[700x509]
«Деревня большая была, народ голосистый, удалой».В.П. Астафьев «Последний поклон»

/p>

«На истинной земле жили воистину родные люди,

умевшие любить тебя просто так, за то, что ты есть,

и знающие одну - единственную плату - ответную любовь».

В.П. Астафьев «Ода русскому огороду»



Господи, благослови и помоги!

Родные, близкие, друзья Анны Константиновны знают, как долго и часто мы с ней общались, но уж три года, как она в мире ином и теребят меня со всех сторон: пишу ли воспоминания.

Отвечаю: “не пишу”, вгоняя в недоумение, вызывая досаду и огорчение, сама огорчаюсь: не ложится живое дыхание нашей дружбы на бумагу… Долго искала причину, отчего не развертываются воспоминания, никак они не превращаются в «свиток».

Вероятно, вспоминать можно то, что ты забыл, что отодвинулось, отошло… А тут пока что ничего не отодвинулось, не затянулось и страшно, что на бумаге всё может оказаться тускло, холодно, да не вкралась бы какая-нибудь фальшивая нота…

Понуждало только понимание, что Анна Константиновна дорога многим, ибо человек она удивительный, согревала надежда, что мои воспоминания подвигнут других написать о ней свои строки, и всё же дело не шло. Не шло, и всё тут! Друзей своих замучила, прося их молитв…



9 сентября 2010года. Мы с дочерью Анны Константиновны Галей молились у её могилы, где она рядышком со своим Коленькой любимым почивает. Дивились, что в день её памяти всегда погода непременно особенно солнечная и тёплая, и помолились у всех дорогих могил.

Дома спросила у Гали, помнит ли, как с мамой они забежали ко мне на улицу Кецховели солнечным осенним днём, объявив, что на минутку, просто повидаться, обе радостные и, как я тогда определила, какие-то «победные». Они рассмеялись:

- Да, мы такие вот! – и умчались.

- Так и было, - сказала Галя, не сумев, как и я не умею, объяснить, почему именно победные, но точнее не скажешь: так и было!

Никогда также не умела я понять, тем более объяснить, отчего «Последний поклон» мне кажется книгой, насквозь пронизанной-просвеченной-прогретой солнечными лучами. Как это возникло, откуда берётся у меня это чувство: ведь только сунься в текст и сразу же наткнёшься на какую-нибудь надсаду: «Мужики - дедушка, Кольча-младший и я - слушали бабушку и понимали, что с нею не пропадём, лишь бы не сдала она, не свалилась». И таких надсадных ситуаций полным-полно, но всегда находился лучик надежды: «Ничего, мужики, ничего. До весны доживём, а там…»

А «там» - было и было горького до слёз, но держались-выстаивали-выдюживали преданностью и истинно христианской любовью друг ко другу, всегда отыскивающей какую ни на есть отдушину в любых обстоятельствах.

Возможно, это вот солнечное восприятие усиливается длительным знакомством и общением со многими, так сказать, героями «Последнего поклона», которых застала в живых. Обласкана тёткой Августой за студентов филологического факультета КГУ, особенно за юношей, которые во время фольклорной практики чисто выпалывали её огород в благодарность за её песни и рассказы. Смеялась вдоволь над остроумными речами тётки Апрони, диалоги с нею запечатлены и Виктором Петровичем. Алёша, который казался мне святым из-за его потрясающего трудолюбия и всегдашней его весёлости, издали тянул ко мне навстречу обе руки с поднятыми большими пальцами и раскрывал свои объятия. Капу я облапливаю сама, потому что её нельзя не любить, не говоря уж о Гале с её всегдашней сестринской заботой.

Встречалась в тексте «Последнего поклона» и Анна Константиновна, увидев которую впервые, я была поражена большим сходством с Виктором Петровичем. С годами это сходство усиливалось, только лицо её неуловимо напоминало ещё и преподобного Серафима Саровского, одного из самых почитаемых ею святых. Это сходство замечала не я одна: по моему описанию без посторонней помощи нашла её в толпе приехавшая на «Литературные встречи» Надежда Тихоновна Добровольская, учительница Новокамалинской школы Рыбинского района.

Очень много Анна Константиновна помогала успешному течению фольклорной практики студентов КГУ, которой я руководила. На моё сетование, что народ отнекивается, трудно раскрывается, она отозвалась очень живо: взяла меня за руку и предложила пройтись по улице. И вот: одну она обнимет-поцелует, другой пригрозит, что любить её не станет, если она не будет помогать, третью начнёт увещевать: «Думашь, легко Антонине со студентами-то управляться? А вот твоим бы детям так отказывали бы, а с них ведь спросится, их работа оцениватся! Да и что Овсянку-то срамить, что мы песен не знам, не певали?» С каждым встречным свой разговор, но со всеми – с любовью.

Вот главное её «оружие» - любовь. Смысл и двигатель её дней всегда и во всём.

Николай Ильич, Кольча-младший, тогда уж был серьёзно болен, но меня встречал также приветливо, как и она: усаживал пить чай, принимался мне пересказывать какую-нибудь книгу, однажды особенно подробно передал роман А.Черкасова «Конь рыжий», да так талантливо (вероятно, это у них в роду, ибо и не очень разговорчивые их дети, Галина и Юрий, если уж прервут своё молчание, то заслушаешься), что я затихала и внимала, пока Анна Константиновна не вмешалась: «Ты, Коленька, соображашь, кому это расказывашь? Она студентов учит!»

Я совершенно искренне заступалась, просила продолжать рассказывать, мне действительно интересно было его слушать.

Анна Константиновна просила приходить к ним с утра пораньше (вместе со студентами ночевала я в поселке «Молодёжный», а во второй половине нашего пристанища жили молодые строители-грузины): «Приходи пораньше, а то он ещё затемно начинат спрашивать, пришла ли Тоня. И днём почаще к нам заходи».

