- Впрочем, - продолжал он, - есть у тебя талант или нет, - не все ли равно, раз всему на свете приходит конец!
Он смолк.
У Дюруа было легко на сердце.
- Вы сегодня в дурном настроении, дорогой мой, - улыбаясь, заметил он.
- У меня всегда такое настроение, дитя мое, - возразил Норбер де Варен. - Погодите: через несколько лет
и с вами будет то же самое. Жизнь - гора. Поднимаясь, ты глядишь вверх, и ты счастлив,
но только успел взобраться на вершину, как уже начинается спуск, а впереди в смерть.
Поднимаешься медленно, спускаешься быстро. В ваши годы все мы были веселы.
Все мы были полны надежд, которые, кстати сказать, никогда не сбываются.
В мои годы человек не ждет уже ничего... кроме смерти.
Дюруа засмеялся:
- Черт возьми, у меня даже мурашки забегали.
- Нет, - возразил Норбер де Варен, - сейчас вы меня не поймете, но когда-нибудь
вы вспомните все, что я вам говорил. Видите ли, настанет день, - а для многих он настает очень скоро, -
когда вам, как говорится, уже не до смеха,
когда вы начинаете замечать, что за всем, куда ни посмотришь, стоит смерть.
О, вы не в силах понять самое это слово "смерть"! В ваши годы оно пустой звук.
Мне же оно представляется ужасным.
Да, его начинаешь понимать вдруг, неизвестно почему, без всякой видимой причины,
и тогда все в жизни меняет свой облик.
Я вот уже пятнадцать лет чувствую, как она гложет меня, словно во мне завелся червь.
Она подтачивала меня исподволь, день за днем, час за часом, и теперь я точно дом, который вот-вот обвалится.
Она изуродовала меня до того, что я себя не узнаю.
От жизнерадостного, бодрого, сильного человека, каким я был в тридцать лет, не осталось и следа.
Я видел, с какой злобной, расчетливой кропотливостью она окрашивала в белый цвет мои черные волосы!
Она отняла у меня гладкую кожу, мускулы, зубы, все мое юное тело, и оставила лишь
полную отчаяния душу, да и ту скоро похитит.
Да, она изгрызла меня, подлая. Долго, незаметно, ежесекундно, беспощадно
разрушала она все мое существо. И теперь, за что бы я ни принялся, я чувствую, что умираю.
Каждый шаг приближает меня к ней, каждое мое движение, каждый вздох помогают ей делать свое гнусное дело.
Дышать, пить, есть, спать, трудиться, мечтать - все это значит умирать.
Жить, наконец, - тоже значит умирать!
О, вы все это еще узнаете! Если бы вы подумали об этом хотя бы четверть часа, вы бы ее увидели.
Чего вы ждете? Любви? Еще несколько поцелуев\" и вы уже утратите способность наслаждаться.
Еще чего? Денег? Зачем? Чтобы покупать женщин? Велика радость! Чтобы объедаться, жиреть
и ночи напролет кричать от подагрической боли?
Еще чего? Славы? На что она, если для вас уже не существует любовь?
Ну так чего же? В конечном счете - все равно - смерть.
Я вижу ее теперь так близко, что часто мне хочется протянуть руку и оттолкнуть ее.
Она устилает землю и наполняет собой пространство. Я нахожу ее всюду.
Букашки, раздавленные посреди дороги, сухие листья, седой волос в бороде друга -
все ранит мне сердце и кричит: "Вот она!"
Она отравляет мне все, над чем я тружусь, все, что я вижу, все, что я пью или ем, все, что я так люблю:
лунный свет, восход солнца, необозримое море, полноводные реки и воздух летних вечеров,
которым, кажется, никогда не надышишься вволю!

Он запыхался и оттого шел медленно, размышляя вслух и почти не думая
о своем спутнике.
- И никто оттуда не возвращается, никто... - продолжал он. - Можно сохранить формы,
в которые были отлиты статуи, слепки, точно воспроизводящие тот или иной предмет,
но моему телу, моему лицу, моим мыслям, моим желаниям уже не воскреснуть.
А между тем народятся миллионы, миллиарды существ, у которых на нескольких квадратных сантиметрах
будут так же расположены нос, глаза, лоб, щеки, рот, и душа у них будет такая же, как и у меня,
но я-то уж не вернусь, и они ничего не возьмут от меня, все эти бесчисленные создания,
бесчисленные и такие разные, совершенно разные, несмотря на их почти полное сходство.
За что ухватиться? Кому излить свою скорбь? Во что нам верить?
Религии - все до одной - нелепы: их мораль рассчитана на детей, их обещания эгоистичны и чудовищно глупы.
Одна лишь смерть несомненна.

Он остановился и, взяв Дюруа за отвороты пальто, медленно заговорил:
- Думайте об этом, молодой человек, думайте дни, месяцы, годы, и вы по-иному станете смотреть на жизнь.
Постарайтесь освободиться от всего, что вас держит в тисках,
сделайте над собой нечеловеческое усилие и еще при жизни отрешитесь от своей плоти, от своих интересов, мыслей, -
отгородитесь от всего человечества, загляните в глубь вещей - и вы поймете,
как мало значат споры романтиков с натуралистами и дискуссии о бюджете.

Он быстрым шагом пошел вперед.
- Но в то же время вы ощутите и весь ужас безнадежности. Вы будете отчаянно биться, погружаясь в пучину сомнений.
Вы будете кричать во всю мочь: "Помогите!" - и никто не отзовется.
Вы будете протягивать руки, будете молить о помощи, о любви, об утешении, о спасении -
и никто не придет к вам.
Почему мы так страдаем? Очевидно, потому, что мы рождаемся на свет, чтобы жить не столько для души, сколько для тела.
Но мы обладаем способностью мыслить, и наш крепнущий разум не желает мириться с косностью бытия.
Взгляните на простых обывателей: пока их не постигнет несчастье, они довольны своей судьбой,
ибо мировая скорбь им несвойственна Животные тоже не знают ее.

Он снова остановился и, подумав несколько секунд, тоном смирившегося и усталого человека сказал:
- Я погибшее существо. У меня нет ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры, ни жены, ни детей, ни бога.