На следующий день в назначенное время я стояла у входа в Эрмитаж, и чем дальше уходили стрелки моих часов, тем грустнее становилось мне. Он опаздывал, причем, значительно. А я о нем ничего не знала, кроме имени. Надежды таяли с каждой минутой. Никогда и никого в жизни я больше так не ждала. Я буквально приросла к земле и выглядела совсем жалко. Вижу себя со стороны: растерянная, с полными слез глазами, все время поправляющая то кофточку, то косу. Было ощущение, что меня здесь просто забыли. А пары встречались, девушкам дарили цветы, слышался смех, вокруг было счастье – и только я выглядела несчастной. Как ни странно, моей реакцией на его появление была не радость. Видимо, я слишком переволновалась, да и самолюбие не позволяло высказывать свое счастье.
Я прятала его глубоко. Встретила я его довольно прохладно, сопроводив приветствие упреками. Но его откровенно расстроенный вид примирил меня с моими обидами, и я сменила гнев на милость. Наверное, это было смешно: провинциальная девчонка, изображающая что-то из себя, и иностранный студент, приехавший в Петербург со стройотрядом по обмену между нашими странами, причем, старше меня на целых 8 лет. Об этом я узнала, конечно, позже. Но мой задиристый характер и тут успел себя проявить.
Мысль о том, что он иностранец, делала меня несчастной уже с первого нашего свидания. Я понимала всю бесперспективность наших отношений. Я живу в закрытом городе, где когда-то Курчатов смастерил атомную бомбу. Надеюсь, что об этом сейчас знает каждый, и я не выдаю государственных тайн! Современным молодым людям никогда не понять, что такое «железный занавес» и «холодная война», особенно после введения наших войск в Венгрию для подавления там восстания в 1957 году. В 1966 году я переписывалась с девочкой из чешского города Острава. Мы писали друг другу невинные письма о своих школьных успехах, посылали открытки с видами наших городов, и все шло хорошо. Но однажды папа попросил меня больше не писать этой девочке и не отвечать на ее письма. Я хотела, чтобы мне объяснили, что плохого в нашей переписке. Тогда папа ограничился просто запретом, а когда я стала старше, он рассказал, что его вызывали в органы государственной безопасности, так как девочка эта решила прислать русской подружке немного разных конфеток на Рождество, которое в СССР, конечно, не праздновали. Видимо, у них так было принято. Люди из серьезной организации объяснили папе, что его дочка не нуждается в подачках, что конфеты чешской девочке вернули без объяснения причины. Я поплакала. Больше мы с ней не переписывались. Спустя годы я поняла, что наша переписка все равно бы оборвалась в 1968 году.
Я уже много лет думаю, как сложилась бы моя жизнь, не будь этого «занавеса», распечатанных как минимум дважды и прочитанных кем-то писем? Я не могу представить, что чувствует человек, ежедневно читающий чужие письма, полные любви, отчаяния, надежды, упреков? А Ему было трудно представить, почему я не могу приехать на каникулы или просто отдохнуть? Как мне было все это объяснить? Приходилось изображать постоянную занятость. Знает ли современное поколение о том, чтобы поехать даже в Болгарию, которую принято было называть нашей 16-й республикой, нужно было получить рекомендации в первичной комсомольской организации, всевозможные характеристики, а потом сидеть в райкоме или еще где-то и униженно отвечать на вопросы совершенно идиотские: Кто, например, возглавляет сейчас компартию Конго? Если ты этого не знал, Болгария накрывалась медным тазом. Вот так-то!
Про интердевочек в те годы тоже никто не слышал. Может, они и были, даже наверняка были. Только я была не интер, а глубоко провинциальная, я даже сказала бы глухо провинциальная девочка.