Тут была некоторая «хитрость»: Анну Константиновну огорчало, что всё труднее было уговорить мужа поесть, а со мной он подолгу гостеприимства поднимался и усаживался лишний раз попить чайку, ибо одна я чаевничать отказывалась, Анна же Константиновна могла со спокойной душой отлучиться по разным бытовым надобностям: не одного оставляет. Она передала мне его последние слова привета: узнав, что я уехала навестить родных, больную маму, Николай Ильич сказал: «Если бы Тоня была здесь, она вылечила бы меня». Мы с Анной Константиновной так истолковали его слова: болел он довольно долго, все повседневные заботы лежали на Анне Константиновне. Дети не рядом, в городе, работают, приезжают в выходные, а я посижу с ним за чайком, да попрошу что-нибудь рассказать, принесу свежую ягодку с огорода, и такая вот малость больному была отрадой.

Само собой разумеется, что поминаю его в своих молитвах, как и всех родных, о которых рассказывала Анна Константиновна: особенно часто о своем отце, сыночке Петеньке, который прожил на свете всего пять годочков, о любимом брате Александре, водила меня на могилки.

Как ласточки, вились в доме приезжающие внуки, чаще Рома, реже Василина – дети Юры, а сын Гали вообще школу закончил в Овсянке, поэтому с ним я чаще всего общалась, да не обо мне речь: Анна Константиновна отличалась весёлым характером и закомандовала, чтобы я непременно была на 18-летии внука: «Ну, как жа, жаних ведь он твой! Слёзы проливал из-за тебя!»

Ну да, в пятилетнем возрасте Сережа объявил, что женится на мне – вырастет только. Как-то пошли мы с ним на берег Енисея, присели на большущий камень, я уложила его себе на колени и стала играть на его животе, будто на барабане, слушая его весёлый смех, да, видно, увлеклась и хлопнула его посильнее, Серёжа вскочил и с ревом помчался к бабушке: «Не любит меня моя невеста, не любит!» На вопрос бабушки, что случилось, он сквозь рыдания проговорил: «Кто ж так больно жениха ударит, если любит?» Пока я добежала к ним, у Серёжи уже высохли слезы, он улыбался и бежал мне навстречу: нашла бабушка какие-то целительные слова, убедившие Серёжу в любви его невесты.

Помнится, что застолье его восемнадцатилетия было превесёлым, я после него даже уехала с Анной Константиновной в Овсянку, она же решила меня ещё и так порадовать: позвала своего племянника Володю Огородникова и велела ему показать самые красивые берега Енисея. Володя не ослушался тёти Ани любимой, усадил меня в лодку и по мере нашего продвижения ревниво поглядывал, действительно ли я искренне ахаю, восхищаясь дивной красотой берегов и самой реки, я видела, что он и сам любуется красотой, к которой невозможно привыкнуть. Кстати, кто-то из пишущей братии, обозрев окрестности Овсянки, воскликнул: «Тут и дурак станет писателем!» - вызвав восторженный хохот Виктора Петровича, который не раз повторял сие своим гостям.

К вечеру этого же дня – какой просторный оказался! – ненадолго приезжал к нам и Серёжа, что умилило нас обеих. Веселилась я и на его свадьбе, радуясь очаровательной его избраннице Наташе, которая, как говорится, пришлась ко двору. Свадьба удалась на славу! Неподражаем был – уж постарался ради племянника! - Юрий Николаевич, Юранька (как называла его иногда Анна Константиновна), который уморительно изображал так называемого целителя Кашпировского. Виктор Петрович, как и вся свадьба, хохотал до слёз.

О внуке Романе запомнилось вот что: застолье звенело песнями, а выбежавшая на веранду за чем-то Анна Константиновна увидела горько плачущего пятилетнего Рому:

- Ромочка, что с тобой? Чего ты тут рыдаешь?

Ответ сразил бабушку:

- А чего они неправильно мелодию поют?

-Ромочка, ты уж прости их, развеселились, раздурачились, вот и завели не туда!

Можно представить, какие застолья слышали внуки, что и мелодии знали. Рома стал врачом, не музыкантом. Серёжа инженером. Василина тоже врач, кандидат наук.

Ещё, как говорится, не вечер. Внуки Анны Константиновны продолжают совершенствоваться вместе со своими детьми: Павликом и Арсюшей.

Я ещё застала довольно богатые количеством родни и голосами овсянские застолья. Не были мне в диковинку сибирские песни, сама росла в деревне Покрово-Тугач Ирбейского района Успенского сельсовета Красноярского края. Но, то ли стала старше, то ли уже редко доводилось слышать такую мощь, но в первом моём в Овсянке застолье случилось вот что: меня, как одну из гостей, усадили в центре, я была в весёлом, счастливом расположении духа и не пришло в голову запастись лишним носовым платком. Впрочем, немного проку было бы от него, тут понадобилось бы целое полотенце. Внезапно я ощутила, что не только щёки, но всё лицо, шея, грудь были залиты ручьями. Казалось мне, что слёзы текут по лицу даже в обратном направлении, ко лбу. Растерянно я стала выбираться из-за стола, постеснявшись, не догадавшись попросить какую-нибудь тряпицу. Кто заметил мои слёзы, начали спрашивать, в чём тут дело; Анна Константиновна быстро нашла какое-то убедительное объяснение, и все успокоились, тем более, что я очень скоро вернулась в застолье и включилась в хор… И тогда, и потом, позже, слушая песни Овсянки, Усть-Маны, Дивногорска, всей душой поняла Федю Протасова, без ума любившего пение. («Живой труп» Л. Н. Толстого)

Уже тогда чувствовала, что такое пение только чудом может возродиться, ибо уже нечасто в России можно было его слышать, онемела она, замолкли её песни, как во время оно сионские в египетском плену. И душа моя плакала, до конца ещё тогда не понимая причину. Анна же Константиновна в любую минуту готова была запеть. Бывало, станет вспоминать какие-то печали прошлой жизни, а их было с лихвой в России, в которой октябрьский переворот сделал врагами крепких хозяев, созидателей, мастеровитых и трудолюбивых людей, восстановил всех против всех; у власти в основном стали те, кто был ничем, затеял самую страшную из войн – гражданскую. Уничтожалась на корню всякая духовность. Так вот нахлынут печальные воспоминания, а скажешь ей: «Всё равно, Анна Константиновна, пели люди! Пели!» Меня, подростка, отроковицу, всегда будили звонкие песни возвращающейся с вечёрки молодёжи. Так, сквозь сон отроческий, усвоила многие мелодии и слова. В годы войны и послевоенные работали дотемна, и сначала дети, ждущие мам с полей, слышали песни, жавороночье взлетающие голоса - голоса были почти у всех – потом уже из переулочка показывались труженицы, чаще всего возвращающиеся с работы пешком. В такое надсадное время пели! Может быть, песней и спасались». Тут же она и запоёт, станет припоминать одну песню за другой. Как-то я запела особенно полюбившуюся, записанную от неё студентами, которые её тоже выучили («Что там в лесе зашумело»). Анна Константиновна – мы сидели с ней и её дочерью Галей за обедом - шутливо толкнула дочь в бок и сказала: «Ты почему не поёшь? Выучи эту песню, ежели не знашь, а то с кем будет петь Антонина, когда я уйду?»

