[602x700]

Самые ранние воспоминания: солнечные лучи оранжево-золотистыми пучками падают в теплые лужи после только что прошедшего дождя – пробежаться босиком в эти минуты – верх блаженства. Потихоньку снова наполняется улица упрятавшимися по домам на время дождя ребятнёй – и жизнь продолжается обычным своим порядком. Солнечная, нарядно-чистая улица не только после дождя. Святая обязанность нас, ребятни, каждое утро мести у своего двора, а потом вместе и центральную, проезжую часть (благо машины тогда ходили редко).

На Троицу у всех ворота украшены березовыми веточками, в сенях настлана свежая трава, а на подоконниках баночки с букетами жарков. Дома тесно прижимаются друг к другу, много новых, только что построенных. После войны строили быстро, за одно лето, «сообча». В срубах, пахнущих смолой, нам, ребятне, очень нравилось играть, пока взрослые были заняты другими не строительными делами.

Нас, послевоенной детворы, было много: редкий двор, где было меньше пяти. И хотя домашних дел было немало у каждого, но воспитывала нас улица. И это не было дурным делом. Закаляли физические игры в «лапту», «городки», «круг выжигало», зимние забавы на ледяных горках, летом – купание в пруду. Учились плавать с наволочками – хлопали их об воду – получался матерчатый шар, наполненный воздухом, держа который в руке, можно было надежно держаться на воде, бултыхая ногами и подгребая свободной рукой - красивое зрелище - весь пруд в разноцветных наволочках. Нравственные высоты достигались в играх «в войну», когда за высшую честь считалось играть в «наших», а не фашистов, в негласных правилах взаимовыручки в частых походах в лес за ягодами, грибами – или просто ранней весной полакомиться пучками, саранками, кислицей. А вечерние посиделки на лавочке у палисадника с душистой черемухой, где пели, мечтали, делились самым сокровенным.

Чем еще помнится моя улица детства? Лампадкой, горящей под иконами у дедушки моего, Степана Яковлевича. Церкви на станции у нас не было – не успели до революции построить - слишком короткий срок, поэтому дедушкин дом был местом, куда приходили по воскресеньям и большим церковным праздникам молиться верующие, в основном, женщины, старушки. Помнится приезд батюшки из Канска – и тогда прямо на улице крестили желающих, поставив их кругом. Еще помнится всенощная на Пасху: крестный ход, освещение куличей – все это было на нашей улице.

Наверное, не все так благостно было и тогда, но вот не припомню я, чтобы чья-нибудь мама ругалась матом, а уж пьющих женщин и подавно. Этот ужас мы увидели чуть позже, когда к нам на улицу приехали новоселы. Все их звали «инвалиды», хотя женщины среди них были здоровыми, а вот мужчины без обеих или одной ноги. Они ездили по поездам, просили милостыню, а их жены делали леденцы «петушки» и продавали в тех же поездах или на базарах. А по вечерам они бурно отмечали свое возвращение с добычей. Вся наша улица с удивлением наблюдала дикие «концерты» с криками, ругательствами непотребными, драками. Изумляло, что женщины иногда вели себя агрессивнее мужчин. Но жили мирно, уважая, хоть и не принимая тот уклад, что сложился до них. Конечно же, были пьющие отцы и в наших семьях. Мой отец, царство ему небесное, большой был любитель выпить, и горюшка мама моя, светлая ей память, хлебнула много. Но и он, как мог, к делу нас приучал, сам никогда ни дня рабочего не прогулял. Все-таки служба на железной дороге есть дело ответственное.

Моя подруга детства не была на родине тридцать лет. И мы пошли с ней по нашей улице. Через несколько шагов она в ужасе оглянулась на меня и спросила: «Что, здесь была война?». Изрытая, в колдобинах, заваленная мусором, угольной золой, со страшными щербинами от разрушенных или сгоревших домов предстала перед нами улица нашего детства. Что с тобой стало? Кто тебя так? Ведь не было же здесь войны. Кто мне ответит? Может мои земляки, что живут здесь, знают ответ…

Вот домик прибранный, ладный. Дички-ранетки в палисаднике растут, вокруг дома порядок, все чисто выметено. Здесь живет Соня, хозяйственная, деловитая, достаток виден во всем. Да только обычного для села хозяйства не видать: ни коровы, ни овец – никакой живности. Откуда же такая добротность во всем – неужели с пенсии? Ан нет. Самым популярным бизнесом Соня занимается – техническим спиртом торгует. С постоянными клиентами, что канючат бутылочку в долг, Соня строга. Женщина бывалая, в дурах не останется. Если нет денег, везут на тележках должники какую-никакую мебель, бытовую технику. А уж если и этого нет – изволь отработать, на подворье всегда работа найдется. Часто, проходя мимо, вижу, как бедолага Киля (его по имени – Сергей – уже никто и не зовет, а многие и не знают, что были у него и имя, и семья, и высшее образование – инженер-электрик – да и сам он, наверное, это забыл) чистит снег у Сони, на другую работу он уже вряд ли сгодится, для этого покрепче Соня мужиков найдет.