Итак, мы отправились вдвоем осматривать Эрмитаж. ОН учился в Техническом Университете Будапешта, но поразил меня знанием искусства, умением тонко его чувствовать и передать свое чувство другому. При этом не было никакого снобизма, чувства превосходства. Я ощущала себя почти на равных. Вообще-то я происходила из интеллигентной семьи, но перед ним осознавала собственную ущербность. Он показал мне своего Рембрандта, и мы долго спорили об идеале женской красоты, рассматривая Данаю. Он открыл для меня Родена. С тех пор это мой любимый скульптор. Простые советские люди тех лет, не считая, конечно, художников и искусствоведов, были равнодушны к любому несоциалистическому по форме и содержанию искусству. Я не преувеличиваю. Да, в Эрмитаже и Музее Изобразительных Искусств в Москве были богатейшие собрания импрессионистов, постимпрессионистов, кубистов и прочее, и прочее… Но услышать русскую речь в залах, где висели полотна Моне, Ренуара, Матисса, Гогена и Пикассо, было практически невозможно. Мимо скульптур Родена, в которых мрамор буквально дышит, и хочется приложить палец к пульсирующей на шее Джульетты жилке, русские бежали, не поворачивая головы и не замедляя шагов. ОН впервые показал мне картины неизвестного в России испанского художника Кес Ван Донгена – и я была потрясена силой, исходящей от его «Дамы в черной шляпе». Иллюстрация этой картины была куплена мной в том же 1969 году и сопровождает меня всю жизнь. Сейчас она стоит за стеклом моего книжного стеллажа в соседней комнате. Когда мне грустно, я сажусь рядом и подолгу смотрю на нее…
Надо было видеть, как мы общались: в его словаре был минимум слов. Поэтому приходилось выражать свои чувства мимикой, жестами. Думаю, что со стороны за нами было любопытно наблюдать. Чем дорог мне этот человек и почему, спустя 43 года, я не в состоянии забыть о нем? ОН открыл мне целый мир. ОН заставил думать, а не повторять за всеми то, что принято. Мне кажется, что ОН разбудил меня. Сделал бы это кто-нибудь другой? Не знаю, не уверена. Я даже думаю, что жизнь моя потекла бы по иному руслу, не будь этой встречи 2-го августа.
Встретиться в следующий раз мы решили на Невском, у Казанского собора, у памятника! Кто знает, тот меня поймет: памятников у Казанского два и стоят они на значительном расстоянии. Я встала рядом с Кутузовым, он поближе к выходу из метро, значит, есть шанс не пропустить его.
И опять томительно потянулись минуты. В этот раз я ждала около 40 минут – просто поставила рекорд терпения! Но он пришел! С перебинтованной головой! Местами сквозь бинты проступали следы крови. Ну и вид у него был! Люди смотрели кто с сочувствием, кто с любопытством, а я не знала, как мне реагировать. Оказалось, что на объекте, который они строили, ему на голову упал кирпич. Пока я нервничала, стоя на Невском, ему зашивали рану. Так что вид у него был пришедшего с войны победителя! На все остальные свидания Он никогда не опаздывал. Этим занималась я, пытаясь изо всех сил демонстрировать если не безразличие, то свою суверенность. Как жаль мне было потом каждой пропущенной из-за глупого тщеславия минутки!
Встречаться мы могли только в половине восьмого вечера, так как их группа должна была выполнять какую-то строительную работу. Какая глупость тех времен! Чтобы привести студентов- иностранцев в Союз, надо было придумать вот такую вескую причину. Можно подумать, что в нашей стране некому было построить дом! Разве нельзя без этих предлогов показать свою страну, ее памятники, города? Короче, для свиданий времени было немного. Я ведь жила у дяди с теткой и должна была, уважая их, ВОЗВРАЩАТЬСЯ не позднее 23 часов, так как назавтра семейство рано утром отправлялось на работу. Благо Наталья гуляла со своим будущим мужем, да и ее старший брат тоже ухаживал за девушкой, поэтому мои поздние возвращения были не столь заметны. Хотя, скорее всего, я ошибаюсь, так как я была всего-навсего девятиклассницей, да еще и родственницей, за которую они чувствовали ответственность.
Зато эти три с половиной часа в день были наши! Впервые посчитала и поняла, как мало времени для счастья у нас было! Говорят, что счастье может расширять время. Если вы читали «По ком звонит колокол» или «Альпийскую балладу», вы меня поймете.
