[700x497]
...Проезжая мимо дома Катарины, он немного притормозил, чтобы хоть по какой-то метке на её окнах представить, что та, о которой он до сих пор не может забыть спустя почти два года, делает в этот полуденный час.

Форточки были закрыты, шторы без видимого движения оставались на своих местах вот уже который день. Неделю. Ничто не говорило ни о пребывании, ни об отсутствии хозяйки.

Когда он доехал до конца улицы, чтобы повернуть на центральную, его вдруг осенила мысль: «Цветы! На подоконниках нет цветов!»

Он остановился на перекрёстке, пропуская пешеходов.

«Ну, конечно же. Их и не было на подоконниках... всё это время, что он проезжал мимо последнее время... Но с каких именно пор? Как он упустил эту деталь? Так – стоп: люди обычно отдают цветы родственникам или соседям, если куда-то надолго уезжают. Она могла сделать то же самое, отдав соседям, так как родственников у неё здесь не осталось. Но когда же, всё-таки, цветы исчезли с подоконника?! Когда впервые он их не заметил?!»

Аркадий судорожно вздохнул и также неровно выдохнул: что это может значить?.. Одно - она уехала. Отдохнуть? Или насовсем?..

При последней мысли он почувствовал, как ноги становятся ватными, а глаза наливаются не то кровью, не то кипящей жгучей жидкостью. Сзади раздались клаксоны нетерпеливых машин. Не в состоянии повернуть, он снял педаль с тормоза, и машина медленно поехала под гору до следующего перекрёстка. Там он сумел взять себя в руки и повернуть налево, чтобы через двадцать метров въехать на площадку для машин перед собором и поставить автомобиль на ручной тормоз. Он заглушил мотор и обхватил голову трясущимися руками, уперев локти о руль.

Аркадий не мог понять, что с ним происходит. Пока Катарина была в городе (а он был уверен в этом), хотя и не видел её уже два года, всё оставалось как будто на своих законных местах. Но она не пешка, не ферзь, не... - от перестановки или потери из виду которой начинаешь ощущать собственный проигрыш. Проигрыш в чём?!

«Господи! Что происходит?! Почему ему так больно?! Почему так рвётся сердце наружу?!»

Аркадий был уверен, что забыл её, забыл её запах, её улыбку, солнечный блеск в изумрудных глазах... Он сам дал ей отбой. Жёстко. Бескомпромиссно. Безвозвратно.

Тогда какая сила заставляла его эти два года по нескольку раз в неделю проезжать мимо её дома - как часть какого-то придуманного ритуала или работы? В чём он хотел убедить себя? В том, что ей до сих пор больно?! В том, что она одна, и никакие её планы с переездом в другой город неосуществимы?!

Господи! Какой он садист! Он радовался тому, что ей не хватит сил в одиночку преодолеть этот барьер; убаюкивал себя надеждами! Давил в себе любые ростки нежности, любые проявления слабости в желании услышать её голос, набрать номер, прошептать ответное: «Я тебя тоже люблю!» Или: «Я не могу без тебя!» Так нет: он хотел верить сам и дать ей понять, что никакой любви к ней не испытывал, никаких романтических чувств в его сердце не было и нет! Она дважды открыто в СМСке призналась в своей любви к нему уже спустя несколько месяцев после их разрыва. В первый раз сразу после празднования очередного Нового Года. Второй – после поздравления с его очередным днём рождения. А на следующий день он получил сообщение, где она извинялась за всё то, что, возможно, стало катастрофой в их отношениях, и извещает, что стирает его номер телефона. Поэтому он не должен удивляться, если уже никогда ничего от неё не услышит. Он никак не воспринял все её сообщения. Не отреагировал ни на одно из них. Постарался побыстрее отмести от себя все мысли о ней, все попытки собственного сердца подсказать ему, что он совершает непоправимую ошибку, утверждая и убеждая себя, её и всех окружающих, что никакой любви вообще нет и не может быть – всё это выдумки сумасшедших, которым больше нечем заняться в жизни.

«Неужели он такой жестокий?! Нет, невозможно! Он же любит свою дочь! Оторвёт башку любому, кто посмеет обидеть её! Почему же тогда он так сопротивляется тому, чтобы впустить в своё сердце другую любовь, уверяя себя и других, что всё это выдумки бездельников. Что нет никакой любви в природе, кроме как к матери и детям! Да и не может быть! Есть только физиология двух половозрелых самцов и самок. Да, секс должен быть красивым: должна быть прелюдия, упоение предстоящим оргазмом – её, а затем и его самого... Поцелуи, обоюдное скольжение рук по телу... Но причём здесь любовь? Он проделывал это сотни раз с разными женщинами: в большей или меньшей степени получая удовольствие от такой близости... но, какое это отношение имеет к любви?!!»