От любой печальной темы можно было её увести к песне, а уж к молитве тем паче. Особая её любовь – молитва Пресвятой Богородице « Царице моя ….»

«Царице моя преблагая, надежда моя, Богородице, приятелище сирых, и странных предстательнице, скорбящих радосте, обидимых покровительнице, зриши мою беду, зриши мою скорбь: помози ми яко немощну, окорми ми, яко странна; обиду мою веси, разреши ту, яко волиши; яко не имам иные помощи разве Тебе, ни иные предстательницы, ни благие утешительницы, токмо Тебе, о Богомати, яко да сохраниши мя и покрыеши во веки веков, аминь».

Надо было видеть её лицо во время пения этой молитвы и какое-то время после: казалось, что найдено окончательное утешение и больше ничего в жизни не встретится непреодолимого.

В связи с этим вспоминается, вернее, не забывается одно событие: 3 декабря 1996г. состоялась закладка камня в основание будущей в Овсянке во имя святителя Иннокентия Иркутского часовни. Был довольно холодный день, и мы с Анной Константиновной после молебна мчались домой. Когда уже вскочили в избу, я со смехом сказала: « Ничего себе как «пророчица» бежала! Так «ковды» теперь собираетесь «на тот свет»? Когда? Или всё же Богу эту заботу оставите? Я не забыла ничего».

- Ты давай-ка лучше картошечки почисти, ишь какая память-то у неё! – отбивалась от меня Анна Константиновна. - Сама вон как посинела, я-то тепле была одета и то совсем озябла!

Не захотела она в этот раз вспоминать о своей, как мы потом с ней оценили, неправославной, неправильной, значит, печали, печали «не по Бозе».

После кончины Николая Ильича она сильно загрустила. Поскольку моя мама умерла вскоре после его ухода, то я, что называется, зачастила в Овсянку. Анна Константиновна просила меня не говорить её детям и внукам, как сильно она скорбит. Возьмёт, бывало, горсточку земли на огороде, рассматривает её и говорит: «Всё-всё меня отседа выживат, с этого света. Смотри, в земле какие-то червячки, коих я никогда не видывала, капусту вон кака-то холера ест. Всё-всё выживат меня с этого света….»

Станет вспоминать, как они, бывало, сядут на скамеечке в огороде, начнут ворошить всё дорогое-пережитое, «забумчат» свою любимую песню «Однажды в комнате уютной…» Уж в самые последние дни своей жизни Николай Ильич посокрушался о том, как мало он говорил ей о своей любви слов: «А ведь я тебя сильно любил». Можно подумать, что Виктор Петрович «списал» такое объяснение в любви отсюда в рассказе своём «Ясным ли днём», да рассказ-то написан намного раньше. Никогда не могла обойтись без слёз, сколько бы ни читала его.

-Ну да, конечно, себя-то жальче всего, чего доброго можно ещё научиться брюзжать, ворчать, возненавидеть в тоске весь белый свет, всю свою доброту забыть-погубить. Не-ет, я всё же Гале скажу, а при случае и Юре. Может, Галя не любит вас?

- Ещё не лучше! (Когда Анна Константиновна чему-нибудь удивлялась или если что её возмущало, она произносила это своё «ещё не лучше»). «На эту Галю никакой управы нет! Себе ничего не сошьёт, дома ходит, как не знай кто, а мне то сошьёт платье, то халатик, то блузку, то пальто купит, то плащ. Ну, куда мне тут наряжаться? И хоть говори, хоть не говори, не слушатся, всё для меня старатся».

- Так, может, Юра старается вас сжить со свету? – задираюсь я.

- Ну что ты, Юранька меня жалет и понимат.

Как только она возвращалась к грустным мыслям, я напоминала ей о любви, о любящих её детях, внуках, правнуках, вспоминала о любимых ею людях. Она расцветала на глазах, ибо любила людей, не переставала удивляться и Бога благодарить за своё окружение. Души не чаяла в сотрудницах библиотеки: «Анна Епиксимовна така спокойна, рассудительна, добра; Надежда Яновна всё старатся что-то сделать по дому. Скажешь ей, что ничего не надо, что всё в порядке, она оглядится и что-нибудь да найдёт и сделат. А как Валентина Григорьевна придёт, нахохочешься с ей, обязательно развеселит, будто у самой и горя не бывало. И муж у ей такой славнай. Зовут, приглашают меня всегда и на всё, что быват в библиотеке».

Я и сама участвовала в юбилеях Анны Константиновны, которые с великой любовью и вкусом устраивали для неё в библиотеке, спаси, Господи, этих добрых людей!

Да, ещё об Ольге Ильиничне Захаровой: «Ты только погляди, кака мастерица, как красиво она всё устраиват».

- То-то же! Она-то красиво устраиват, а как вы, Анна Константиновна, чучела полюбили ли? Я так и не могу войти туда, в бабушкин дом, душа содрогается от безвкусицы!

Анна Константиновна моя не спросила, о чём это я, тут же сказала: «Ох, дал бы им Вихтор за них! Послушали бы они его слов, кое-каких его словечек да выбросил бы их, чучела-то вон!»

Так и не поняла я, что это. Потрафить народу? Так истинный народ вкусом обладает. Подумать только: у Астафьева каждое слово играет и трепещет, а тут – восковые персоны, потаканье самым низменным вкусам, а главное: несродно это его живому духу!

Наверное, Анна Константиновна ценила ещё многих сотрудников библиотеки, но в общении со мной, вероятно, называла она тех, с кем чаще всего общалась.

