фото Lakir http://www.hippy.ru/forum/viewtopic.php?pid=20332
Наум Синдаловский
Опубликовано в журнале:
«Нева» 2013, №7
Фольклор внутренней эмиграции. 1960–1970-е годым .часть 2
7
Ярким представителем музыкальной культуры ленинградского андеграунда был Борис Гребенщиков, популярный певец и композитор, признанный лидер и руководитель легендарной музыкальной рок-группы «Аквариум», который был создан им в 20-летнем возрасте. Его композиторская и исполнительская деятельность уже тогда отличалась гражданственностью и подчеркнутым вниманием к поэтическому тексту. В то время Гребенщиков учился на математическом факультете Ленинградского государственного университета. В 1980 году его выгоняют из комсомола, а затем и из университета с обычной для того времени формулировкой: «за неадекватное выступление на одном из фестивалей, безобразный текст и музыку песен, за издевательство и неуважение к советской власти».
Среди его студенческих увлечений, кроме музыки, были театр абсурда и восточная философия. В одном из интервью он признавался, что был «таким же идиотом, как все, но с восточным уклоном». Мистический шлейф восточной иррациональности, которая воспринимается на уровне подсознания, окружает Гребенщикова до сих пор. Если верить одному из анекдотов о нем, в 1980-х годах некими предприимчивыми авантюристами был даже изготовлен пластмассовый кружок с его фотографией, подписью и специальной надписью по кругу. Если поставить на этот кружочек бутылку водки, утверждали изобретатели этого магического приспособления, то она «очищается, заряжается позитивной энергией, а градус ее повышается с 40 до 43».
В петербургском городском фольклоре Гребенщиков известен по прозвищу Гребень или по аббревиатуре БГ. Причем смыслы, которые вкладываются в это БГ порой диаметрально противоположны. Одни считают это уважительно-почтительным сокращением собственного имени популярного музыканта. И даже, несколько трансформируя аббревиатуру и утверждая, что от певца «исходит сияние», называют Гребенщикова: БОГ (БОрис Гребещиков) или БОГоподобный. Гребенщиков не возражает. Говорят, однажды поклонники пристали к нему с вопросом: «Какие у вас отношения с Богом?» — «Родственные. Я его сын», — ответил певец. Но есть и другие, которые расшифровывают нехитрую аббревиатуру БГ как Беспредел Гарантирован и даже Гроб Бебенщиков.
В отличие от интеллигентствующих ленинградских рокеров, самым ярким представителем которых был Борис Гребенщиков, Виктор Цой был неформальным лидером так называемых «купчинских панков» — более или менее музыкально одаренных старшеклассников окраинных школ, учащихся техникумов и профессиональных училищ. Да и жил он на Московском проспекте, поблизости от Купчина, спального пролетарского района, к населению которого жители исторического центра Ленинграда относились с едва скрываемой снисходительной сдержанностью. Цой являл собой образ демократичного, простого, понятного и доступного в общении парня. Согласно известному анекдоту, во время одного из его выступлений к нему, вышедшему в гардероб покурить, подошел милиционер: «Что, чукча, — спросил он дружелюбно, — пришел на Цоя посмотреть?»
Виктор Цой был солистом музыкальной группы «Кино», популярным певцом и кумиром питерских молодежных тусовок 1980-х годов. Снимался в кинофильмах «Конец каникул», «Асса!», «Игла». В 1989 году был признан лучшим актером советского кино. Всем своим творчеством он выражал протест против ортодоксальной серости, царившей в культурной жизни страны тех лет. Наивные представления о месте и роли нового поколения молодежи в общественной жизни формулировались словами его песен, находивших живой отклик у слушателей. В одной из них говорилось:
Мои друзья всегда идут по жизни маршем,
И остановка только у пивных ларьков.
По расхожей общепринятой в последнее время характеристике, Виктор Цой был последним советским героем, на которого равнялись подрастающие поколения.
