[390x600]


Конечно, не стоило думать, что временный отдых, данный мне врагом человеческого рода после столкновения с казначеем и сравнительно редко нарушаемый гонением за защиту старчества, что отдых этот будет продолжителен, и у нас в обители вскоре произошел весьма печальный случай, который мог бы ввести меня в скорбь тягчайшую, если бы не милость Божия, помиловавшая меня, грешного. Началось новое вражеское гонение на меня с того, что как я уже раньше говорил, не по духу пришлось моему начальству и братии расположение и даже любовь ко мне Луки Алексеевича Федотова, сделавшего меня, по смерти своей единственной дочери, душеприказчиком по завещанию к его немалому имуществу. И завещано-то оно было нашему монастырю, а вот - поди ж ты - как мутил лукавый и возбуждал против меня братию за это!

Девица Федотова, дочка Луки Алексеевича - упокой, Господи, душу ее в селении праведных! - была погребена у нас, в ограде монастырской. На могиле ее заботливые родители с любовью насадили дивные цветы, и, конечно, я почитал святой обязанностью поливать эти цветы ежедневно, когда стояла засуха. И сколько же выслушивал я брани за эту поливку, это и описать трудно!..

Я положил за правило выходить к могилке в шесть часов вечера, и к этому часу там уже собирался праздный народ - послушники, иеромонахи и даже казначей, направляя стопы свои в трапезную к ужину.

- Какой это монах! - восклицали одни.

- Наемник! - ворчали другие.

- Всем бы ты был хорош, - говорили более доброжелательные, - но дело твое соблазняет не только иноков, но даже мирских. Грех тебе!

- Да что ему не поливать, - глумились третьи, - он ведь за это сотни рублей берет, мошенник этакий!

- Не ругай его! - слышались возражения, - ведь он их душеприказчик!..

Тяжко было на сердце, но я старался бороться с лукавым словами смирения:

- Прости меня, дурака! - говорил, - простите, если оскорбляю и соблазняю вас...

- Знаем мы тебя, химера! - отзывались мне на эти слова мои хулители, - только и слов у тебя, что - "простите", а завтра опять придешь?

- Простите - приду! - отвечал я.

И на другой день, бывало, опять начинается та же история, пока-то им это не надоело. Но тут и произошел такой случай, о котором не след бы и говорить...

Однажды пришел я от поздней Литургии, где был сослужашим, к себе и только что снял рясу, как вдруг услыхал торопливый стук в дверь моей кельи. Отворяю и вижу садовника, бледного как смерть, с испуганным лицом... Что такое?

- Батюшка, подите-ка за мной скорее, - проговорил он, едва переводя дух от волнения.

- Да что у тебя там такое?

- Да идите - увидите! Чудо-то какое! Ведь у вас на дорожке лежит мертвый голенький младенчик... Должно, его через ограду перекинули!

И правда: на дорожке лежало жалкенькое, ничем не прикрытое, маленькое тельце новорожденного и уже мертвого мальчика... Я послал садовника за игуменом и сам пошел вслед за ним: очень уж у меня волновалось сердце - я предчувствовал скорби, которые меня ожидают...

Пришел игумен. Послали за полицией, за доктором. Поднялись в обители суды-пересуды... Приехала полиция, приехал доктор. Младенца анатомировали и, определив, что он четырехмесячный недоносок, предали земле. Но заваренную чьей-то немилостивой рукой кашу пришлось расхлебывать мне, грешному Феодосию.

- Ай да отшельник! - радостно восклицали мои недоброжелатели, - ай да затворник! Вот так - пустынник! Вот зачем он и в саду-то поселился - поди-ка, кто бы мог это подумать?.. Да ведь они - святоши, все такие!

Младенец был подкинут не далее семи сажен от моей кельи. Толпы народа запрудили весь сад и усеяли все монастырские стены, когда производили анатомирование младенца...

Каково было слышать эти речи! Но, благодарение Богу, я перенес это искушение с таким хладнокровием, как будто оно меня вовсе не касалось. И когда некоторые из братии, жалея меня, советовали не скорбеть, я отвечал:

- Простите меня и помолитесь обо мне, грешном!

- Да в чем же ты просишь прошения? - спрашивали меня доброхоты.

- В день оный узнаете вину, если теперь не верите, - отвечал я, вспоминая грехи юности моей и неведения, а также и горькие падения моей прежней жизни...

У подкинутого младенца нашли трех матерей сразу: шла ярмарка и имелось три роженицы, чьих детей не отыскали. Которая из них была повинна, доведомо одному Господу.

Прими, Господи, раскаяние виновной!