А рядом разорённый дом. Когда-то один из лучших домов был на улице. Крытый железом, просторный, с колодцем во дворе. Жила там большая дружная семья. Дети давно разъехались, старики умерли, без присмотра дом простоял недолго. Юным вандалам понадобилось срочно для сдачи железо, поэтому разломали русскую печь, расколотили все, что можно было разбить – снесли приёмщику добычу и очень радовались, что получили за это 100 рублей.

Но вот повеселее картина, хоть домик уже сильно неказистый, старый, сгорбленный, с маленькими никогда немытыми окнами… Все, кто смотрит на этот дом, а особенно на его хозяев, улыбается. Живет там Лида Адам со своим мужем Толей Крикуном – местные блаженные. Чуть потеплеет, Лида сидит на завалинке около сельмага, что рядом с её домом. Лидино бесформенное тело с огромной обвисшей грудью, стриженой головой (иногда украшенной рыжим растрепанным париком) – привычная глазу картина нашей улицы. Лет 20-30 назад местная шантрапа дразнила Лиду, передавали о ней скабрезные анекдоты. Сейчас я этого не слышу. Молодежь изменилась? Или с возрастом Лида по-другому стала жить?

Хоть, на первый взгляд, она такая же ленивица, такая же грязнуля, так же не знает, как распорядиться крохотной пенсией – что-то в отношении к ней односельчан поменялось. Кое-кто сейчас даже называет ее «Мать Тереза». А что, в каждой шутке есть только доля… Ведь обогревается вокруг Лиды в ее заваленном разным тряпьем и еще непонятно чем жилище те, кому идти уже некуда, т.к. по беспечности, по пьянке ли кто-то разморозил своё жилье, кто-то сжёг. Таких сейчас ой сколько много. Но квартируют у Лиды только те, у кого дети, бездетных пьяниц она не принимает. Еще у Лиды собак много, они тоже живут в доме. Все собаки такие же неуклюжие и добрые, как и сама хозяйка. Лида любит ходить на школьные праздники. Приходит нарядная, садится в первом ряду, внимательно смотрит все представления, громко смеется, если что-то ее развеселит, а по окончании важно, ни с кем не вступая в разговор, уходит.

Что же я все про Лиду – а Толя, её муж. Он тоже достоин того, чтобы о нём написали. Толя высокий, чуть сгорбленный, с длинными большими руками. Он самый незаменимый человек в Камале. Без него редкая могила на кладбище не выкопана. У Толи, говорят, есть книжечка, где он записывает, когда и кому будет 9, 40 дней, год. Никогда еще в этом Толя не ошибался. Да где ещё Толя так сытно и вкусно поест, как ни на поминках. Не дома же, у Лиды, где никакая еда не задерживается. Как-то Толя пожаловался: «Купил 2кг. пряников, а дома воды нет, чтоб чай вскипятить, я и пошел к колонке за водой. Возвращаюсь, а уже ни одного пряника нет». Толя – один кормилец, большого семейства. Он работает кочегаром, делает мётлы и продает односельчанам по сходной цене, Толя незлоблив и даже поэтичен. Когда он идёт из лесу с охапкой березовых веток, громко распевает песни о любви, о родине, о счастье.

Еще Толя – главный смотритель порядка на улице. Он не любит, если кто-то или что-то бесхозно валяется, собирает бутылки и всё, что сгодится для обогрева жилища. Свалившихся на улице пьянчужек он тоже аккуратно грузит на свою тележку и, если это хороший знакомый, везёт в свою ограду. Чаще всего удостаивается этой чести Нино. Еще в памяти многих она – симпатичная, голубоглазая, веселая, щедрая девчонка. А теперь вот худая, почерневшая, с выцветшими глазами, с трясущимися руками Нино часто сидит на корточках у сельмага, «стреляет» сигаретки, а к вечеру, а то и с утра, успевает выпить свою долю «технаря», который валит её с ног очень быстро. Слабой она стала. Сострадание, стыд, благодарность в изуродованной форме еще присущи ей. Пьяная, она плачет о своей пропащей жизни, о том, что Господь призывает к себе хороших людей, а она вот живёт, никому ненужная. Эх, Нино, Нино! Болит сердце за тебя. Потому что в твоей судьбе, как в капле мутной воды, отражается судьба моей улицы.

Прошло три года. Нет уже в живых ни Кили, ни Толи, ни Нино. А технический спирт так же бойко продается, а дома горят и разрушаются…

В 2009 году камалинцы отметили 100-летний юбилей, что-то ещё повидает улица моего детства….