Цой прошел путь характерный для многих представителей ленинградской культуры андеграунда. Рос способным, с задатками художника ребенком. Учился в Художественном училище имени В. А. Серова. Работал реставратором в Царском Селе. Затем попал в психушку, после чего в 1984 году устроился работать в котельную на Петроградской стороне, которая вплоть до 1986 года, пока там работал Цой, стала своеобразным молодежным клубом, куда приходили его друзья и товарищи по творчеству. В фольклоре эта котельная на улице Блохина, 15 называлась «Камчатка», а сам Цой — «Начальником Камчатки». Между прочим, так назывался и второй альбом с записями его песен. Виктор Цой прославил эту ставшую знаменитой котельную и в одноименной песне.
Девизом этого неформального клуба был придуманный кем-то из постоянных посетителей котельной слоган: «Пришла — раздевайся, пришел — наливай». Здесь можно было послушать музыку, пофлиртовать, выпить вина, попробовать легкий наркотик.
Ныне в помещении котельной открыты уже официальный молодежный клуб «Камчатка» и мемориальный музей, в котором хранятся десять так называемых «камчатских журналов». Эти обыкновенные посменные рабочие книги для обязательной записи температуры и давления в паровых котлах во времена Цоя использовались для автографов посетителей котельной. Со временем в них собралась уникальная коллекция эпиграмм, карикатур, шаржей, шуточных куплетов многих творческих личностей того времени. Сохранилось десять таких журналов.
Слава Цоя была поистине народной. Это находит продолжение и в посмертном фольклоре о любимом певце. Совсем недавно на стене павильона одной автобусной остановки можно было увидеть граффити: «Виктор Цой жив, он просто вышел покурить».
Цой погиб в автокатастрофе 15 августа 1990 года в 12 часов 28 минут на трассе Сока–Талси в Латвии. Он должен был выступить на конкурсе эстрадной песни в Юрмале. Видимо, торопился. «Москвич» Цоя столкнулся с рейсовым автобусом «Икарус» на скорости 130 километров. Цой умер мгновенно. Был трезв. Скорее всего, уснул за рулем от переутомления. Его похоронили на старинном Богослов-
ском кладбище в Ленинграде. Каждый год 15 августа, в день трагической гибели певца, на его могилу приходят поклонники. Некоторые проводят на кладбище по несколько дней. Они верят, что Цой не умер. Согласно легендам, передающимся из уст в уста, он просто улетел к звездам. По странному стечению обстоятельств ежегодно в день гибели Виктора Цоя идет дождь. Как утверждает легенда, это небо оплакивает короткую земную жизнь певца. По другой легенде, он просто устал от славы и уехал за границу, где тихо и мирно живет и сегодня.
Появилась и космическая легенда, согласно которой астральный двойник Виктора Цоя был «участником некой звездной войны на стороне светлых сил». В этой войне он погиб. При этом должен был обязательно погибнуть и земной Виктор Цой, что и произошло на самом деле.
8
Как мы уже говорили, литературными лидерами внутренней эмиграции, тусовавшейся в «Стране Сайгонии», были Иосиф Бродский, стихи которого и сегодня поражают невероятной философской глубиной и античной метафоричностью, и Сергей Довлатов, прославившийся широко известными повестями и рассказами из жизни советских людей по ту и другую стороны колючей проволоки.
Довлатов родился в 1941 году в эвакуации, в Уфе, в семье театрального режиссера. В жилах Сергея бурлил коктейль из еврейской крови отца — Доната Исааковича Мечика — и армянской крови матери — Норы Сергеевны Довлатовой. Не желая отдавать предпочтения ни той, ни другой половине своего происхождения, в паспорте Сергей Донатович записался Довлатовым-Мечиком. «Еврей армянского разлива», — говорили о нем друзья.
А еще говорили: «Родился в эвакуации, умер в эмиграции». Довлатов жил в Ленинграде до 1978 года. Затем был изгнан из Советского Союза как диссидент, творчество и общественное поведение которого не устраивало партийных руководителей Ленинграда.