LXIX

И видел я вскоре после того дивный сон: стою я будто, в Троицком храме в алтаре, на правой стороне, у стеночки. Идет Божественная Литургия, и поют "Блажени плачущий, яко тии утешатся"; и надо кому-нибудь из иеродиаконов облачаться, чтобы идти с выходом Евангелия. В алтаре в это время, на одной со мной стороне, стоит, будто, отец игумен, и я вижу, как он старается незаметно спрятать ризы, чтобы не дать мне облачиться. И когда он около комода делал вид, что приводит что-то в порядок, а сам в это время прятал от меня облачение, пропели все "блаженны", а выходить некому, так что служба остановилась... В это мгновение из южных врат вошла в алтарь величественная жена, в богатой как бы царской одежде, с длинным шлейфом по земле. И когда я увидел, что в алтарь входит женщина, то сердце мое исполнилось ревности и я хотел, было, сказать ей: остановись, кто бы ты не была! Ты - женщина и должна выйти отсюда, ибо земля, на которой ты стоишь, свята есть - Господеви... Но едва я это помыслил, как жена эта обратилась взором своим ко мне и им указала, что ей здесь место, а затем она подошла к отцу игумену и грозно спросила:

- Почему ты не даешь ризы отцу Феодосию? Для чего их от него прячешь?

Отец игумен будто бы страшно растерялся и второпях подал мне поручи, сказав:

- На, надевай!

Необыкновенно красивы были эти поручи, вышитые золотом и осыпанные драгоценными каменьями... И не успел я надеть этих поручей на обе руки, а надел только на одну, как жена эта вышла из алтаря, а другой иеродиакон облачился в старый стихарь и пошел со входом. И запели тут точно архиерейским хором: "Приидите поклонимся... молитвами Богородицы поющие Ти: аллилуйя... "

А я все дивился на надетый поручень, с тем и проснулся и увидел, что рука моя поднята вверх.

Долго я удивлялся этому сновидению и тому, кто бы могла быть эта жена, и что значило, что она упрекала отца игумена? Хотя я привык относиться к сонным видениям с большой осторожностью и не доверялся им, но этот сон оставил в моем сердце сильное впечатление.

Тем временем стали ожидать приезда к нам владыки Феодосия, и игумен и казначей, многие также и из братии говорили мне:

- Вот приедет владыка, и тебя посвятят в иеромонахи.

Отец игумен считал нужным добавить:

- Здесь не будет неизбежных расходов, как в Тамбове - здесь уж заодно и посвятим тебя.

Но когда приехал владыка, игумен представил ему, что иеромонахов достаточно, а я, как кандидат на священство, нужнее во иеродиаконах, потому что во всякое время исправен и могу служить, тогда как другие иеродиаконы не таковы. Так и не состоялось мое на этот раз посвящение: слишком опасалось меня начальство, как возможного заместителя в том случае, если бы их слабости дошли до сведения владыки. Сказывали мне, что перед приездом архиерея казначей говорил игумену:

- Да вы только посвятите Феодосия: тогда никто из граждан к нам и под благословение-то не подойдет. Уж и теперь на него многие смотрят, как на единого от древних, а тогда и с Троицей-то* никто нас в дом брать не будет...

______________________

* Чудотворная икона Лебедянского монастыря.

______________________

Сколько было в передаче этих слов правды, судить не мне, но на дело это было похоже. Меня даже не допустили в приезд владыки до служения с ним в соборе.

Великой печалью поражено было мое сердце, но не потому, что меня обошли - недостоинство мое меня обличало, - а потому что приезжал владыка, как говорится, ни про что, а уехал ни с чем: беспорядки наши, о которых он уже был предуведомлен (ему писал Л.А. Федотов), не удостоились внимания преосвященного и, послужив у нас, приняв трапезу, он остался благодарен и, когда садился в карету, то осенил братию крестным знамением и промолвил благожелательно:

- Ну, братия, молитесь!

И больше мы от него ничего не услыхали.

О, сила великая ключаря и благочинного!

Между тем в то время, когда архиерей кушал в игуменских покоях, что за умопомрачение творилось в трапезной! Шум, гвалт, бесчиние, разливанное море!.. Казначей вырывал из рук трапезного пятый штоф сивухи, угощая братию, которая уже и без того была достаточно "утешена". Трапезный не давал, казначей рвал из рук... Крик, ругательства! Тут же пьяные кучера владыки и благочинного, с трубками в зубах, ругаясь площадными словами, заигрывали песни и, не держась уже на ногах, приваливались к лавке...

Я все это видел, и вот это-то самое и заставляло скорбеть мое сердце. А тут еще злобные и торжествующие улыбки моих недоброохотов точно кичились своим торжеством надо мной, точно говорили:

- Ну, что? Видишь, как мы боимся архиерея!

По отъезде владыки встретил я нашего казначея: шел он из трапезной и уже едва стоял на ногах. Взял меня за руку и, едва лопоча пьяным языком, стал говорить:

- Не скорби, отец Феодосий: будет время, будешь и ты иеромонахом. Я сочувствую твоей скорби: ты желаешь лучшего устроения в обители - я знаю это. Но что ты будешь делать, когда ты сам видишь, какой у нас игумен? Я, брат, тоже, брат был и так, и сяк... да нет, брат, ничего не сотворишь: это просто Крылов "чурбан", а для порядков надо "журавля"... Я ведь, брат любезный, все понимаю!.. Ну, не скорби, пожалуйста, не скорби!., придет время... а теперь терпи!

