились. Толик оказался человеком удивительно лёгким в общении, но жутко злым до работы. Когда вечером, перед выступлением, настраивал микрофон – довёл нашего «звукача» до лёгкого психоза. «Толик, – говорим, – чего ты паришься, тут будет три четверти пьяной гопоты с улицы…» Но Толик так на нас посмотрел, что наш совет засох, не претендуя на повтор.

Микрофон настроен. До выступления ещё почти четыре часа. Восьмое! Праздник! Э-э-э-эх, гуляй, душа! Театральные барышни поздравлены, пятьдесят – раз, пятьдесят – два… Эх, раз, ещё раз… Когда дискжокей (которых тогда ди-джеями ещё не называли) пришёл за Толиком, унынию его не было конца: Толик передвигался, как сапер по заминированному тротиловому заводу. Мы слабо понимали, как он будет петь, но то, что он будет рваться на сцену, – это было очевидно. Как очевидно и то, что надо встать рядом со сценой: мало ли что придёт в голову слабо адекватным посетителям дискотеки…

Заиграла Толикова «минусовка»[5]. Мы сжались… Вдруг на сцену как ни в чём ни бывало выскакивает наш гость и выдает такой вокал, какого мы и на его студийных записях не слышали. Фурор – оглушительный. Вызов на бис и всё такое…

Возвращаемся обратно за стол. Я наивно рассчитывал, что где-нибудь в полночь, как истинный Дед Мороз, завалюсь за кулисы и притоплю часика три до смены. Да где там…

На работу пошёл: а) не спавши;

б) хоть уже и не «под мухой», но принятые на грудь граммы неприятно давили на пролетарское сознание.

Поскольку на работе я ни разу не появлялся «с запахом», то особо меня на предрейсовом медосмотре никогда не тиранили: ставили штамп в путевой лист и – вперёд. Доверяли, значит. Главной задачей в этот день для меня стало не соблюдение графика движения по маршруту, а его безопасность. «Только бы никого не зацепить… Только бы никого не…» Иначе – кровь на анализ… И всё. Доказывай, что ты не кэмэл.

Чай, бубльгум, курево и нервное напряжение помогали не задремать.

Последний круг. Продержаться ещё немного – и пересменка. И всё. И чтоб я ещё когда-нибудь… Да ни за что…

Закрываю двери и трогаюсь с очередной остановки.

Душераздирающий вопль.

За доли секунды перед глазами проносится видение: зона с вышками, колючка по периметру, полушубки на вертухаях, оскал овчарок…

Смотрю в салон. Всё спокойно. Значит, не дверями. Значит, хуже. Выскакиваю из кабины, заглядываю под переднюю тележку. Крови и отрезанных голов не видно. Краем глаза замечаю пионэров, убегающих за угол дома. Они лупасят друг друга портфелями и верещат на весь Васильевский о чём-то своем.

Забираюсь в кабину. Закуриваю. Медленно трогаюсь. С-с-собаки бешеные… Надо же так прикупиться… Вот уж права народная мудрость, что если всю ночь искать чёрта, то под утро увидишь его в зеркале…



Да, я отвлекся.

«Не буду, – отвечаю я двойнику Раневской, – я же, практически, за рулём».

«Де-е-еточка! Что ты мне рассказываешь! Я с сорок второго года – за рулём! – всплескивает «Раневская». – Да что ж это такое! Туда ехала, предлагала – отказываются, обратно еду – тоже…» Разговорились. Занятная бабулька оказалась. Фронтовичка. И до сих пор водит машину. Вышла на Театральной площади.

Я доехал до кольца. Всё. Обратно. Домой!

С Поцелуева моста на Театральную – один светофор. Красный с жёлтым. Подлетаю к перекрёстку – уже зелёный. Притормаживаю на стрелке и тут замечаю, что справа, прямо на красный, с улицы Декабристов несётся роскошный кадиллак с дипломатическими номерами. За рулём сидит некое горбоносое существо, яростно машет руками, бибикает и мигает дальним светом. Мне тормозить бессмысленно – не велика разница: влупится он в первый вагон или во второй. Продолжая давить на свою бибикалку, он умудряется остановить свое чудо американского автопрома сантиметрах в пятнадцати от летящих мимо бортов моего трамвая. Пронесло…

Ха! «Пронесло»… Между прочим, если бы тяпнул провокаторские «пятьдесят капель» с радушной «Раневской», то, по закону подлости, кадиллак воткнулся бы в мой бок; понятное дело, милиция, понятное дело, протокол, понятное дело, освидетельствование. «Ага-а-а-а, голубчик! Да ты выпимши! Подь сюды, чичас мы из тебя барбекю делать будем! Ты пошто иностранного дипломата трамваем замучил?» В вагоне-то никого, свидетелей нет, а ты иди доказывай, что на зелёный ехал. Градус в крови есть? Есть. Виновен!!! Расстрелять нахрен.

Так что, как говорится, нафиг-нафиг…



Антиэпизод #2

Серёга курил на своём излюбленном пятачке на втором этаже общаги.

Сегодня он впервые не пошёл в институт.

Одно упоминание о мастере курса Петровиче будило почти физическую тошноту. А как славненько всё начиналось…



Сам факт поступления на этот факультет вызывал щенячий восторг. Ещё бы, будущая специальность «режиссер драматического театра» – это вам не пацан с улицы! Есть чем утешить воспаленное прошлыми неурядицами самолюбие! Студенческий билет, бордовый с золотыми буковками, почти два года грел душу…

И потрясения поначалу были только положительного характера.

