[699x623]

Моё имя – Восточный ветер.

И хотя по-разному зовут меня люди,

тщетно пытаясь втиснуть в скорлупки своих многочисленных выцветших слов,

суть моя всё же одна – нести тепло и свет

только что народившегося солнца – исполина-младенца.

Я – свободен,

но ровно настолько, насколько позволяют законы Создателя, сотворившего всё.

Я – в постоянном движении.

Стоять на месте – это не для меня.

Я – первенец на этой земле

и свидетель её преображения, разделения вод, появления суши.

Я скользил по спинам причудливых рыб, ворошил перья пернатым,

обдувал жаркие бока антилоп и разыгравшихся с ними несмышлёнышей скимнов.

Я слышал первую речь Адама,

видел первую кровь Авеля.

Слёзы Евы я уносил в пустыню,

ими поил раскалённый песок, заметая следы усталых ног Каина.

Я – свидетель блистательных дел

и великих падений.

Тайны рук человеческих доступны взору Восточного ветра.

Я обдувал горячие лица строителей, возводящих сторожевые башни,

широкие стены многоголосых городов,

храмы немых божеств – покровителей смертных,

а потом уносил снова в пустыню

пепел и прах былой славы населяющих землю.

Я бывал в жилище бедняка, шевеля латаными занавесками,

и перелистывал, забавляясь, страницы книг, выпавших из рук сонных вельмож,

задремавших под звуки фонтанов.

Время не в силах прикоснуться ко мне,

для живущих под солнцем я всегда – желанный гость.

И я жду дня обновления земли.

Больше всего запомнились мне чудаки,

жадно ловящие дыхание Восточного ветра, словно нищие – царскую монету.

Они воспевали меня в нескончаемых песнях,

дёргая тонкие крепкие струны

или тряся лёгкими бубнами,

а то и без всяких инструментов возносили мне славословие.

Их наградил Создатель

удивительным даром видеть и слышать то,

мимо чего спокойно проходят другие.

В песнях своих они превращались в слух.

В песнях своих они превращались в зрение.

Сердце их становилось полною чашей, в которой отражалось невместимое небо.

Но не каждый вынес бремя таланта,

и многие по пути расплескали всю воду вверенной чаши,

а кто-то и вовсе разбил её о камни тщеславия.

Их имена чернеют неприглядными пятнами на больном теле истории,

в Книге жизни Создателя.

Но не о них сегодня моё слово,

не о них шумят задумчиво сосны,

повинуясь мне, словно тонкая медь умелой руке музыканта.

Были те, кто нашёл своё Небо,

находящееся внутри у живущих под солнцем.

Я расскажу историю об одном из них.

«Идущий за собственной песней» – так я его назову. Имена, что люди дают друг другу, для меня всего лишь – набор звуков, отличительный знак; я же выражаю суть, которую постигаю сам. Язык Восточного ветра неведом слуху смертных, и только молчащему сердцу иногда приоткрывается его сокровенный смысл.

Итак, этот человек знал меня ещё с детства. Он жил в деревянном доме, возле которого находился уютный сад с клумбами и ветвистыми ранетками. У входа стояла небольшая скамейка, возле которой рос куст белой сирени. Куст был посажен в год рождения мальчика. Вы наверняка знаете это тонкое деревцо с нежными крестообразными цветками, образующими пышные соцветия. Весною, в сумерках, оно напоминало пену волн неспокойного моря, когда я, желая развлечься, играл послушными веточками, разнося вокруг густой сиреневый аромат.

Так вот, ещё ребёнком он подолгу сиживал на скамейке, слушая мой голос. Мальчонка нравился мне, и часто, лаская его кудряшки, я пел ему древние песни, когда-то написанные ушедшими поэтами. Он, конечно, не понимал моих порывистых слов, но душа ребенка узнавала в вечернем шелесте мотивы песен Восточного ветра. Детям многое открыто, только они не могут услышанное и увиденное донести взрослым, а, когда вырастают, сами забывают свои первые откровения. Но этот мальчик не забыл. Мои песни легчайшими зёрнами упали в почву ещё не очерствевшего сердца. Их неясные звуки манили юношу, который пытался уловить их посредством робких строчек. Но нужных слов он так и не находил. Так, с деревянной скамейки, с весенних вечеров, начинался его путь – поиск собственной песни, выражающей полноту гармонии, на которую способна земля, вдохновлённая небом.