Основные произведения Довлатова были написаны и впервые изданы за рубежом. Но ленинградцы знаменитых 60-х его хорошо знали. Он был видным, большим и красивым человеком. Рассказывают, что, когда он выходил на улицу, за ним сразу устремлялись толпы женщин, а когда появлялся на Невском проспекте, перед ним будто бы неслась молва: «Довлатов идет! Довлатов идет!» Он был «своим человеком» в любимом им «Сайгоне» и в других заведениях подобного рода. Он любил забегать в безымянные кафешки, где можно было почувствовать себя свободным человеком с чашечкой черного горячего экзотического напитка. Его можно было увидеть в полуподвальных забегаловках и в «Голубых Дунаях», как тогда называли пивные дощатые сараи барачного типа, выкрашенные в голубой цвет.
В петербургский городской фольклор Довлатов попал не столько из-за фольклора о нем самом, сколько благодаря анекдотам, автором которых он был. Фольклор далеко не всегда может похвастаться знанием авторства той или иной легенды, частушки, того или иного анекдота. Чаще всего их авторство анонимно. Но бывают счастливые исключения. Одним из таких редких исключений и был Довлатов. Многие анекдоты, придуманные им, впоследствии были опубликованы в его записных книжках. Чаще всего героем таких анекдотов выступает он сам. Вот только некоторые из них:
Однажды Довлатова пригласили на заседание комиссии по работе с молодыми авторами. Спросили: «Чем можно вам помочь?» — «Ничем». — «Ну, а все-таки. Что нужно сделать в первую очередь?» И он не выдержал. Ответил с картавинкой, по-ленински: «В первую очередь? В первую очередь нужно захватить мосты. Затем оцепить вокзалы. Блокировать почту и телеграф…»
Однажды Довлатова спросили номер его телефона. «Мой телефон 32–08, — ответил он, — запомнить его очень легко: 32 зуба и 8 пальцев».
Однажды Довлатов с Найманом оказались в районе новостроек. Стекло, бетон, однообразные дома. Довлатов говорит Найману: «Уверен, что Пушкин не согласился бы жить в этом районе». Найман отвечает: «Пушкин не согласился бы жить… в этом году».
Однажды Довлатова спросили, не знает ли он, где живет Иосиф Бродский. «Где живет, не знаю, но умирать ходит на Васильевский остров», — ответил Довлатов.
История распорядилась так, что Иосиф Бродский оказался, пожалуй, наиболее выдающейся личностью среди постоянных посетителей «Сайгона». Он жил в трех трамвайных остановках от этого кафе, в знаменитом Доме Мурузи на Литейном проспекте, 24.
Дом Мурузи — один из самых признанных культовых адресов литературного Петербурга–Петрограда–Ленинграда. В середине XVIII века участок, на котором стоит этот дом, принадлежал артиллерийскому ведомству и долгое время не застраивался. Только в конце века его приобрел действительный камергер, сенатор граф Николай Петрович Резанов, который построил здесь особняк. Резанов был женат на дочери основателя Российско-Американской компании купца Григория Шелехова. На собственные деньги Шелехов снарядил первую русскую морскую кругосветную экспедицию, которую Резанов возглавил. С 1848 года владельцем дома стал сын министра внутренних дел в правительстве Александра I Василий Кочубей. В 1874 году участок приобрел внук молдавского господаря князь Александр Дмитриевич Мурузи. И в 1874–1876 годах по проекту архитекторов А. К. Серебрякова и П. И. Шестова на месте разобранного деревянного дома Кочубея строится многоэтажный доходный дом в необычной для Петербурга того времени восточной манере. «Торт в мавританском стиле», — говорил о нем один из самых знаменитых его обитателей поэт Иосиф Бродский.