Каждый день мы придумывали разные развлечения: съездили в морской порт (с тех пор я никогда там больше не была, хотя, как только появлялась возможность, ехала в свой любимый город), побывали даже в Солнечном. Это на берегу Финского залива. Туда мы ездили в выходной, искупаться и позагорать под соснами. Исаакий и Русский, Петропавловка и Лавра – где мы только не были!
Нашим любимым местом был Летний сад. Жаль, что мы так и не посмотрели все скульптуры этого сада! Но на прекрасных лебедей в пруду, о котором писала когда-то Ахматова, мы насмотрелись вдоволь – наша любимая скамья стояла как раз рядом с прудом под столетними липами.
Несмотря на разницу в возрасте, воспитании и образовании, наконец, и менталитет имел, я теперь понимаю, не последнее значение – нам было по-настоящему интересно друг с другом. Причем я совершенно не помню, чем занималась днем, без него. Бродить одной по музеям мне больше не хотелось, и жила я, кажется, только ожиданием вечера.
Помню, что однажды испортилась погода, и мы решили сходить в кино. Забрели в какой-то старый кинотеатр на Невском, но места были только на приставных стульях без спинок на разных рядах. Что там показывали – представления не имею. Мы постоянно перешептывались, крутились, стараясь хоть рукой коснуться друг друга. Зрители недовольно шипели. Они ведь пришли смотреть фильм, а не греться, как мы.
Каждый вечер ОН провожал меня до дома на Новоизмайловском проспекте. Сначала мы ехали в метро до Парка Победы, потом пересаживались в автобус, обычно битком набитый уставшими после трудового дня ленинградцами. А потом, если время позволяло, еще сидели на скамейке за домом и разговаривали. Однажды мой строптивый характер опять решил себя проявить, и я, не попрощавшись и не договорившись о следующей встрече, соскочила и понеслась к своему подъезду. В чем была причина – не знаю, но уверена, что его вины в этом не было. Запыхавшись, я забежала в подъезд и остановилась – меня никто не окликал и не догонял, не умолял вернуться. Постояв несколько минут в пустом подъезде, я испугалась: а вдруг ОН уже уехал? Я ведь по-прежнему не знала, в общежитии какого ленинградского института поселили их группу. У меня хватило воли вернуться к скамье, которую я совсем недавно так стремительно покинула. И тут я вздохнула с облегчением. ОН спокойно сидел на прежнем месте, только смотрел на меня так, как обычно смотрел мой папа, когда я что-то натворю и не знаю, как попросить прощения. В его взгляде было понимание моей подростковой взбалмашности, это был взгляд человека, умеющего прощать. За это я и любила его.
Моё счастье длилось две недели. Нет! Счастье длилось гораздо дольше, но это я поняла потом. Наши встречи продолжались две недели. Однажды он пригласил меня к себе в общежитие, у них, кажется, был прощальный вечер. Я ничего не могу вспомнить, кроме прекрасного чардаша, который он учил меня танцевать. Надо сказать, что он был очень импульсивным человеком, любящим жизнь, мечтающим обрести достойное место в этой жизни, причем сделать это хотел тоже только достойным способом. Позднее, во время нашей многолетней переписки, я узнала, как он прилежно учился. А тогда он поразил меня тем, как он лихо поет и танцует свои венгерские танцы.
И вот настал день прощания. Они с группой должны были ехать в Таллинн, потом в Москву, а оттуда возвращаться в Будапешт. Такова была их программа пребывания в России. Поезд уходил с Финляндского вокзала. Мы стояли, обнявшись, молча, говорить без слез было невозможно. Тем более что рядом прогуливались его друзья- однокурсники. За несколько минут до отправления у него в руках появились большие ножницы. Сначала я ничего не поняла. А он погладил меня по голове, а потом отрезал большую прядь моих волос на память. Я сделала так же. Поезд тронулся, он стоял у окна и говорил мне что-то, не переставая. Но я ничего не слышала, мне казалось, что от меня увозят саму мою жизнь…http://video.yandex.ru/users/gv-pskov/view/276