Он неистово стучал кулаками по рулю, не замечая ничего вокруг, не сознавая своих действий. Из груди вырывался рык сдавленного рыдания. Уши заложило. Он ничего не слышал. Как вдруг, подняв резко голову, увидел стучащего в его лобовое стекло какого-то дедулю, который до этого сидел за воротами собора на сложенных досках. Тот что-то отчаянно ему кричал и махал рукой в сторону храма.

Аркадий, постепенно приходя в себя, опустил боковое стекло, чтобы расслышать, что этот странный человек ему пытается сказать. Тот, сгорбившись и подтягивая рукой правую ногу, подошел ближе к открытому окну и, устало выдохнув, произнёс:

- Милок, тебе плохо? Плохо? Экма, ты милый мой! Что ж с тобой стряслось-то такое?.. Айда со мной... Выходи из своего панциря... давай... давай, милок... там тебе полегчает... Закрой, на всякий случай, свой боевик... На пищалку, на пищалку нажми... Сработало? Ну, вот и славно. Айда за мной...

Аркадий послушно вышел из машины, закрыл окно и, нащупав в брюках брелок с сигнализацией, как во сне нажал на неё после того, как дед ткнул ему пальцем в брелок со словами: «Нажми на пищалку-то!»

Они оба двинулись через ограду собора ко входу, у которого лежал коврик, чтобы не скользили подошвы прихожан о полированные гранитные ступени и вход. Двери были настежь распахнуты. Дедуля трижды перекрестился, глядя на выцветшую икону под аркой, и сделал Аркадию знак следовать за ним.

«Ты, чай, милок, не хаживаешь в Божьи объятия... Вот бесёнок-то к тебе как репей и прицепился... тоску нагнал, душу стал кручинить, голить... А ты купи свечки в лавчонке-то, да ступай внутрь храма. Господь Бог сам тебе укажет дорогу... а может и подскажет, что надобно делать... Помолись, милок, помолись... Чай, не совсем отпал еще от Пастушка-то... Ступай... Ступай...»

Аркадий смиренно повиновался старичку, купил три большие восковые свечи в лавочке притвора и неуверенно двинулся вглубь почти пустого храма.

В левом пределе было сумрачно. На стене, отделявшей центральный придел от притвора, висели две иконы. В полумраке он различил лики Николая Чудотворца слева и Божьей Матери. Перекрестившись неуклюже в сторону каждой из икон, пошёл на свет, растекавшийся по полу из окон центрального придела. Едва вступил с каменных плит на деревянный пол, как половицы скрипнули под его тяжестью, и женщина, прибиравшаяся у центрального аналоя, повернувшись в его сторону, склонилась к нему в приветственном поклоне, а затем отошла к окну, где в кадушках стояли цветы. Аркадий подошёл почти к самому амвону, который не был специально огорожен, как в других церквях, и, не зная наизусть ни одной молитвы, прижал свечи к груди. Он не был крещён. Тем более воцерковлён. Не знал и не понимал смысл служб и хождения в Церковь. Посматривая то на икону Божьей Матери во весь рост, справа, то на Её Божественного Сына - слева между царскими вратами, никак не мог сообразить, к Кому следует прежде обратиться. Попеременно глядя то на одну, то на другую большие иконы в иконостасе, Аркадий внезапно понял, что не может даже сформулировать своими собственными словами хоть какое-то к Ним обращение. Перекрестившись и нагнув голову в обе стороны, подошёл к аналою, зажёг две свечи и поставил их по обе стороны иконы, лежащей на нём, а после направился к скамейке, стоявшей у противоположной стены, и устало опустился на неё.

Сидя, он рассматривал не расписанные до конца алтарные врата и пытался представить, как Катарина, прихожанка этого храма, молилась здесь на Литургии; или вот так же в одиночестве, испрашивала у Господа Бога что-то своё: прощение или помощь. Как она это делала? Что чувствовала потом? Были ли услышаны её молитвы, её просьбы о помощи Теми, к Кому она обращалась?

А что просить у всех этих святых ему самому? Чтобы они подсказал, где сейчас Катарина? Куда уехала? Навсегда ли?