Уже в первые годы своего существования Дом Мурузи был окружен романтическими или, точнее, авантюрными легендами. Их появление связывалось не только с экзотическим мавританским стилем, в котором он был исполнен, но и с необычной фамилией его владельца. Одни утверждали, что Мурузи — это богатый турок, живущий в центре Петербурга со своим многочисленным гаремом, охраняемым евнухами. Другие говорили, что владелец дома — богатый торговец чаем, сокровища которого замурованы в стенах мавританского особняка.
Архитектурный облик экзотических фасадов дома каким-то невероятным образом ассоциативно переплетался с продукцией знаменитого в Петербурге торговца русскими пряниками Николая Абрамова, магазин которого находился на первом этаже. Прилавки магазина ломились от столь же диковинных, как и сам дом, вяземских, московских, тверских, калужских и других сортов расписных пряников. Здесь можно было приобрести и другие необычные лакомства: киевский мармелад, одесскую халву. В Петербурге магазин Абрамова славился столь же необычной для того времени рекламой, которую, говорят, сочинял сам хозяин:
Как вкусна, дешева и мила
Абрикосовая пастила!
А впрочем, и прочее.
Убедитесь воочию!
Или еще:
От Питера самого
До Уральских гор
Пряники Абрамова
Имеют фурор!
Впрочем, в наше время Дом Мурузи широко известен другим своими особенностями. У него богатое литературное прошлое. Даже деловая попытка установить торговые связи с Северо-Американскими Соединенными Штатами, предпринятая некогда графом Резановым, сегодня ассоциируется с поэзией Андрея Вознесенского, пропевшего гимн трагической любви русского мореплавателя и юной калифорнийской красавицы. В особняк на Литейном Резанов так и не вернулся, скончавшись на обратном пути из Америки. Его наследники жить в доме на Литейном отказались и продали его.
Между тем литературная биография дома продолжилась. Через несколько десятилетий сюда, на этот участок Достоевский поместил доходный дом одного из героев романа «Идиот» генерала Епанчина. Еще через какое-то время здесь, по предположениям некоторых исследователей творчества Куприна, произошла история, положенная в основу повести «Гранатовый браслет». И это еще далеко не все. В Доме Мурузи снимал квартиру старший сын Александра Сергеевича Пушкина генерал-майор А. А. Пушкин. В разное время в Доме Мурузи жили известные поэты и писатели: Николай Лесков, Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Владимир Пяст, Даниил Гранин. Здесь в 1919 году чуть ли не в квартире того самого кондитера Абрамова находилась литературная студия «Цех поэтов», основанная и руководимая Николаем Гумилевым.
В советское время Дом Мурузи превратился в обыкновенный многонаселенный жилой дом с тесными коммунальными квартирами, с комнатами, разделенными дощатыми перегородками, с общими кухнями и санузлами, сварливыми хозяйками и прочими прелестями социалистического быта.
В конце 1940-х годов в Доме Мурузи получил комнату военный фотожурналист Александр Иванович Бродский, отец выдающегося русского поэта XX столетия и лауреата Нобелевской премии 1972 года Иосифа Бродского.
Имя Бродского не успело обрасти легендами и преданиями в количестве, адекватном его вкладу в литературу и значению для петербургской культуры. Позволим себе предположить, что причиной этому стали уникальные записи с судебного процесса над «тунеядцем» и «окололитературным трутнем» Бродским, как его называли в советской периодической печати, который состоялся в Ленинграде в феврале 1964 года. Нелегально сделанные журналисткой Фридой Вигдоровой, они широко ходили в списках в художественной среде Москвы и Ленинграда. Благодаря этим подробным стенографическим записям судебный процесс над Бродским стал, насколько это возможно утверждать в подобной ситуации, открытым. Биография поэта оказалась, что называется, на виду. Понятно, что это в значительной степени сбило, если вообще не исключило волну мифотворчества. Скажем, если бы не уникальные документальные свидетельства Вигдоровой, легендарный диалог между судьей Савельевой и подсудимым Бродским: «А кто вас признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?» — «Никто. А кто причислил меня к роду человеческому?» — в обстоятельствах закрытости мог бы превратиться в анекдот и стать жемчужиной литературного фольклора.