Я оставил его на некоторое время. Закон мироздания требует исполнения, и моё подчинение ему – беспрекословно. Того, о ком мой рассказ, я нашёл зрелым мужчиной на берегу моря. Он вслушивался в голос прибоя, силясь распознать скрытую мелодию, но, как ни пытался, ничего не получалось. Нужные слова так и не были найдены, бумага была чиста, как только что выпавший снег. Я спросил у волн:

– Чего хочет этот человек?

– Познания, – ответили волны. – Вчера мы давали ему пример: чайка просила у моря пищи по всеобщему закону «просящему да дастся». И море дало ей пищу. Рыба блеснула на поверхности. Чайка устремилась вниз и получила просимое. Она улетела, поблагодарив нас, но человек не понял примера. Он ушёл с тёмным лицом, поглощённый печалью.

Помню, я выхватил из его рук бумагу, швырнул в море и долго, яростно шептал стих о глупцах, не замечающих мудрости бытия, разлитой вокруг. Он поднимал воротник куртки и, скрючившись, шагал к дому, удивляясь внезапным порывам Восточного ветра. Уныние всё больше овладевало им. Но он – молодец! – не сдавался. Ожидание заветных слов стало как бы его второй потаённой жизнью. Оно было подобно тяжёлому маятнику, мерно раскачивающемуся где-то в пространстве напряженной души, и, казалось, не будет конца этому раскачиванию.

Человек продолжал поиск. Связанный работой, он объездил почти все страны, четко исполняя всё порученное ему, и мало кто знал о тоске, вспыхивающей где-то в глубине зрачков в часы одиночества. От меня не могли утаиться вспышки блеклого пламени, потому что я теперь постоянно сопровождал его. То была воля Создателя, не ломающего волю людей и оставляющего за ними выбор.

Идущему за собственной песней было уже за сорок. Маятник ожидания продолжал качаться, листы бумаги иногда покрывались кое-какими чернильными набросками, но все это больше походило на грязные весенние проталины на ещё не растаявшем снеге. Мой герой стал чем-то походить на меня: постоянно один, не имеющий семьи, мотающийся с материка на материк без отдыха и остановки. Отличие наше было в том, что я знаю цель и смысл своего существования – и в этом мой покой – он же не знал, и потому уныние становилось его тенью.

Однажды в его памяти тонко-тонко прозвонил колокольчик. Как и откуда возникает эта чуть слышная музыка детства – мне неведомо, просто приходит время тихого звона. Измотанный непрестанными скитаниями, человек вернулся во двор своего мальчишеского смеха, к дому с заколоченными ставнями и покосившейся сгнившей скамейкой. Заброшенность и ветхость жилища людей совсем не гармонировала с бойкостью густых, звенящих жизнью мазков природы позднего мая. И как-то особенно выделялся на этом весеннем фоне разросшийся куст сирени, украшенный благоуханием и трелями беспокойных птиц. Тот, о ком мой рассказ, опустился на скамейку, вытянул ноги (как бывало в детстве) и закрыл глаза. Воспоминания тенями новорожденной листвы пробегали по лицу, и я гладил поседевшие кудри, напевая песни его матери. Но чем более сгущались тени, тем более сумрачным становилось лицо скитальца. Память калейдоскопом выхватывала картинки из самого дна бездны, называемой душой, и не все воспоминания были легки и приятны. И тут он заговорил. Нет, губы его не разомкнулись, и язык оставался неподвижным. Он говорил посредством карандаша и бумаги. По чистым страницам небольшого блокнота быстро-быстро скользил грифель и знакомый мне почерк, словно беглое чёрное пламя, заполнял собою пустое пространство белых листов. Следя за его рукой, я отчетливо понял, что мучило человека, одиноко сидящего на заброшенном пустыре. Вот эти строки боли:

– Я помню, мама, как мы возвращались с похорон нашей бабушки.