В это время открылась маленькая южная дверь алтарных врат, и оттуда вышел седовласый священник. Он поклонился Аркадию. Тот кивнул в ответ, не зная, как следует вести себя в присутствии священнослужителя. Тот, повернулся к иконам, перекрестился несколько раз, и затем, спустившись с амвона, направился прямо в сторону Аркадия. Наверное, для того, чтобы сказать, что здесь нельзя сидеть - не место, мол, отдыха. Аркадий уже было приготовился встать, как тот, подойдя ближе к нему, махнул несколько раз рукой вниз, приглашая присесть. Ещё раз поздоровался и сел ближе к противоположному краешку скамейки.

- Дед Зиновий по внутреннему телефону сказал, что Вы хотите со мной поговорить? - посмотрел он вопросительно на Аркадия.

- Я? – удивился Аркадий. – А кто такой дед Зиновий? – неуверенно переспросил он.

- Наверное, опять что-то напутал. Здесь больше никого не было, пока Вы сидели?

- Нет... Дед Зиновий... Это тот, что правую ногу подтаскивает?

- Он самый.

- Да, наверное, это он про меня... Но я ни о чём его не просил.

Священник лишь утвердительно кивнул и заложил ладони в складки рясы.

Так они просидели минуты три.

- Вы отец Илларион? - внезапно осенило Аркадия. Катарина как-то упоминала его имя в связи с тем, что...

Священник лишь утвердительно кивнул в ответ.

- Тогда, - неуверенно начал Аркадий, - Вы, наверное, помните свою прихожанку... Катарину... молодая такая, высокая, красивая... - тут он осекся.

- У неё матушка, за которой она приехала сюда ухаживать, ушла в мир иной два года назад... Да, конечно, знаю. Бедная женщина – столько пережила за все эти годы. Но – выдержала, выстояла... В вере укрепилась... воцерковилась...

- Вы были её духовным отцом?

Отец Илларион кивнул.

- И знаете, что с ней? – взволнованно спросил Аркадий.

Отец Илларион внимательно на него посмотрел. При этом лоб его разгладился, глаза посветлели. Он провёл рукой по вьющимся седым волосам, затем пригладил небольшую бородку:

- А Вы кто ей будете?

Аркадий мотнул головой, не зная, как точно определить свою принадлежность к Катарине, и взволнованно отчеканил:

- Друг. Просто друг.

Отец Илларион понимающе кивнул головой и вновь повернулся к царским вратам.

И тут Аркадий понял, что батюшка догадался, кто он был на самом деле. Если Катарина ему исповедовалась, как духовному отцу, она обязательно поведала ему о своем грехе. Аркадий знал, что православная церковь рассматривает взаимоотношения женщины с женатыми мужчинами (или наоборот) как блуд, то есть тяжкий грех. Он взглянул в сторону иконы Божьей Матери и Её Божественного Сына, и срывающимся голосом произнес:

- Я люблю её.

Отец Илларион продолжал молчать. Ему, судя по всему, откровения прихожан такого рода не были в диковинку, и он мог спокойно выслушивать всё, что не скажет Аркадий.

- Люблю, - повторил Аркадий. – Хотя никогда сам не верил в это чувство. До сих пор не могу понять, как это произошло... Мы же расстались. Давно... Два года назад... Да и были-то по-настоящему вместе, - смешно даже сказать, - пару-тройку раз...

Аркадий умолк, смущенный своим неожиданным откровением и молчанием отца Иллариона. Он не знал, продолжать ли ему что-то пытаться объяснить, или итак уже всё понятно.

- Вы, наверное, знаете, что я женат... дети... Катарина однажды в сообщении, когда мы уже расстались, написала, что совершила тяжкий грех и винит только себя... - он лихорадочно сглотнул слюну.



- Но, отец Илларион, - вдруг пылко заговорил Аркадий, - поймите! Я НЕ люблю свою жену... Мы абсолютно чужие люди... Да практически не живём вместе!.. То есть живем-то в одной квартире... Если б не дети... - Аркадий умолк.

Воцарилась тишина. Было слышно только, как падает воск со свечей и чей-то голос, время от времени переходящий на полушёпот, гулко доносился из северного предела.

Отец Илларион глубоко вздохнул, словно снимая тяжесть с собственного сердца, и внезапно спросил:

- Ваши родители живы?

- Да, - опешил Аркадий. – Они сегодня с детьми уехали на лето отдыхать к морю.