Тем не менее несколько легенд можно вспомнить. Начнем с детства поэта. Так, однажды, увидев галерею портретов лауреатов Нобелевской премии, будущий поэт будто бы сказал: «Я тоже буду в их числе».
В ранней юности характер Бродского отличался возрастной строптивостью, юношеским максимализмом и неуживчивостью. Дело осложнялось непростыми отношениями с родителями, особенно с отцом. Возможно, сын не мог простить отцу того, что был назван Иосифом в честь Сталина. Отец был преданным коммунистом, верным ленинцем и непримиримым борцом с вражеской идеологией. Так, например, когда Иосиф бросил школу, Александр Иванович, «желая предостеречь сына от еще более безрассудных поступков», отнес его личный дневник в Большой дом. Будто бы с этого момента мальчик был взят на заметку органами.
Бродский был исключительно категоричен не только по отношению к творчеству своих коллег по поэтическому цеху, но и в оценках их внутренних качеств. Чаще всего эти оценки были нелицеприятными и далеко не лестными. Сергей Довлатов в записных книжках рассказывает, как однажды в Америке навестил Брод-
ского в госпитале. «Вы тут болеете, а зря. Евтушенко между тем выступает против колхозов». Бродский еле слышно ответил: «Если он против, я — за».
Тут надо сделать необходимое отступление. Бродский несомненно ценил творчество раннего Евтушенко, но был нетерпим к наиболее отвратительным человеческим чертам, буквально выпиравшим из всех пор модного в 60-х годах поэта. Евтушено был жаден к славе и завистлив к коллегам по творчеству. Отсюда, как утверждает городской фольклор, произрастают корни взаимной неприязни двух поэтов. Евтушенко не мог не чувствовать за своей спиной дыхание соперника. Говорят, однажды его вызвали в ЦК КПСС и напрямую спросили, талантлив ли Бродский, на что Евтушенко будто бы ответил: «Талантлив, но к русской поэзии стихи Бродского отношения не имеют».
И выдворение Бродского из страны не прошло без участия Евтушенко. Будто бы накануне принятия окончательного решения в беседе с председателем КГБ
Ю. В. Андроповым Евтушенко сказал, что для Советского Союза было бы лучше не преследовать Бродского как диссидента, что может негативным образом отразиться на репутации страны в глазах Запада, а выслать его на этот самый Запад. И это якобы стало решающим аргументом в пользу высылки. Потом уже Евтушенко пытался оправдаться в глазах общественного мнения тем, что намекнуть «куда следует» о предпочтительном для него выезде за границу будто бы просил его сам Бродский. Впрочем, эту версию Бродский категорически отрицал.
Между тем товарищи по перу любили говаривать, что «Бродский тоже не сахар». Напомним, что этот колкий каламбур, якобы придуманный художником Вагригом Бахчаняном, на самом деле имеет давнюю фольклорную предысторию. Фамилию Бродский в начале XX века носил хорошо известный в России поставщик сахара. В это же время поставщиком чая был известный коммерсант Высоцкий. После Октябрьской революции махровые антисемиты при случае любили напомнить непосвященным, что кому принадлежит в этом мире: «Чай Высоцкого, сахар Бродского, Россия Троцкого». Был ли в родстве герой нашего очерка с тем давним сахарозаводчиком, мы не знаем, но соблазн воспользоваться абсолютным сходством фамилий, как мы видим, оказался непреодолимым.
Трудно сказать, что более всего повлияло на отношение Бродского к товарищам по перу. Может быть, интуитивные подозрения в неблаговидной роли некоторых из них в его личной судьбе. В связи с этим мы уже говорили, например, об Александре Прокофьеве. К сказанному добавим, что инструментом в руках первого секретаря Ленинградского отделения Союза писателей был завхоз Гипрошахта, член народной дружины Дзержинского района Ленинграда некий Я. Лернер. 29 ноября 1963 года в газете «Вечерний Ленинград» за его подписью и подписями еще двух активных борцов за социалистический быт был опубликована статья-донос «Окололитературный трутень». Именно она дала зеленый свет всем дальнейшим драматическим событиям в судьбе Бродского.