И здесь, у входа в дом, я спросил тебя: неужели мы все так же умрем?

И ты ответила:

– Да.

– И папа умрет?

– Да.

– И ты?

– Да, – я помню твой вздох грусти и мою нерешительную паузу.

– И я?

– И ты. И все.

– И ничего не будет? Всё кончится? И лишь темнота?

– Да, как будто уснёшь вечным сном беспробудным, в котором картинок нет.

– Темнота! И …совсем ничего?!

И никогда не проснёшься? – надежда еще цеплялась за что-то,

как скалолаз, внезапно повисший над пропастью.

– Нет, не проснешься. Тебя просто не б у д е т, – пальцы скалолаза разжались…

Усталая, ты пошла в дом,

а я сел на скамейку и заплакал.

Было горько, обидно.

И ещё жалко:

себя, тебя, папу, бабушку, всех.

Я испугался смерти

и одновременно возненавидел её.

Мама, я не выдержал бы нахлынувшей скорби,

если бы не ветерок, внезапно появившийся,

ласково потрепавший по голове.

Казалось, он что-то шептал, успокаивал или даже

напевал какую-то песенку.

Это я хорошо помню.

Но что с того, мама?

И ты была вырвана небытием из моего детского рисунка.

И ты уснула безликим, нескончаемым сном.

Тебя нет и не будет.

Я, измотанный погоней за ветром,

я, идущий за собственной песней,

извечный неудачник,

бездомный скиталец,

говорю тебе, мама,

(хотя зачем, ты ведь не слышишь меня в своем сне),

но всё же я, познавший горечь слез и их бесполезность,

разжимаю непослушные губы

и извлекаю из чёрной гортани

неподъёмные глыбы-слова:

«Я потерпел поражение в битве со смертью».

Признаю это и отдаю

никчемную жизнь её мрачному океану,

волнам безмолвия, мрака.

Слова звучащей во мне песни, прославляющей жизнь,

так и не были найдены.

Я устал.

Я ухожу.

Поставив точку, он бросил на землю карандаш и блокнот, бросил последний взгляд на свой дом, на свой сад, словно узник, идущий на казнь, и не спеша, достал из кармана небольшой складной нож, которым когда-то играл в детстве. Закатав рукав, приложил к обессиленному запястью холодное лезвие. Вены уже не кричали, готовые отдаться короткому нажиму, обжигающей боли и неслышно приобщиться к чаше истления. Но ладонь, раскрытая в своей беззащитности, напоминала выброшенную на берег рыбу, жадно хватающую воздух. И тогда я зашумел яростно, так что ветви разросшейся сирени хватанули его по плечу. А потом случилось удивительное: маленький крестообразный цветок сирени, медленно покачиваясь, упал в ладонь отчаявшегося человека. Белый символ любви Создателя лёг в руку так, будто всегда и был здесь, будто это некая точка опоры, на которой держится вся Вселенная, точка отсчета нового измерения…

Идущий за собственной песней долго смотрел на цветок, покоившийся на сплетениях тонких линий присмиревшей ладони, смотрел, словно что-то вспоминая или прозревая. И казалось мне, что белый крестик незаметно врастает в кожу, становится неотъемлемой частью неповторимого узора не только руки, но и самой души исстрадавшейся. Человек аккуратно поднялся со скамейки, бережно неся единственную каплю новой жизни, единственную ноту новой мелодии найденной песни, и направился к выходу.

Где и когда записал он эти строки,

мне неизвестно,

но я, Восточный ветер,

разношу их по всему свету

и, как невидимые семена, сею

в сердца тех, кто ищет свой путь,

свою песню,

ищет отражение в земном Небесного.