Каждый раз, когда я уезжала домой, она передавала приветы всем нашим общим знакомым, непременно называя их по имени-отчеству.

«Привет Людмиле Тимофевне, дай ей Бог здоровья с сироткой-внуком справиться и сил на таки славны передачи по радио». Анна Константиновна говорила мне, что она всегда старалась не пропустить её передачу «Истоки духа» и подружкам своим о ней напоминала. Людмила Тимофеевна записала великолепную беседу с ней, которую повторяла по просьбе радиослушателей.

- Привет Валентине Андревне, мы с ней как встретимся, так поём « Богородице…»

- Привет Клавдии Иннокентьевне, берегу её иконочку, которую она мне подарила.

- Привет любименьким Самойловым – Вере Константиновне и её сыночку Владику. Не стала я спрашивать, почему у Анны Константиновны любимчики появились: её очень взволновал мой рассказ о том, как долго болела бабушка Владика, а сразу почти после её кончины Вера перевезла из Киева лежачую девяностолетнюю тетю Женю, которая не захотела остаться у дочери в Украине, пожелала умереть в Сибири, и Анна Константиновна понимала, какой крест эта семья на себя взвалила.

До последних дней помнила всех, просила приезжать, прибавляя, что уже немогутна, и может быть, скоро уж уйдёт к Коленьке, тятеньке, Витеньке…

А в тот памятный декабрьский день мы с ней нажарили картошки, приготовили салатики и разную деревенскую снедь и только накрыли на стол – калитка хлопнула и вскоре на пороге Виктор Петрович, громко радующийся: «Ух, как у вас тут тепло! Видел, видел как вы пометелили, Анна-то шибче Антонины скакала!»

- Садись давай! Небось, сам не хуже нас летел,- смеялась Анна Константиновна.

Славненько так мы подкрепились, и, когда читали благодарственные молитвы, я ещё запела «Царице», Анна Константиновна вступила сразу.

Виктор Петрович, отметив, как здорово у нас получается, попросил повторить, потом ещё. В третий раз уж и он подтягивал. Потом мы с ним отправились в библиотеку, где только-только рассаживалась у стола интеллигенция, участвовавшая в молебне, видно, не спешили, поджидая Виктора Петровича. Анна Константиновна в каждую нашу с ней встречу говорила, что Виктор Петрович всегда вспоминал, как мы пели тогда. И мы с ней то и дело возвращались к тому памятному дню.

Помнится мне и совсем иного плана картинка. Июльским днем мы с Анной Константиновной пили поздний утренний чай, и она вздохнула о старости. Я со смехом сказала, что от старости у нас на столе есть замечательное средство. Анна Константиновна удивленно подняла бровки, а я, схватив крупную клубничку, быстро-быстро намазала своё лицо и, не дав опомниться, то же самое сделала и с её лицом. Она спросила:

- И я така красна?

- А то как же! Ещё краснее!

Тут в дверь легонько постучали, и вошёл ее племянник Леня. Анна Константиновна всполошилась: « Ой, Леня, ты уж, пожалуйста, не говори никому, тётка-то твоя самашедча, умок-то потеряла на старости лет! Это Антонина, не спросясь, меня так разукрасила!»

- Ну, конечно!- сказала я со смехом, - это Анна Константиновна меня научила!

И все трое мы превесело смеялись, особенно при ещё одной просьбе Анны Константиновны «никомушеньки» об этом не говорить.

- Садись, Леня, чай пить, салатик попробуй, Антонина готовила, не знай от чего и помрёшь, столь всего она туда пихат, правда, мы уж ели его и, как видишь, живы.

Иногда летом, прикатив в Овсянку ранним утром, я не заходила в дом, а шла в огород и садилась на грядку прополоть, сколько успею. Успевала же немного, ибо Анна Константиновна не грешила многоспанием. Вскоре раздавалось: «Ах, тошно мне! Гостенька на грядке! Да как же Тишка тебя пропустил, не подал голоса?!»

Тишка – это собака, целую повесть написать – до чего умна. Скажу только, что запросто можно было определить, в каком углу Овсянки искать Анну Константиновну, если не застанешь её дома. Тишка везде и всюду неотступно следовал за ней.

Запирать его было бесполезно: любые преграды преодолеет и отыщет любимую хозяйку, радуясь при этом так, что ругать было просто некрасиво.

С ним бесчисленные разговоры вёл и Виктор Петрович, до чего осмысленные очи в ответ смотрели. Прямо-таки личность!

Однажды на летней кухне Потылицыных собрались особенно голосистые песнопевицы, чтобы для студентов спеть старинные песни. Особенно сильные голоса были у Анны Константиновны, её двоюродной сестры Елизаветы и Анны Павловны Юшковой. Студенты прилежно записывали их на магнитофон. Вдруг в форточку просунулась довольно крупная голова Тишки и подала голос. Очень даже выразительно подпел!

Можно представить, какое тут поднялось веселье! Как ни настраивались потом, записывать больше не могли в этот день: кто-нибудь да не удержится – прыснет.

Истинный дружочек Тишка, к счастью, долгожитель. Много радости подарила хозяевам и гостям эта умная и добрая собака солнечного цвета с необыкновенно пушистым хвостом и выразительным взором.

Так вот, не даст Анна Константиновна долго задержаться на грядке. Всеми правдами-неправдами пытаюсь отстоять своё занятие, убеждая дать мне возможность вспомнить мою деревенскую юность, но, если долго упорствую, она грозит батожком, в конце концов, гоняется за мной, за ней – Тишка! Такие сценки возникали и зимой, если я увлекалась расчисткой снега. Ну, никогда не давала всласть покидать снег, принимаясь вскоре гоняться за непослушной, на её взгляд, с батожком и Тишкой. Всегда нам казалось, что собака весело улыбается.

Непросто было улизнуть с вёдрами за водой. Выскользну на улицу, на крылечко, возьму в руки вёдра и коромысло таким образом, чтобы не звякнули. А как возвращаюсь, Анна Константиновна уж хватилась меня, уж на крыльце: «Тошно мне, уж воды несёт… Мы возим в бачке, помощники есть!»