Если бы знал Прокофьев, каким грязным инструментом он пользовался в борьбе с Бродским. Уже после высылки Бродского за границу Лернер был отдан под суд за подделку орденских документов и осужден на три года лагерей. Довлатов рассказывает, как искусствовед Герасимов, присутствовавший на суде, услышав приговор, встал и громко выкрикнул: «Бродский в Мичигане, Лернер в Магадане!»
Впрочем, несмотря на излишнюю безапелляционность в оценках коллег по профессии, сам Бродский в глазах его товарищей имел безупречную творческую репутацию. Его без тени иронии называли «Генералиссимусом русской поэзии». О нем говорили: «Бродский не первый. Он, к сожалению, единственный».
Бродский, или Рыжий Ося, как его звали в молодежных поэтических кругах Ленинграда, входил в группу поэтов, среди которых были Анатолий Найман, Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев. Привеченные Анной Андреевной Ахматовой, они часто навещали ее в дачном домике в поселке Комарово. Об этом все в Ленинграде знали. За ними даже закрепилось коллективное прозвище «Ахматовские сироты», особенно распространившееся в литературной среде после кончины Анны Андреевны. Правда, теперь уже молодые поэты ездили в другой ленинградский пригород — в город Пушкин, в литературное объединение, которым руководила Татьяна Григорьевна Гнедич, и их прозвище было откорректировано. Они стали «Царскосельскими сиротами».
Как теперь хорошо известно, в 1960–1970-х годах в больницах Ленинграда по распоряжению обкома партии резервировались специальные койки для осужденных на принудительное лечение интеллигентов. По одной из легенд, в больнице для умалишенных на 15-й линии Васильевского острова такая койка передавалась по наследству. Так, художнику и музыканту Алексею Хвостенко по прозвищу Хвост она будто бы досталась от будущего лауреата Нобелевской премии Иосифа Брод-
ского, чем Хвостенко впоследствии был исключительно горд.
В 1972 году Иосифа Бродского, отбывшего назначенное судом наказание в виде ссылки в Архангельской области, выслали из Советского Союза и тем самым, может быть, не ведая того, избавили от судьбы другого Иосифа — Мандельштама. Страной изгнания Бродский выбрал Америку. Встрепенулись русские антисемиты. Их явно раздражало, если не сказать бесило, что какие-то два отщепенца, два инородца, два Иосифа посмели поднять голос на их кумира, пусть тоже Иосифа, но какого Иосифа! Самого Иосифа Сталина! «С бродским приветом обратились евреи Советского Союза к евреям Америки», — удовлетворенно острили они на желтых страницах комсомольских газет.
Среди стихов Бродского есть строчки, которые долгие годы многим казались провидческими:
Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать.
На Васильевский остров
Я приду умирать.
Помните анекдот, придуманный неистощимым на выдумку Довлатовым?
Умереть в Ленинграде, в Литейной части, где он жил до изгнания, или на любимом им Васильевском острове Бродскому не пришлось. Он умер в Америке, вдали от родины, которую так ни разу и не посетил после высылки. Смерть свою, похоже, предчувствовал. Он много курил. Знал, что курить ему нельзя, что курение его убьет. Каждый раз, закуривая, приговаривал: «Это мой Дантес». А когда врачи в категоричной форме запретили ему курить, мрачно пошутил: «Выпить утром чашку кофе и не закурить?! Тогда и просыпаться незачем!»
Есть смутная легенда о том, что поэт все-таки однажды побывал в Ленинграде. Тайно. Инкогнито. Будто бы именно об этом снял свой анимационный фильм режиссер Андрей Хржановский. Фильм, в основу сценария которого были положены стихи Бродского, должен был называться «Полтора кота», по аналогии с названием очерка Бродского о своей жизни в Доме Мурузи — «Полторы комнаты». Сюжет фильма сводился к тому, как Бродский вместе с Михаилом Барышниковым тайно плывут на пароме в Россию.