И он лез ко мне целоваться... Я всю ночь не мог уснуть - сон бежал от глаз моих... И это называется обозрением епархии! И как это, думалось мне, можно было так, в глаза, обманывать владыку?.. О другом о чем я и думать боялся...

LXX

Стоял я за ранней Литургией у свечного ящика; смотрю, вошел в церковь какой-то юродивый и стал скромненько в углу, у самой печки. Когда, по окончании службы, народ выходил из храма, шел и отец игумен. Юродивый этот вышел из своего угла, подошел к игумену и, показывая ему рукой на меня, громко сказал:

- Смотри, - видишь ты вон того монаха, что стоит у свечного ящика? Смотри ж, помни, что я тебе скажу: ты его не трогай! А тронешь, то сам свои поруки с себя сронишь!

Игумен не нашелся, промолчал. А юродивый этот, которого я прежде никогда не видал, пришел после ко мне в келью и объявил:

- Хочу чай пить - напои меня чаем!

Пока я ставил самовар, он все время ходил по келье и что-то бормотал про себя невнятное, а затем подал мне образок святителя Афанасия Сидящего, что в Лубнах, и сказал:

- Вот тебе святитель Афанасий в помощники: молись ему - он все больше любит помогать дворянам. Он тебе поможет. Молись ты за меня, а я - за тебя, а он - за нас: вот и будет хорошо!

Я спросил юродивого об его имени. Он ответил:

- Я отцу Иоанну Сезеневскому брат, а о моем имени ты после от кого-нибудь узнаешь, а то я забыл, как меня звать...

Спрашивал я батюшку отца Амвросия про этого юродивого, и батюшка мне говорил про него:

- Я его знаю - это истинный раб Божий, и вот увидишь: все его предсказания сбудутся.

И точно, со временем, они все сбылись да так, что я о юродивом невольно вспомнил.

Вскоре после нашего свидания в келье меня рукоположил преосвященный Феодосии во иеромонахи, и было мне великое утешение принимать самого владыку, вместе с известными по жизни отца Амвросия и по истории устроения им Шамординской женской обители - помощником Феодором Захаровичем Ключаревым, тогда уже иноком, и бывшей в миру его супругой, тоже уже инокиней, Амвросией.

И стал ко мне, по рукоположении моем, ходить народ для совета и благословения, и я говорил об этом великому моему старцу, батюшке Амвросию, спрашивая его, что делать с народом - вступать ли мне с ним в беседы, или уклоняться? И батюшка мой ответил так:

- Ведь ты за ними не посылаешь - они сами к тебе идут под благословение и просят твоего совета: так нечего тебе от них и отказываться, а преподавай им благословение да и совет подай, что Господь внушит тебе отвечать на их вопросы. Бог благословит: говори им во утешение.

По благословению батюшки Амвросия и во исполнение предсказания блаженного юродивого, первыми мне пришлось принять двух женщин, из которых одна пришла ко мне за советом, а другая - как ее спутница. Было это дело так: шел я от ранней обедни. Подхожу к своей келье и вижу, что у крылечка стоят две женщины, и по обличью их видно, что они - не из простонародья, хотя одеты были так просто, что не всякий бы узнал, что из благородных. Женщины объяснили, что желают получить от меня совет по очень важному делу.

Я пригласил их в келью и поставил самоварчик, тут одна из них сказала, что она родная сестра помещика Д.В. Наумова; этого Наумова я знал, когда служил в Лебедяни по откупу: у него в тридцати верстах от города было имение - целая деревня крестьян и конный завод. Был он человек холостой и большой охотник до картежных собраний и женского пола, хотя мотом и кутилой не слыл.

Так вот, его родная сестра оказалась первой моей посетительницей, звали ее Екатериной Васильевной Щербаковой. Умер у нее муж, и на руках осталось трое малолетних сыновей и две дочери, и всех нужно учить, а у нее всего достояния - маленькое расстроенное имение по соседству с братом и для воспитания детей средств не хватает, а время уходит, и она не знает, что делать.

Рассказала она о своем безвыходном положении и со слезами спрашивала моего убогого совета. И поставила она меня в крайне затруднительное положение, не знал я, что и советовать ей... Только вдруг меня точно что осенило: я благословил ее образком святителя Афанасия Сидящего, который мне был дан юродивым, и сказал:

- Вы теперь для воспитания детей живете в Ельце - советую вам, в первое же воскресенье одеть ваших деток в праздничное, лучшее платье и пойти с ними в каменный храм, который от вас недалече и, когда войдете в храм, поставьте всех детей ваших перед местной иконой Божией Матери и научите их, чтобы они, когда запоют "Достойно есть, яко воистину", стали бы все на коленки, а вы - позади их, и все вы просите Матерь Божию. чтобы Она приняла вас под покров Своего милосердия. Смею уверить вас, что Матерь Божия, увидав ваши слезы и смиренную молитву веры вашей, испросит вам милость от Господа и Спаса нашего Иисуса Христа, и вы безбедно проживете, и дети ваши получат желаемое вами воспитание.