- Ну, Анна Константиновна, я же в юности носила воду на коромысле, я ещё разочек сбегаю, близко ведь, и мне удовольствие! Ну что вы меня, как, бывало, моя мама ограждаете от физического труда!

Она вдруг погрустнеет и скажет: «Видно, потому, что у нас с твоей мамой в жизни было в избытке такого удовольствия!»

Сама же Анна Константиновна всегда находила себе дело. Время от времени я возвращалась к работе над студенческими записями фольклора астафьевских мест и частенько перепечатывала на той же летней кухне страницы будущей книжки «У астафьевских родников». Бывало, идёт Анна Константиновна с огорода, заглянет ко мне и скажет: « Я тебе сейчас помешаю, ить ещё одну песню вспомнила!»

- Мешайте, мешайте так мне почаще!

- Так может, Анну Павловну кликнуть, вдвоём тебе и споём! Кликали не раз, и она не отказывалась, благо, дом по соседству и петь всегда рада.

Можете себе представить, вообразить, что это были за дни: новые и новые жемчужины вспоминались, звучали!

А уж как любила Анна Константиновна церковь!

Всегда с болью душевной возвращалась памятью к атеистическим временам, выстудившим душу России, порушившим церкви, монастыри, уничтожившим бесчисленное множество духовных людей, икон!

Возможность побывать в церкви была для неё величайшей радостью. Поскольку в Овсянке церкви не было, она вместе со мной выбиралась в Никольскую кладбищенскую церковь, знаменитую ещё и тем, что в годы войны в ней служил архиепископ Лука Войно-Ясенецкий, хирург, автор трудов по гнойной хирургии, позже автор духовных книг: «Дух, душа, тело», « Я полюбил страдания» - не только потому, что я прихожанка этого храма, но именно на том кладбище похоронен особенно ею любимый брат Александр.

Однажды мы с Анной Константиновной пережили там нечто мистическое. Было чудесное воскресное утро, мы вышли пораньше, ибо она опасалась, что нескоро сама сумеет отыскать эту могилу. Войдя в кладбищенскую ограду, мы помолились и свернули, было, влево. С минуту шли и вдруг услышали сильный, чистый мужской голос: «Идите правее, правее». Мы замерли на месте, а голос повторил: «Идите правее!».

Перекрестились мы, и я сказала: «Посмотрите, Анна Константиновна, какая роса, давайте на могилку пойдём уже после службы». Она молча кивнула, и мы отправились в церковь. В церкви она всегда буквально распластывалась перед аналоем, благодарила Господа за счастье, возможность помолиться там.

Ночевала она в такие дни у меня, умоляя внука, живущего неподалёку, не обижаться, потому что нам надо было готовиться к исповеди и причастию. Серёжа относился с пониманием, и если на другой день он был свободен, то приезжал к концу службы на машине и вёз свою любимую бабушку домой, случалось, что и в Овсянку.

А что же было в тот день, когда мы слышали голос? После службы мы недолго искали могилу Александра, она действительно была несколько правее взятого нами направления. Мы часто вспоминали этот голос, вспоминать было приятно, такой чистый и сильный. Кто знает, к кому он был обращен, кому путь указывал, кто в окрестностях церкви что искал, но забыть это невозможно.

Радости Анны Константиновны не было границ, когда появилась часовенка в Овсянке. Молодого священника, о. Александра, она называла «мой батюшка». И он отвечал ей любовью: соборовал, причащал дома, когда она уже не могла стоять на молитве в церкви. Причащал и тогда, когда она перестала видеть. Племянница Наталья, дочь Александра, врач, настаивала на операции, но Анна Константиновна не решалась, а скорее всего, приняла эту беду как Божью волю, молилась, но всё же её иногда настигало уныние, и утешить её можно было, скорее всего, чтением Евангелия, молитв. Ей очень нравилось чтение дочери, говорила мне: «Галя красиво молитвы мне читат, только вечером, потому что днём работат». В последнее время она стала плоховато слышать, и тогда я садилась с ней рядом и прямо в ухо читала псалмы и молитвы. На прощанье говорила ей, чтобы она сохраняла подобие Ангела, ибо сходство с ним она обретает, когда молится. Она говорила: «Ты у Гали спроси, что за ангел быват, когда заблажу, когда нападёт на меня дурь, всем тогда тошно».

Такое случалось, когда ей казалось, что слишком долго она одна. Начну говорить ей, что одиночество не мешает молиться, она соглашалась, но говорила: «Если б видеть свет, не так было бы трудно оставаться одной. Видать, я Бога прогневила…»

Что тут скажешь? Однако, на какое-то время её можно было успокоить, ибо она всегда готова была отозваться на Божье слово.

Ни разу за десятилетия общения не уловила я, чтобы кто-нибудь, когда-нибудь был ей не ко времени или в тягость. При каждой встрече, бывало, она скажет: « А я почему-то о тебе много думала». Или припомнит, что снилась ей недавно, что чувствовала, что именно сегодня появлюсь, что соскучилась и даже сердилась, что долго нет весточки.

Было несколько случаев, особенно выразителен один, когда человек помешал… мне: короткий зимний день мчался быстро, мы ещё не успели наговориться с Анной Константиновной, как пришла незнакомая мне женщина, заявив, что дома ей скучно, и она пришла посидеть. Анна Константиновна сказала: «Ну, коль пришла, рассказывай, чего тебе так скучно». Женщина начала свои длинные жалобы на детей, на невестку, внуков, на весь белый свет, обижающий ее. Анна Константиновна слушала, сочувственно вздыхала, перед её уходом осторожно сказала, что ей хорошо бы с батюшкой посоветоваться. Мне уже надо было прощаться, ибо женщина сидела очень долго, но ни одним словом после её ухода хозяйка дома не обмолвилась, что вот, дескать, пришла некстати, незваная, или что-то в этом роде. Разумеется, напоила гостью чаем. Никогда никто ей не мешал, каждого принимала с открытым сердцем. Не слышала я, чтобы она кого-нибудь осуждала, на кого-то жаловалась. Иногда только сокрушалась: «Боженька, видно, забыл про меня, забыл, что я уже к Коленьке своему просилась, к тятеньке, к Петеньке, много уж там тех, к кому мне пора».

Она для всех находила оправдание. Скажет, дескать, всем некогда, не могут же все бросить свои дела и сидеть с ней.