Так это или нет, сказать трудно, но о Ленинграде Бродский, живя в Америке, никогда не забывал. С городом на Неве его связывали мистические обстоятельства, о которых он сам рассказал в упомянутом нами очерке «Полторы комнаты». На лужайке, за окном его дома в Сауд-Хедли поселились две вороны. Одна из них появилась сразу после смерти матери, другая — ровно через год, когда умер отец поэта.
Родственники Бродского отказали России в ее просьбе похоронить прах поэта на родине. Правда, и Америка не удостоилась чести стать местом последнего упокоения поэта. Похоронен Бродский, согласно воле его близких, в Венеции. А в Петербурге пошли разговоры об установке ему памятника. Был создан экспертный совет. Будто бы уже начали поступать заявки. Как это ни странно, первым откликнулся и предложил свой вариант памятника не кто иной, как Зураб Церетели. Это дало повод москвичам позлорадствовать: «Не все же нам терпеть».
Между прочим, в петербургской фольклорной микротопонимике своеобразная память о Бродском сохранилась, отразившись в судьбе старинной Михайловской улицы. Эта история стала характерным примером того, как рождается городской фольклор и как мы становимся свидетелями и очевидцами его зарождения, в самой что ни на есть начальной, едва ли не эмбриональной стадии. Судите сами.
Как известно, Михайловская улица ведет свою историю от короткого проезда, проложенного в первой четверти XIX века от Невского проспекта к строившемуся в то время Михайловскому дворцу. В 1844 году проезд назвали улицей и присвоили соответствующее имя — Михайловская. Затем Михайловский дворец был отдан для размещения в нем коллекций русского искусства. Ныне в здании дворца расположен знаменитый на весь мир Русский музей. Казалось бы, топонимиче-
ская связь улицы с бывшим Михайловским дворцом утратилась. О священной памяти места в то время никто не думал, и в 1918 году Михайловскую улицу переименовали в улицу Лассаля, в честь организатора и руководителя Всеобщего германского рабочего союза Фердинанда Лассаля. В 1940 году ее вновь переименовали. На этот раз ей присвоили имя известного советского художника Исаака Брод-
ского, который жил, работал и в 1939 году умер вблизи этой улицы, в доме на площади Искусств. Только в октябре 1991 года Михайловской улице вернули ее историческое название.
И тогда началось мифотворчество. А что если, заговорили некоторые почитатели таланта уже другого Бродского, известного ленинградского поэта, диссидента и лауреата Нобелевской премии, когда-нибудь петербуржцы вспомнят, что Иосиф Бродский в «бурной молодости своей отдал дань» ресторанам «Крыша» и «Восточный», что расположены при гостинице «Европейская»? И станут утверждать, что вот, мол, оказывается, почему улица в свое время называлась улицей Бродского и что было бы совсем неплохо вернуть ей это замечательное имя. Понятно, что все расчеты должны строиться на предположении, что к тому времени имя художника Бродского, писавшего почти исключительно на революционные и советские темы, будет окончательно вычеркнуто из памяти петербуржцев.