Совет этот, верую, внушенный мне свыше, госпожой Щербаковой был исполнен в точности, и Матерь Божия вняла их сиротской молитве. Вскоре смертельно заболел брат ее, Д.В. Наумов, и перед концом своим для всех неожиданно распорядился своим имением не в пользу братьев, людей состоятельных, а в пользу своей сестры - бедной вдовы, и в этом смысле, не сказав никому из близких, он и оставил по себе завещание. Вскорости тут он и умер, и госпожа Щербакова со своими детьми получила все его достояние.

И вышло благословение святителя Афанасия Сидящего на помощь дворянке и, притом, первой, которая пришла ко мне за духовным советом. Вот что значили слова блаженного:

- Он все больше любит помогать дворянам.

Когда же начались для меня новые скорби от игумена, то в оправдание предсказания юродивого, умер благодетель и верный защитник нашего настоятеля, благочинный архимандрит В., а следом уволили игумена от настоятельства на покой - исполнились, таким образом, и другие слова юродивого:

- Как его тронешь, так и свои поруки сронишь!

LXXI

Многое можно было бы еще написать о жизни моей в Лебедянской обители, жизни, исполненной всяких скорбен и искушений - и от злого духа, и от людей, не ведавших, что творят, но будет с меня и того, что написано: "Еже писах - писах".

Пятнадцать лет исполнилось со дня моего вступления в обитель, и срок пребывания в ней, предназначенный мне, видимо, исполнялся: чья-то невидимая рука уже предупреждала меня о том, что приближается время моего отшествия из этого места плача и воздыханий.

Шел я от ранней обедни к себе в келью и, вдруг, чего никогда не бывало, калитка оказалась запертой; и на ней появилась откуда-то надпись:

- Здесь тебе скоро нельзя будет ходить.

Я пошел к другим воротам, которые были вне стен монастырских, и на этих воротах той же рукой было написано:

- И здесь тебе скоро не придется более ходить.

Меня это поразило, но приписав эти предупреждения чьей-нибудь шутке, я вскоре об этом случае позабыл.

Зная о моих скорбях и гонениях, друг мой и отец о Господе, брат по иночеству отец Филарет писал мне, чтобы я переходил к нему в Плошанскую пустынь*, в новоотстроенную келью в саду. Писал мне, зовя к себе, и даже неоднократно, из Переяславля-Залесского Троицкого Даниловского монастыря архимандрит Герасим (Косенков), тот, которого еще моя бабушка-покойница благословила на иноческий путь... Но я твердо держался раз данного обета: из монастыря, Богом мне через старца Иллариона назначенного, никуда не выходить, пока не наступит то время, тем же старцем предуказанное, когда придется перебраться в вожделенную моему сердцу Оптину пустынь.

______________________

* Орловской губернии. Севского уезда.

______________________

Наконец, время это настало.

Когда сменили нашего игумена отца Иоасафа, около этого времени скончались и мои благодетели Федотовы, а я вступил по утвержденному Елецким окружным судом духовному их завещанию душеприказчиком ко всему их имуществу, оставленному Лебедянскому монастырю и заключавшемуся в капитале, землях, лесах и домах. В то же время к нам в монастырь был назначен в настоятели Святейшим Синодом ректор Тифлисской семинарии, архимандрит Валентин. Кавказские мои родные уже мне писали о нем весьма неутешительные известия, что вскоре же по его приезде и оправдалось. Ознакомившись с духовным завещанием Федотовых и узнав из него, что монастырское начальство не имеет при мне права распоряжаться завещанным имуществом, а также осведомившись заблаговременно о моем характере, архимандрит Валентин решил меня из монастыря выжить, что называется, не мытьем, так катаньем... Не прошло и месяца с его водворения в нашем монастыре, иду я по дорожке в саду к себе в келью и несу ведерко воды для самовара, тут повстречался со мной новый настоятель и говорит:

- Ай, какое прекрасное вы себе избрали место для жительства, отец Феодосии! Я вам завидую, право, завидую!

И начал он медоточиво излагать всю красоту духовной жизни в уединении, а, кстати, и моего одобрительного поведения; но рацею свою закончил неожиданно такими словами:

- Только вот что, отец Феодосии, я должен вам сказать: нужно вас перевести из этого уединения внутрь монастыря. Мнение мое таково, что там жизнь ваша, будучи на виду у братии, послужит к исправлению слабостей здешнего братства. Здесь вы только спасаете себя, а живя среди братии, вы можете влиять на их поведение.

На том мы расстались - он удалился с ехидной улыбкой, а я остался стоять, как громом пораженный.