Гостеприимство в этой семье беспримерное, и стержнем его всегда была Анна Константиновна. Её шаньги, калачи, булки, пироги, блины и прочие вкусности, мастерски выпеченные, отведали и писатели, и журналисты, и артисты, и киношники, и кого только ни поили чаем в этом доме! Вологодский поэт Александр Романов даже воспел в стихах это гостеприимство в стихотворении « В Овсянке»:

В Овсянке, в доме тёти Нюры,

Такие шаньги на столе,

Что не сдержать натуры-дуры -

Опять сидим навеселе.

Без счету съела и я дивных выпечек Анны Константиновны. Домашние её шутили, что любое недомогание нипочём, если Антонина явится. Но однажды мне было очень конфузно. Несколько дней я сидела за машинкой на летней кухне, наслаждалась то рассказами, то пением присаживающейся ко мне Анны Константиновны, а в один из дней заявилась ко мне жена племянника с двумя отроками, моими, значит, внучатыми племянниками. Они не предупреждали меня о своём приезде из городка Иркутской области, но соседи мои дали им мои координаты. Оказывается, в Красноярск они приехали за магнитофонами и прочими юношескими забавами и, сделав нужные покупки, нашли меня. Пришлось уделить им внимание, хотя сама в гостях. После прогулки Анна Константиновна, разумеется, усадила всех за стол. Отроки, видно, такой выпечки – в русской печке! - не едали и сметелили почти всю утреннюю стряпню, а Анна Константиновна с улыбкой знай им подкладывала!

Как она веселилась моему сокрушению! Я частенько напоминала ей о том визите моей родни, а она говорила, что приятно было видеть, как здоровые парнишки уплетали.

С её пирогами связано немало воистину славных событий, особенно вот это: приехала я в Овсянку аккурат к обеду. Да какому!

Пироги удались на славу! Ела я да нахваливала. После обеда Анна Константиновна наладила гостинец: большую миску с пирогами поставила в пакет и сказала: «Пойдём к Вихтору, гостя его порадуем, Валентина Курбатова. Сам-то он ругатца, знашь, де, что не могу отказаться от твоих пирогов, вон каку пузу наел и не надо мне их показывать!» Я пыталась отнекаться, но Анна Константиновна спросила: «Ты что, така горда или стесняшься? Стесняться нечего, мы несём пироги, свеженьки да румяны!»

И мы явились, застав во дворе Валентина Яковлевича в фартуке, громко сетующего, что то и дело Виктор Петрович заставляет его чистить картошку, мыть посуду, прибираться, да ещё и не угодишь ему! Виктор Петрович в ответ сочинял всякие небылицы о том, какие неудобства причиняет ему этот постоялец. Искромётные эти сценки – оба непередаваемо артистичны! – довели нас с Анной Константиновной до коликов, да и все вволю нахохотались.

Виктор Петрович усадил всех за стол, Анне Константиновне он так обрадовался, будто давно её не видел. Она потом говорила: «Вот всегда он эдак радуется при встрече. Мы с им с детства понимали друг друга». Когда я ему рассказала, как она радуется этому, он заметил: «Какая, однако, красивая старуха из Анны получилась!»

Я, конечно, передала это Анне Константиновне, она засмеялась и сказала: «В детстве мы с им пели, а теперь гулям по вечерам. Как устанет от своих книг и писанины, так идёт меня звать на прогулку. Беру свой батажок, и ходим, часто молчим, я стараюсь не забивать ему голову, пущай отдыхат. А то, быват, зачнём спорить, кому вперёд помереть. Быват, скажет: «Вот помру, с кем будешь гулять?» Я зареву на него: «Ты думашь, что несёшь? Ты думашь, что буровишь? Ты должон меня хоронить-то! Эдак вот накричу на него, он замолчит, а то скажет, что о часе смерти только Богу ведомо».

Часто-часто она вспоминала о том, как его утешала, когда с могилы дочери его, Ирины, унесли, срезав часть ограды: «Не могу я тебе сказать, Тоня, какой он был расстроенный, прямо лицо почернело. Я уж ему: « Да, Витя, да разве можно так? Кака железяка стоит такого расстройства, ты что?!» Чего уж только ему ни говорила, как ни убеждала, а он всё вспоминал и вспоминал и не мог успокоиться. «Витя, ну скажи, когда ты успокоишься, почему ты аж так расстраивашься?» Он тогда и сказал, что ему страшно: вот возьмут кого-то и похоронят рядом с Ириной, ему места не будет рядом с дочкой, уж вот во всё плохое готов был поверить».

Воистину бесконечное число раз она мне это повторила, так поразили её переживания Виктора Петровича, так она болела его болью.

Вернёмся, однако, к нашему визиту с пирогами, которым отдали должное, поприветствовав мастерицу и встречу коньячком. Как-то очень ловко в наших разговорах подстерегла Анна Константиновна момент и неведомо когда будто испарилась. Не сразу и хватились, только когда собрались к Енисею, на бережок. Там мы уселись на толстенное бревно и стали петь. До изнеможения напелись. Дорвались! Лучше сказать, прорвались сквозь усталость, заботы, невзгоды, болезни и прочие несовершенства нашей забедованной, нередко трудновыносимой жизни.

Первым поднялся Виктор Петрович и предложил:

-Ну, вы, друзья, погуляйте, а я пойду отдохну. Да смотри, Антонина, чтобы Курбатов-то не утонул. Я вспомнила, как у нас в деревне одна женщина, вполовину высунувшись из окна, кричала своему непокорному отпрыску: «Ну, погоди! Утонешь – домой лучше не приходи!» «Вот-вот», - сказал Виктор Петрович и ушёл. Я побрела по берегу, а Валентин Яковлевич искупался, догнал меня, и я слушала его дивные рассказы, его дивную речь; после он проводил меня к Анне Константиновне, которая сразу же кинулась нас кормить, но он умчался на улицу Щетинкина.

Как-то у нас с Анной Константиновной ещё сложился удивительный день, чего только ни вместивший, в том числе и песни, особенно мне полюбившиеся, спели кряду две Анны: они уж запомнили, что я всегда-всегда, если они вдвоём при мне сойдутся, просила исполнить «В зелёном садочке канарейка пела», «Голубку». Переглянутся так, улыбнутся, и скажет кто-то из них: «Ну что, первыми канарейку да голубку выпустим?» Сплошь артистичный народ в Овсянке, а, может, вообще русские люди?