9
В 1966 году скончалась Анна Андреевна Ахматова, кажется, первая и, пожалуй, единственная в Советском союзе внутренняя эмигрантка такого высокого литературного ранга и статуса. Во всяком случае, в Ленинграде. В свое время она отказалась выехать в реальную эмиграцию, как это сделали, например, Зинаида Гиппиус, Георгий Иванов, Ирина Одоевцева и многие другие. Она мало писала, редко издавалась, в общественной жизни не участвовала. Она демонстративно ушла в себя. Была одинока, хотя и признавалась в минуты особенно острого одиночества:
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Это состояние внутреннего одиночества было характерной особенностью эпохи сталинского социализма. Люди были разъединены. Когда над кем-то нависала угроза ареста, в его квартире моментально замолкал телефон. Его не отключали. Просто друзья и знакомые переставали звонить. Молчащий телефон стал признаком обреченности его хозяина. Обреченных сторонились. Сергей Довлатов записывает почти анекдотический случай, который якобы произошел с его теткой. Как-то вскоре после выхода в свет пресловутого постановления партии и правительства о журналах «Звезда» и «Ленинград» она встретила на улице Зощенко. Тот, не говоря ни слова, отвернулся и прошел мимо. Она его догнала: «Отчего вы со мной не поздоровались?» Зощенко ответил: «Извините. Я помогаю друзьям не здороваться со мной».
Илья Эренбург в четвертой книге воспоминаний «Люди. Годы. Жизнь» рассказывает, как, вернувшись в страну после долгой жизни за рубежом, попытался выяснить у своего родственника, куда исчезают один за другим известные деятели культуры, и услышал в ответ дружеский совет: «Не спрашивайте никого. А если начнут разговаривать, лучше не поддерживайте разговора».
В начале 1950-х годов арестовали Татьяну Григорьевну Гнедич. Целых полтора года ее содержали в одиночной камере. В тюрьме она по памяти работала над переводом «Дон Жуана». Но ей никто не мешал, и это ее полностью удовлетворяло. И вдруг к ней в камеру подсадили какую-то даму. К удивлению надзирателей, как утверждает тюремная легенда, Гнедич так возмутилась, что пришлось вызывать начальство. «В чем дело?» — сурово поинтересовался человек в погонах. «Зачем вы подсадили ко мне эту женщину?» — едва сдерживаясь, тихо проговорила Гнедич. «Но, Татьяна Григорьевна, никто не может выдержать одиночной камеры более полутора лет», — назидательно ответил военный. «Нам с Байроном никто не нужен», — будто бы ответила переводчица.
Да и сама Анна Ахматова, по воспоминаниям Эммы Герштейн, однажды, уже в 60-х годах, сокрушенно воскликнула: «Эмма, что мы делали все эти годы?» И сама ответила: «Мы только боялись».
Все они были одиночки. Великие Одиночки, парализованные тотальным Страхом и замкнувшиеся в себе.
Страх был всеобщим. Сталин боялся Ахматовой, ее влияния на умы и души. По одной из легенд, он лично вписал фамилию поэтессы в список лиц, подлежащих обязательной эвакуации из Ленинграда в первые дни войны. Неясно только, чего больше боялся Сталин — возможного сотрудничества Ахматовой с немцами в случае вступления их в Ленинград или дурного влияния поэзии Ахматовой на боевой дух ленинградцев. Боялся ее послевоенной славы. Сразу после войны, когда Ахматова активно выступала на вечерах поэзии в Москве и в Ленинграде, Сталин, узнав, что при ее появлении на сцене зал в едином порыве вставал, будто бы зловеще спросил: «Кто организовал вставание?» Был абсолютно уверен, что право на такой ритуал единодушного «вставания» может принадлежать только ему одному.
Все изменилось со смертью Сталина, особенно после XX съезда КПСС, состоявшегося в феврале 1956 года, на котором Никита Сергеевич Хрущев выступил с докладом, разоблачившим и осудившим культ личности «любимого друга и вождя всего прогрессивного человечества». Последовавшие за этим 1960-е годы стали водоразделом, по одну сторону которого остался всеобщий Страх — фундамент, на котором держалась советская власть, по другую — уверенность, что этот страх можно преодолеть.
Надежды возлагались на новое, послевоенное поколение, которое уже родилось и подрастало. Но чтобы оправдать чаяния Одиночек, новому поколению надо было уйти во внутреннюю эмиграцию, почувствовать себя свободными, победить в себе Одиночество и, главное, чувство страха при общении с себе подобными.
Этим поколением стали шестидесятники. Им и посвящается наш очерк.