Услыхали о том Лебедянские граждане и упросили исправника, чтобы он, будучи в Тамбове, заехал к архиерею и попросил владыку приказать архимандриту не трогать меня из садовой кельи. Владыка просил исправника передать настоятелю, что он не благословляет переводить меня внутрь обители. Приехал исправник к архимандриту с этим извещением в седьмом часу вечера и застал его уже в некоторых градусах повышенного настроения духа, и когда исправник передал слова владыки обо мне, то отец архимандрит в ответ гневно возвысил голос и, как бы передразнивая владыку, сказан:

- Не благословляю! Не благословил!.. Эка штука какая - не благословил! Пусть он благословляет там, у себя в Тамбове, а здесь я начальник и, следовательно, его не благословение для меня ничего не значит. А вы можете передать вашему Феодосию, что ко дню Пасхи я все-таки переведу его в монастырь, да, мало того, келью его сломаю!

И он в точности привел свои слова в исполнение, но кельи моей не ломал до времени.

И вот перевели меня, грешного Феодосия, в сырую, темную, холодную келью, в которой только что стены были вымазаны известью. И это ранней-то весной, когда еще не могло быть никакой сушки сырым стенам! Мало того: один из иеродиаконов вылил под пол целую бутылку скипидару, так что было трудно дышать.

Утром, едва передышавши ночь, я пошел к архимандриту и сказал ему:

- За что, батюшка, вы мне оказали такую немилость? Ведь, в келье моей невозможно жить.

- А вы, - отвечал он мне, - привыкли, чтобы у вас пахло резедой, или розовым маслом... - и много он мне тут наговорил неприятного.

Делать нечего - надо было покоряться: поднял я окошки, растворил настежь двери и, выдув и мало-мальски осушив келью, затворился в ней, так как ко мне не велено было строго-настрого никого пускать из народа.

Написал обо всем подробно моему великому старцу, батюшке Амвросию Оптинскому, и получил от него ответ - подавать немедленно владыке прошение об отпуске на месяц или на два в Киев. "Когда получишь отпуск, - писал мне батюшка, - то в Киев ты не езди, а приезжай ко мне в Оптинский скит, я же немедленно от себя напишу в тамбовскую консисторию, чтобы тебя не задержали высылкой билета". Я, конечно, так и сделал.

И раньше получал я предложения на перемещение в скит Оптинской пустыни: предлагали мне помещение в келье корпуса Федора Захаровича Ключарева и затем в корпусе, выстроенном графом Александром Петровичем Толстым для отца Климента Зедергольма. Но при всех скорбях моих и воздвигаемых врагом нашего спасения гонениях у меня не было желания оставить колыбель моего иночества - всегда звучал тайный голос в сердце моем: "В терпении вашем стяжите души ваша". И положил я сердцу моему обет - не иначе оставить избранное мной от начала и предуказанное мне место, но если меня будут гнать, как негодяя, силой власти, по слову Спасителя: "Аще гонят вас во граде, бегайте в другий".

И бывало до нестерпимости тяжело в моем монастыре, и мог бы я в предотвращение скорбен и в воздаяние моим гонителям пресечь их злохудожество непосредственным обращением к митрополиту Московскому Филарету, к которому я имел доступ, но я обращался только к молитве, прося Господа и Пречистую просветить сердца моих гонителей светом благоразумия, во еже творити Святую волю Его, и их молитвами помиловать и меня грешного. И батюшка Амвросий, старец мой великий, тоже все советовал мне терпеть и предаться воле Божией, не открывая наготы братьев моих, чтобы не нанести удара монашеству, и без того уже ненавидимому "умниками" века - либералами, реформаторами, вольнодумцами и нигилистами. И я терпел, и молчал, пока не исполнился час воли Божией, и сам батюшка Амвросий не вызвал меня под благодатную сень великой из великих Оптиной пустыни.

Но мне что-то долго не высылали билета из консистории, и "уны во мне сердце мое, и смятеся дух мой", и не было в моем сердце такого уныния за всю мою многогрешную жизнь. В таких безотрадных мыслях, чувствуя, как непомерной тяжестью навалилась на грудь мою безысходная тоска, лежал я на койке в сырой и холодной своей келье при закрытых дверях и спущенных занавесках и, вдруг, - о. Господи! - отворилась дверь моей кельи, и в келью вошла Сама Преблагословенная Дева Матерь Господа нашего Иисуса Христа, держа Предвечного Младенца на Своих пречистых руках; и в ручках Младенца была виноградная кисть. И протянул мне, окаянному. Младенец ручку Свою с виноградной кистью. А сзади Пречистой вошли святые мученицы; но сколько их было, мне за Царицей Небесной не было видно; и у всех у них были в руках небольшие кресты и высокие, зеленые ветви, наподобие осоки. И сказала мне Преблагословенная Словеса Свои сладости неизреченной:

- Мы пришли навестить тебя!

И с этими словами чудное видение скрылось из грешных глаз моих...

Не могу я передать сладости, ласковости и приятности небесного голоса Пречистой...