Повосхищалась-порадовалась такому Божьему дню, Анну Константиновну поблагодарила за её целодневную заботу, она сказала, что рада такому дню, но поскольку я не спешила никуда, то Анна Константиновна сказала: «Давно собираюсь спросить, да всё не получалось. Расскажи-ка мне, Тонечка, как ты Виктора Петровича дураком обозвала».

- Я?

- Ты. Не отпирайся. Он сказал: пусть сама Антонина тебе и расскажет. Ну, рассказывай!

- Что, он с обидой это говорил?

- Нет, смеялся, но сказал: пусть сама расскажет.

- Да тут особо и нечего рассказывать. Я принесла очередной том, вы же знаете, что я тоже тружусь над собранием его сочинений?

- Ну, знаю.

-Так вот, просмотрели мы все уточнения, я собралась уходить, а Виктор Петрович говорит: «Ну, не дурак ли я? Надо было мне тебя сразу пригласить на эту работу (а я, увидев в газете объявление о том, что в Красноярске планируется собрание его сочинений, немедленно подала заявление о желании над этим работать). – Самый настоящий дурак, - добавил он.

Тогда я, ехидно, как только могла, поджала губы и сказала: «С этим уж ничего не поделаешь!»

- Вот язва! Смотри, какая язва! – сказал Виктор Петрович и тут же залился смехом. Я – тоже. И всегда смеюсь, как вспомню. Жаль, что он сам не рассказал, наверное, было бы вам смешнее.

- Да ну тебя! Надо ж так сказать! – смеялась Анна Константиновна. – Он, наверно, тоже долго помнить будет.

Люблю вспоминать рассказ её, как пришла в дом мужа к свекрови Екатерине Петровне («генералу в юбке» по «Последнему поклону»), которая не хотела, чтобы сын её оставил первую семью, где уж была дочь Люба. Я годы и годы не могла понять, что вот эта Люба падчерица, застала я их уже любящими друг друга; всегда Люба и вся её семья были желанными гостями в доме Потылицыных. Но когда Николай Ильич только ввёл в дом молодую жену, свекровь встретила её не очень радушно, правда, спросила, как её дома называли. Невестка сказала, что тятенька звал её Анкой. Свекровь тоже стала называть так: Анка. Вскоре они должны были к какому-то празднику стряпать пироги, шаньги. Свекровь закомандовала, чтобы каждая заводила свою квашню, спросила: «Ты стряпать умеешь?»

Я умела, завела квашню, выпечка у меня, слава Богу, получилась пышная, свекровь, хоть сдержанно, но похвалила, довольна осталась. В конечном счёте, она смирилась, ибо молодые были дружны, а как уж стали жить отдельно, так и вовсе ладили.

Была ещё одна черта у Анны Константиновны: очень любила она дарить и с такой любовью это делала, что отказаться было бы просто нехорошо. Живы у меня её рученьками связанные прихваточки, чудная салфеточка, всего не упомнить: чайнички, чашечки и т. п.

Последнюю кружку дарила она мне, когда глазыньки её уже не видели.

Сказала: «Открой сервант и найди там самую красивую кружку. Она сама чёрна, по ней цветы розовы и фиолетовы и листики зелёны, я её помню». Когда я нашла кружку, Анна Константиновна попросила меня её подробно описать, осталась довольна моим описанием и сказала: «Я для тебя её берегла и столько раз переживала, что опять забыла отдать, память-то уж дырява. Вот будешь из этой кружки, когда гостей нет, одна, пить чай и меня вспоминать».

Сама же от подарков отбивалась, говорила, что и так всеми задарена. Дарителя она так умела превознести, что он и в самом деле мог почувствовать себя щедрым. Возьмёт и скажет очередному посетителю: «Садись-ка пить чай, Антонина всего понавезла!». Скажу, бывало: «Анна Константиновна, ну не конфузьте меня, чего я понавезла-то? Скажете тоже!»

Не передать её любви к детям, внукам, правнукам, всегда её сердце их находило, всегда волновалось за них. Я её упрекала, говоря: «Можно подумать, что вы о всех их не молитесь, что только на свои переживания и надеетесь, а не на Божью милость. Детей ведь дал Бог, так вот, они сначала Божьи, а потом уж ваши. Или только ваши, а Господь тут не причём? Что, для детей, по-вашему, спасительны ваши переживания, а не молитвы о них? А ведь когда вы переживаете, на душе у тех, о ком переживаете, появляется тревога, беспокойство, а, когда молитесь о них, на душе у них становится хорошо, светло. С этим она не спорила, помолчит, вздохнёт и скажет: «Господи, помилуй нас, грешных!»

Много раз мы возвращались к этой теме, и Анна Константиновна рассказала, как от неё скрывали смерть Виктора Петровича, хотели, чтобы подольше о ней не знала.

Пришли Люба и Капа, дочь тётки Августы, их тоже нежно любил. Пришли и сидят, и сидят. Сначала Анна Константиновна радовалась, потом стала тревожиться: «Чего это вы домой так долго не идёте? Дел у вас дома нет?» Они так бодренько ответили, что вот, дескать, управились и время у них есть. А моё сердце начинат всё больше болеть, и, наконец, говорю имя: «Да что случилось-то, с кем? Что вы от меня скрываете!? Может, с Галей что? С Юрой? С кем, говорите! Тогда уж оне сказали, включили всё, а то сидят, ничего не включают, чтобы я не слышала, что уж нет Вити. Что тут поделашь? Все под Богом ходим, знала уж, что сильно хворат».