- Слава Богу! – отец Илларион перекрестился и поправил свой крест на груди, а затем, как ни в чём ни бывало, спросил обыденным голосом: – Батюшка имел привычку изменять Вашей матушке, когда Вы были ещё ребёнком?

Аркадий тяжело сглотнул. Он никогда ни с кем не обсуждал свои семейные, а тем более родительские взаимоотношения. Но тут вдруг ему захотелось поведать этому человеку всю правду, и он упавшим голосом проговорил:

- Да... И довольно часто...

- А Вы обожаете свою матушку и дочку-малютку. Одну – потому что ей пришлось пережить немало из-за измен Вашего батюшки. А дочку – за то, что верите, что Ваша любовь, как талисман, убережет её от этой напасти в будущем… Он покачал головой: - Не убережет. Потому что Вы повторяете грехи Вашего отца. И хотя Вы человек неверующий, я вам открою истину, которую знает каждый православный: «Грехи отцов ложатся тяжким бременем аж на третье и четвертое поколение любого рода». Вы хотите, чтобы Ваша дочь и её будущие дети так же страдали, как Вы?

- Нет! – вырвалось у Аркадия. – Нет! - тише, но всё тяжелее дыша, повторил он. – Да я руки…

В это время отец Илларион резко повернул голову в его сторону, так что Аркадий осёкся.

- Ещё один грех совершите? Утяжелите участь своим детям и правнукам?

Аркадий обхватил руками голову, наклонился и, уперев локти в колени, начал раскачиваться из стороны в сторону. На брюки и пол между ног закапали слезы. Впервые в своей жизни на глазах у другого человека он позволил себе такую слабость.

Отец Илларион перекрестился, шевеля губами, прочёл какую-то молитву, снова поправил крест на груди, перекрестился и спрятал руки в складках рясы, продолжая смотреть на царские врата.

Когда Аркадий успокоился немного, батюшка, как по волшебству, откуда-то достал чистый бумажный носовой платок и передал его Аркадию. Тот с удивлением принял, высморкался аккуратно и протёр глаза.

- Я её больше не увижу?

- Пути Господни неисповедимы.

И тут Аркадий увидел через плечо священника, как старушка, работавшая до этого у аналоя, ставит на пол большой горшок с древесным фикусом: точь-в-точь, что стоял на подоконнике у Катарины.

- Катарина отдала нам все свои цветы, - словно прочёл мысли Аркадия отец Илларион. – Она хотела собрать коллекцию всех разновидностей древесного фикуса: Бенджамина, Кинки, Наташа... Но решила, что эти лучше послужат нашему приходу, а она начнет новую коллекцию уже на новом месте.

С этими словами отец Илларион встал и направился к северным вратам.

- Где? – пылко и почти умоляюще, почти крикнул он вслед удаляющемуся в алтарь священнику.

Женщина обернулась на его крик и сожалеюще покачала головой в сторону Аркадия. Затем подставила палец к губам, подошла поближе и вполголоса проговорила вежливо и смиренно: «На Бога не кричат, милок!»

Нет, священник, конечно, ничего ему не скажет, даже если и знает. Ведь это всё равно, что потакать греху, в котором Катарина себя винила.

- Что мне делать? – упавшим голосом посмотрел Аркадий на свои колени и потрескавшиеся руки.

- А ты помолись про себя, сынок. Господь Бог услышит и подскажет.

- Если уж он верующих не всегда слышит, зачем ему помогать такому, как я?

- Почему не слышит? Он всех слышит. И помогает всем, кому считает нужным. Другим просто не потакает. А вразумлять - вразумляет. Не без этого. А как без строгости? Господь Бог слышит сердце каждого. И если оно чисто и смиренно, то и вознаграждение не заставит себя долго ждать, - с этими словами она направилась в притвор.

Аркадий ещё долго сидел, разглядывая знакомые ему Бенджамину и Кинки у низенького окна, рядом с которым висела ещё одна, но более старая, толстая, не в раме, икона Николая Чудотворца, треснутая почти в самой середине. Ему показалось, что святой улыбается ему. Они долго обменивались взглядами. Лик Чудотворца сиял в лучах заходящего солнца, устремившего весь свой свет через противоположное окошко на икону…

Уже стоя на паперти храма, Аркадий, щурясь от яркого солнца, попытался отыскать взглядом деда Зиновия, который привёл его сюда. Но территория была пуста. Через центральные ворота постепенно начали собираться прихожанки на вечернее богослужение. Аркадий пропустил их всех, прежде чем сам вышел за врата, почти бессознательно отвечая на каждый приветственный поклон в его сторону…