Уныние мое исчезало, аки дым, и в сердце водворилось такое неизреченное торжество, такая радость, что сердце мое было вне себя от восхищения и, как голубь, трепетало в груди моей, вырываясь, казалось, и с многогрешной и окаянной душой моей.

О, Преблагословенная! О, Честнейшая Херувим и Славнейшая без сравнения Серафим!..

LXXII

Вскоре после этого видения, дарованного не заслугами моими, а неизреченной милостью Божией, я получил, наконец, и свой отпуск, с которым и выехал к батюшке Амвросию в Оптину пустынь.

Батюшка с радостной улыбкой меня встретил словами:

- Ну, что - приехал, отец Феодосий!

- Приехал, мой батюшка, - отвечал я, обливаясь слезами, бросившись к ногам святого старца.

- Ну, не скорби - все к лучшему Бог устроил! - сказал дорогой батюшка. - Пей чай да иди к отцу игумену Исаакию, скажи, что я тебя к нему прислал.

Отправился я к отцу игумену и, когда нам с ним келейник подал, было, чай в соседней с залой комнате, я пить чай не стал и на вопрос отца Исаакия:

- Ну, что ж, не пьешь?

Ответил ему земным поклоном и, сквозь слезы охватившего меня волнения, сказал:

- Простите, батюшка: не чай я пришел пить, а просить у вас милости принять меня в число братства вверенной вам обители.

Отец Исаакий быстро вскочил с диванчика и, поднимая меня с пола, ласково промолвил:

- Что ты, что ты? Плачешь о чем? Ведь, ты был у батюшки, отца Амвросия?

- Был.

- Что ж он тебе сказал?

- Да к вам послал.

- Ну, хорошо: пей чай и ступай уже от моего имени к батюшке.

Когда я пришел к старцу и объяснил ему, что прислан отцом Исаакием, батюшка отец Амвросий встал со своей кроватки, надел на голову свою теплую камилавочку, взял меня под руку и, выйдя наружу, повел меня в соборный корпус, где ежедневно совершается братское правило. Там среди комнаты стоял небольшой сафьянный диванчик. Батюшка сел на него и стал снимать с ножек своих сапоги и, когда снял один сапог, я хотел, было, помочь ему скинуть другой, то он удержал меня, сказавши:

- Погоди немного! - а сам обратился к иконе Взыскание Погибших, перед которой горела день и ночь неугасимая лампада, и с лицом, исполненным глубокого и сосредоточенного молитвенного внимания, долго и молча смотрел на нее умиленным взглядом.

Помолившись тайной молитвой перед иконой, батюшка обернулся ко мне, положил на мое плечо свою ручку и сказал:

- Слушай, отец Феодосий, что я тебе скажу - с того времени, как я поступил в скит, я никого лично не водворял на службу в келью. Тебя первого сам привел и первого водворил. Вот тебе келья вместо Лебедянской в саду: смотри ж, живи, спасайся, молись и за меня молись!

С этими словами батюшка встал с диванчика, благословил меня, надел сапог на ногу и пошел из кельи в скитский сад, где его сразу обступила народная толпа, а я, проводивши его, вернулся в соборный корпус в отведенную мне келью, где и прожил с первых чисел июня 1875 года по двадцатого декабря 1876 года, когда неожиданно указом из калужской консистории был вызван к архиепископу Григорию II, которым и был назначен настоятелем в Свято-Троицкий Лютиков монастырь. Настоятельствовал я там, управляя братией, до пятнадцатого марта 1894 года, и оттуда был водворен обратно в скит Оптиной пустыни, где и живу доселе, вот, уже до пятнадцатого апреля 1903 года, когда записываю сие для памяти.

Всего было в моей жизни много и было много мне скорбей и разных неприятностей и от Лебедянской братии, и от начальников, и от самого себя. За все - благодарение Господу! Всем научал Он, Всеблагий, меня грешного и вел неведомыми Своими путями к познанию самого себя, учил терпению, указывал немоши, таящиеся в моем сердце страсти, о которых я бы без испытаний и не знал, и во всем совершал Он, Неисследимый и Премудрый, Свою святую волю, и да будет она благословенна от всех Им сотворенных и от меня, многогрешного, во веки. Буди! Буди!*

______________________

* Все, что было мною здесь написано, не для того писано, чтобы кто подумал, что я не имел за собой никаких недостатков, нет. я был много немощнее других и крайне малодушен в часы скорбей моих, утешая себя одной надеждой на бесценность заслуги Сына Божия. Каялся я ежедневно, ежедневно клал и начало к исправлению и... ежедневно видел крайние свои немощи, о чем и плакал, боясь часа смертного и Страшного дня Судного. А писал я, единственно вспоминая из прошлого, как оно было на деле, ничего не прибавляя и не убавляя.