После отпевания и похорон Виктора Петровича большинство родных и близких уехали на поминки в Красноярск, в ресторан, а мы с Анной Константиновной остались в Овсянке на поминальной трапезе, устроенной в столовой ДОЗа. Несмотря на печаль, я все же запомнила, какая это была благородная трапеза. Шёл уже Рождественский пост, и это было распорядителями учтено: всё было приготовлено так, как и должно быть на православных поминках. К сожалению, не все соблюдают этот обычай, не все уже и способны это заметить, но мы с Анной Константиновной отметили это и молитвенно пожелали здоровья организаторам этой замечательной, достойной трапезы: все было благородно, благоговейно, красиво. Несмотря на большое число поминающих, все было чинно, не было никакой суеты, шума. Нас подвёз домой какой-то юноша, кажется, вернувшийся из армии. Не успели мы раздеться, кто-то нам позвонил и сказал, чтобы включили ТВ. А с экрана смотрел на нас живой Виктор Петрович, и мы прожили счастливейший из вечеров, благодаря замечательному режиссеру-петербуржцу, верному другу Виктора Петрович Михаилу Сергеевичу Литвякову: слушали Виктора Петровича, смеялись с ним и печалились, и до конца дней этот вечер останется в числе отраднейших, так были мы тогда утешены. Мы с Анной Константиновной до самых последних её дней не только постоянно вспоминали об этом, но молитвенно благодарили режиссера, создавшего такой замечательный фильм, и тех, кто способствовал, чтобы фильм был показан именно в этот вечер и этот час.

Кто, кроме Господа, мог все это учесть?

От Анны Константиновны постоянно как бы струились людям приглашения: «приезжай», «приходи», «бывай чаще», « не забывай», для каждого находились слова привета, сочувствия. Помню, как рассказывала она о переживаниях Алексея Марковича Бондаренко в связи с болезнью его матери, сочувствовала, утешала, говорила, что самого его любит как родного. Он же ей всегда повторял-наказывал: « Ты меня жди!» Много-много раз повторял, ей был приятен этот наказ ждать его, и она обещала: «Буду ждать, а ты приезжай, Алёша!»

А когда я перевезла к себе свою старшую сестру – бездетную вдову – тяжелобольную Ксению и уже не могла приезжать в Овсянку, а только писала письма, Анна Константиновна меня однажды потрясла, сообщив, что вот это письмо она писала целый день. Это чудное тёплое письмо я отправила Валентину Яковлевичу Курбатову, чтобы и он согрелся теплом такого сердца, подумала, что, может быть, ему зачем-то это пригодится. Был он тронут и написал, что они ещё посидят на завалинке с Анной Константиновной и попоют песни. Ей так понравилось и так развеселило ее это обещание Валентина Яковлича посидеть на завалинке, что она часто его вспоминала.

Потом уж она попросила писать мне соцработника Свету, которая – спаси её Господи! – мастерски передавала даже интонации Анны Константиновны. Письма были полны заботы, сочувствия, любви к нам обеим, она всё надеялась подлечиться-подбодриться и приехать к нам, просила наше фото.

Как легко Анна Константиновна склонялась к молитве, как живо отзывалась на духовное слово о смирении, терпении. Бывало, на её сетование о том, зачем Господь вот ещё держит в этой жизни:

- Анна Константиновна, вы можете похвастать великим терпением? Много у вас его, терпения-то?

- Ой, да у меня его сроду не было!

- Ну, наверное, всё же больше, чем у юной стрекозы, которой трудно было терпеть, допустим, замечания свекрови, да и самые безобидные слова?

- Да… кабы хоть маленечко тогда нынешнего понятия о жизни.

- А где ж его взять, понятия-то, только в терпении. Согласны ли вы с тем, что люди нетерпеливые труднее живут: всё им кажется не так: мороз кажется холоднее, чем есть, жара - вдвое жарче, все бы им ныть, жаловаться. А вы ведь, как в разум вошли, все больше других утешали, советовали потерпеть в некоторых трудных случаях. Советовали?

- Дак советовать-то легче! Известно, что чужую беду руками разведу, своей же рады не дам!

- Вот теперь Господь смотрит в душу, как Его раба Анна будет себя держать: благодарить ли Бога за всё-про все или грешить унынием. О чём, скажите, просите вы сейчас Господа чаще всего?

- Чтобы сил дал самой себя обихаживать да умок бы не отнял, тогда уж всем со мной достанется.

- Здоровый-то умок всё терпит и за всё благодарит. Сколько раз вы радовались, что послал Бог вам столько хороших людей. И сейчас они вас окружают, но жизнь сейчас засуеченная, забеганная, задышливая, но всё же стараются вас понимать, не оставлять надолго. В то же время вам и покой нужен, не суета, возможность побольше молиться…

Не оставил Господь рабу Свою Анну милостью Своею: она почти до самых последних дней могла подняться по своей надобности, сохраняла ясный ум и любящее сердце.

Упокоил ее Господь 9 сентября 2007г., положил рядом с любимым Коленькой в день памяти множества святых мучеников и великомучеников, хоронили ее в день усекновения Главы Пророка Предтечи и Крестителя Господня Иоанна.

Похороны её и поминки по всему напоминали пасхальные дни: погода была преотличная, народу великое множество: не только родные, друзья, но и просто любящие её люди.

Православные веруют: очень важен девятый день для новопреставленного, ибо на третий день после поминовения душа возносится к Господу для поклонения и ей, душе, показывается рай, обители святых, после чего на 9-й день душа снова возносится на поклонение Богу. Так вот, 9-й день был 17 сентября – это день памяти двух великих святителей: Иоасафа Белгородского и Митрофана Воронежского и день чудотворной иконы Божией Матери «Неопалимая Купина», а также Боговидца и пророка Божия Моисея. Вот какие помощники-молитвенники были в этот день ходатаями пред Богом о новопреставленной рабе Божией Анне.

На сорокой же день Господь определяет душе место, где она будет ждать Второго Пришествия Христа. Сороковой день для новопреставленной рабы Божией Анны тоже лучше и пожелать трудно. 18 октября, кроме множества святых мучеников и священномучеников, день памяти святителей Петра, Алексия, Ионы, Филиппа и Ермогена Московских и всея России чудотворцев. А также святителя, отбывавшего ссылку в Бириллюсах Красноярского края, Василия Кинешемского.

Так Господь нас утешает, прикровенно показывая судьбу Анны Константиновны в совершенном мире, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, где больше нет места смерти, но радость бесконечной совершенной жизни.

Конец и БОГУ СЛАВА!



Послесловие


Эти страницы – только бледная тень богатства нашего общения, только слабая попытка выразить благодарность Богу и судьбе за посланную мне радость этой дружбы.