Ну, например, чего стоило известие, что по окончании сессии, в день сдачи экзамена по специальности, педагоги курса (Петрович, Бадэр и две прошлые актрисы) должны быть приглашены на банкет. То, что студенты отмечают сдачу сессии, да ещё в «творческом» вузе, – это понятно. Но приглашать преподов?.. Эта новаторская дерзость многим пришлась по вкусу. А почему – нет? Вечер, закончившийся следующим утром, удался на славу. Одногруппница Анна гадала желающим по ладошке; хоровым песням, анекдотам из жизни звёзд и остроумным, блистательным шуткам Петровича не было конца, а скромность закуски с лихвой компенсировалась высококалорийными напитками.

Второе потрясение произошло, когда Петрович после неизбежной постсессионной разлуки навёл шороху и недвусмысленно дал всем понять: совместный банкет – не повод для панибратства; стружка снималась, снимается и будет сниматься в количестве, необходимом для производства утончённых буратин из брёвен, поставляемых общеобразовательной школой. И это не могло не вызвать уважения.

Но кирдык подкрался незаметно.



На втором курсе студенты начали замечать чрезмерную увлеченность шестидесятилетнего Петровича эротической тематикой. Причём даже там, где её не было в принципе. Возьмёт Петрович очередную пьесу какого-нибудь заслуженно забытого советского автора и давай её анализировать в «плейбойском» ключе.

Поначалу было смешно. Попробовали на досуге даже чеховскую «Чайку» этаким же макаром раздербанить. Легко! Смогли с помощью текста обосновать, что Костя Треплев застрелился из-за домогательств собственного дяди – Сорина. А Маша Шамраева вышла замуж за Медведенку, отчаявшись завоевать сердце Нины Заречной, которую влекло к Аркадиной. А Костя всё тянулся к Тригорину и, мечтая с ним сблизиться, даже начал пописывать всякие пьески… Надорвав животики, студенты-экспериментаторы пришли к выводу, что система Станиславского действительно позволяет поставить спектакль хоть по телефонной книге.

Ну, посмеялись и посмеялись. Можно и забыть. Но забыть не получилось. С каждым занятием становилось всё очевидней, что у Петровича вскочил такой мощный пунктик, что практически все пьесы, репетируемые на курсе, стали приобретать оттенок не то «Эммануэли», не то «Девяти с половиной недель». Появилось опасение, что если так пойдет дальше, то можно и до «Ста двадцати дней Содома» в постановке Пазолини «дорасти».

Кстати, в группе собрались люди вполне взрослые, жизнь повидавшие и от слова «секс» в обморок не падающие. У одной из студенток вообще было трое детей. Но даже прошедшие огонь и воду по медным трубам постепенно начали ощущать некоторую оскомину в театрально-половом вопросе. Тем более, что подмостками этот вопрос не ограничился.

В разгар одного из «сессионных» банкетов к старшим подругам подошла дагестанка Лиля. Бледная, перепуганная, губы дрожат… «Лилька, ты чего такая контуженная?» – «Меня… Меня Бадэр хочет… Чего делать-то?» – «Ну… Ты девочка большая, сама решай…»

«Большая девочка» понимала, что уступка нетрезвому «второму мастеру» ничего, кроме позора, не принесёт, и решила этот вопрос по-дагестански: тихонько улизнула с банкета, а потом перевелась с потерей курса на другой факультет…



Но контрольным выстрелом в Синюю птицу Серегиных мечтаний о большом и светлом искусстве стала история с Рыжим. Это был невысокий (действительно люто рыжий) парнишка с развесёлыми конопушками по всей вечно улыбающейся физиономии. С врожденным талантом доводить публику до колик, ничего при этом особого не предпринимая. Серега сам видел, как однажды на одном из концертов Рыжего послали спасать положение: непобедимая советская аудиотехника зажевала пленку с фонограммой, нужно было перемотать оркестровку на следующий номер, а актерам – срочно переодеться на неожиданный выход. Пауза при закрытом занавесе могла неприлично затянуться, поэтому Рыжего командировали «на прорыв». Он вышел на авансцену и уставился в зал.

Тишина.

Через полминуты зал начал похихикивать. Потом хохотать. Потом разразился громом аплодисментов. Из-за кулис было не видно, что там на сцене происходит, поэтому Рыжего потом засыпали вопросами: «Что ты делал?» – «Да ну… Дурные какие-то… Я просто вышел, постоял, а они ржут и ржут…» Он действительно просто вышел и постоял… Этого было достаточно, чтобы зал начал умирать от хохота. Талант? Стечение обстоятельств? Публика – дура? А думайте, как хотите, но Серёга воспринял это как мастерство Рыжего. Это уметь надо – так постоять…




[1] "Аквариум" – (здесь) аналог "обезьянника", только вместо решётки – толстое стекло, отсюда и название.

[2] Здесь фамилии вымышленные. А не помню настоящих потому что.

[3] Пантограф – токоприемник, штуковина такая на крыше вагона, которая скользит по проводу и иногда искрит.

[4] Парник – два вагона, сцеплённые в один состав, этакий паровозик из Ромашкова.

[5] "Минусовка" – фонограмма, запись музыки без вокала, чтобы оркестр-ансамбль с собой не таскать по дискотекам.