______________________

Молю Тебя, Преблагий, не поставь в грех тем, кто гнал меня и ненавидел, и не помяни в день оный, но молитвами их, по бездне благости Твоей, за молитвы Преблагословенной и всех святых, ради дражайшей, пролитой Тобою, Крови Твоей, спаси нас всех. Господи! Озари сердца наши светом Твоего благоразумия, да единым сердцем и устами вси в признательности сердца воспоим Тебе вечное громогласное: Аллилуйя!

У вас, у всех, отцы святые и братья, со слезами целуя руки и ноги ваши, прошу: простите и меня, аще словом, видом или делом когда-либо как-либо оскорбил и опечалил или соблазнил. Простите, ради Распятого на Кресте, мне вся, яже содеял лютых, и помолитесь за меня, а я всех и за все прощаю, как и всегда прощал, не давая солнцу закатиться во гневе моем. Многие скорби принял я и многим сам досаждал, желая и умоляя Господа исправить обитель, в которой я полагал начало моей иноческой жизни, и тем возвеселить сердца, жаждующие славы Пресвятого имени Божия на земле, но зла никому не желал я и, видит Бог, никому не мстил за обиды, мне нанесенные.

Молю и прошу всех отцов и братьев, родственников моих и всех православных христиан, если кто пожелает поминать меня по смерти моей в своей ли частной молитве, или при Безкровной Жертве, поминать и возлюбленные моему сердцу имена великих и неизменных моих благодетелей - Луки Алексеевича и супруги его Любови Степановны Федотовых и матери ее, Александры Петровны Антоновой - вместе с именами моих родителей - Афанасия и Агафьи. А кому это покажется затруднительным, то пусть поминает только их, а имя мое пусть исключит из своей молитвенной памяти. Это духовное завещание для всех любящих меня, и за послушание воздаст Господь каждому по сердцу его.

Богу нашему слава. Ему честь и держава всегда ныне и присно, и во веки веков.

Аминь.

Матерь Божия, спаси нас!

* * *

Несколько слов от составителя биографических воспоминаний игумена Феодосия.

Благожелательство старца Оптиной пустыни иеросхимонаха Иосифа, с благословения которого составлено это жизнеописание, дало мне возможность воспользоваться рукописным материалом, оставшимся в скиту Оптинском после почившего игумена. Использовал я этот материал, как умел и как мог, но с любовью и в убежденном сознании, что он даже и в моей слабой обработке может и должен принести великую пользу как монастырям русским, этим великим хранителям Православия и Православной России, так и подвизающейся в них иночествующей братии. Быть может, спросит меня кто-нибудь: на чем основана такая моя уверенность? В ответ я не стану вдаваться в подробное оправдание моего взгляда и скажу просто: "Чтущий да разумеет!"

Большим пробелом в воспоминаниях почившего игумена представляется отсутствие какого-либо следа в них о периоде настоятельства его в Троицком Лютиковом монастыре Калужской епархии - от двадцатого декабря 1876 года по пятнадцатого марта 1894 года - и о последних годах его жизни в скиту Оптиной пустыни - с пятнадцатого марта 1894 года по двадцатого октября 1903 года - дня его кончины и венца земной его жизни. Как все, что совершается в жизни этой привременной, творится только волею Божией, то признаем и в этом обстоятельстве Десницу Господню, которой одной - власть открывать завесу прошедшего, настоящего и будущего, и не будем доискиваться на стороне того, чего не нашли в первоисточнике, в уверенности, что не будет это полезно для единой цели как труда моего, так и единой цели жизни всякой души христианской - ее вечного спасения в Небесных Обителях Отца нашего Небесного.

О последних годах жизни почившего в Бозе игумена мне со слов очевидцев известно сравнительно немногое, а вместе с тем и очень многое. Немногое - в том, что касается, так сказать, исторических фактов из его жизни, а многое - в той великой к нему любви Оптинской братии, которая окружала смирение последних годов его жизни и которая проводила его в последний приют всех земнородных пришельцев и странников - в могилу братского кладбища Оптиной пустыни.

Отличительная черта конца земных Христа ради подвигов почившего игумена, по воспоминаниям Оптинской братии, была его необыкновенная незлобивость, смирение и редкий дар благоговейно-умиленных слез во время совершения Божественных служб, особенно же Таинства Евхаристии*. Славился игумен Феодосии и особым тонким юмором, всегда утешавшим смиренных Оптинских иноков меткостью и назидательностью игуменских суждений в области словопрений или обыденной монастырской общинной жизни.

______________________

* В полной мере исполнились на нем пророческие слова великого Оптинского старца Макария: "Искушения породят в тебе ведение, а познание своих немощей обогатит тебя смиреньем, и ты будешь снисходительнее к другим". Но величайшая эта христианская добродетель приобретена была им не сразу, как это видно из его автобиографических записок, а постепенно и принесла свой плод только к концу его земной жизни, когда он достиг меры возраста Христова.

______________________

Но, все же, отличительной чертой этого выработанного милостью Божией и собственными усилиями воли характера было смирение, которым он до конца дней своих бил своего невидимого врага, общего всему христианскому миру.

Приходит как-то раз игумен Феодосии в трапезную, а там два брата моют посуду и спорят между собою. Один из них говорит:

- Если я вижу брата моего близким к падению, то моя обязанность остановить его на этом пути словом предупреждения.

Другой возражает:

- Нет - это будет с твоей стороны духовной гордостью: этим ты его можешь соблазнить, а себя ввести в прелесть.

Заспорили между собою иноки. А иноки те были из новоначальных.

На спор этот случился игумен Феодосии, пришедший в трапезную с ведром за водой, чтобы идти мыть в скиту отхожие места. Это было его добровольное послушание. Увидели игумена споряшие и воскликнули:

- Ну, вот, батюшка отец игумен и разъяснит нам наше недоумение!

Игумен в ответ:

- Ну, вот! Ну, вот! Нашли кого спрашивать! Меня-то, дурака?..

- Да, батюшка, скажите же нам что-нибудь по этому вопросу! - не отставали от него молодые иноки.

- Да, что вам от меня, дурака, какая польза?.. Ну, - знай себя и будет с тебя: вот вам и мое дурацкое слово!

С этим словом налил игумен в ведерко воды и пошел чистить скитские ретирады.

Еще один скитский брат рассказывал мне про игумена Феодосия:

- Истинный раб Божий он был, и мне думается, был в нем и дар прозорливости, только он его тщательно скрывал от других. Вот, что я на себе испытал: с небольшим прошло года два или год с чем-нибудь, как я принят был в Скиту послушником, и, конечно, как всякого искреннего новоначального, меня снедала неумеренная ревность о Боге и я, что называется, горел усердием не по разуму. В такое время, крайне опасное для новоначальных иноков, я на свой лад судил и рядил и братию, и скитские порядки: мне казалось, что в Оптиной все не то, к чему стремилась в миру душа моя и, наконец, в мыслях своих дошел до того, что решил уйти из скита, так как нет в нем ни одного спасающегося, и с братией скитской, думал я, только свою погубишь душу, а пользы никому не принесешь... Как-то раз с особенной силой напал на меня этот дух-искуситель, и иду я, понурив голову, по скитской дорожке в саду, а в голове так и долбят неотвязные мысли: уйду, уйду! Сами гибнут и меня погубят!.. Вдруг кто-то меня толк в спину. Я обернулся, смотрю - сзади меня игумен Феодосии - лицо серьезное, а глаза так и светятся добротою и участием...

- Не так, не так думаешь, брате! Все здесь спасутся и спасаются, и ты спасешься, только каждый своим путем.

Проговорив эти слова, игумен отошел от меня, а я был до того поражен, что не сразу даже и опомнился, но мысли мои в голове после этой встречи приняли совсем другой оборот, и я не ушел из Оптиной и думаю в ней, если Богу будет угодно, и сложить грешные свои кости.

До конца дней своих игумен Феодосий приносил свою службу Богу и едва ли не в день своей кончины служил Литургию.

Здоровьем своим он славился среди Оптинской братии, и дивились же этому богатырю, когда он, бывало, в крещенские морозы из жарко натопленной братской бани нагой, прямо с раскаленного банного полка, выбежит на снег и сидит на нем, пока не переберет мороз все его жилочки и все суставчики. Клубом валит от него банный пар и сверкающим на солнце инеем падает на обнаженное игуменское богатырское тело, а ему и горя мало: посидит, посидит так-то на морозе и опять на полок париться. А было ему уже в ту пору за шестьдесят лет.

- Ну, и молодец же игумен! - восхищались его здоровьем братия.

Когда пришла пора ему умирать, игумен Феодосии послал сказать в скит одному близкому ему по духу брату, что он что-то себя очень плохо чувствует и просит придти к нему и принести с собою аптечку электро-гомеопатии графа Маттеи, в целебное свойство которой он верил. Врач этот застал игумена уже в предсмертной борьбе угасающей жизни с грозным призраком смерти.

- И что ж вы думаете, - сказывал мне этот брат. - Враг-диавол, преследовавший игумена всю его жизнь, и тут не отстал от него: руками кончающегося игумена он срывал с него монашеский его параман, чтобы лишить его спасительных язв нашего Господа, которые он всю свою монашескую жизнь носил на своем теле, и не дать ему отойти с этой печатью монашеских обетов ко Господу... Я не захватил с собой аптеки и, пока бросился за ней в свою келью, пока вернулся к игумену, великое таинство смерти успело совершиться: игумен Феодосии уже лежал мертвый на своей кровати с монашеским крестом в руках, сложенных крестообразно на груди и с параманом на спине, который лежал на нем, как следует истинному воину Христову, представшему на смотр своему Царю, Владыке Христу.

Так кончилась жизнь старца игумена Феодосия. Мир праху его, а молитвами его - милость Господня всем призывающим имя Божие во истине.

Николо-Бабаевский монастырь.
Семнадцатого августа 1906 года.