Нас бомбят юнкерсы

 

В тот день мы вели траление на пару с другим тральщиком. Нас сопровождали два морских охотника. Вдруг сигнал боевой тревоги. Тут же раздались взрывы бомб, стрельба орудий и крупнокалиберных пулемётов. Бомбы рвались с большим треском. Только развернул медпункт в кают-компании, как появились раненые. Накладываю повязки, шины ввожу обезболивающие. Вскоре раненые заполнили всю кают-компанию. Сквозь треск пулемётных очередей и взрывы авиабомб слышу крик с палубы: - «Доктора, доктора скорей!» Бегу на бак. На палубе, близ орудия, лежит боцман. У него огнестрельный перелом бедра, брюки в крови. Он возбуждён, пытается встать, сорвать жгут. Вместе с коком – моим боевым санитаром – накладываю повязку и шину. Делаю противошоковый укол обезболивающего средства. Возвращаюсь в кают-компанию. Вбегает 15-летний минёр Старшинов. Лицо его белое, как полотно, руки дрожат, и держит он их между ног. Спускаю ему брюки и вижу: кожа мошонки оцарапана пулей. Из царапины на палубу капнуло несколько капель крови. Смазал ранку йодом. Старшинов вздрогнул. Я похлопал его по плечу и сказал: - «Всё в порядке». Мгновенно он сделался красным, как рак и выбежал на палубу к пулемёту ДШК. Опять крики: - «Доктора, доктора!» Вбегаю на спардек. У пулемёта ДШК матрос держит «голову» пулемётчика и нервно кричит: «доктора, доктора!» Я говорю матросу тихо, но чётко: - «Посмотри, у него нет головы. Убит он». Крупный осколок буквально срезал верхнюю часть головы. Матрос пришёл в себя и встал к пулемёту.

В воздухе появились наши истребители и юнкерсы ушли. Подошёл морской охотник, на который перегрузили раненых, и он взял курс на Лавенсаари. Матросы возбуждены. Оказалось, что в налёте участвовало 12 юнкерсов, которые по очереди атаковали почему-то наш тральщик. Сбили три самолёта. Они на глазах у всех рухнули в воду. Мы выбрали тралы и возвратились на Лавенсаари. Я насчитал в надводной части тральщика около 100 пробоин от самолётных пушек и осколков. Встали к пирсу, где нам несколько дней должны были «латать» пробоины.

Ко мне подошёл матрос и доложил с некоторой загадочностью, что на корабле есть ещё один раненый. Спрашиваю:

-          «Кто?»

-          «Ваня Шувалов», - наш 15-летний сигнальщик.

-          «Так что же он до сих пор молчал?»

-          «А, товарищ доктор, стесняется. У него ранение в интересное место».

Иду в кубрик. Ваня Шувалов стоит у стола на одной ноге, вторую щадит. Снимай, Ваня, брюки, говорю. На правой ягодице вижу рану длиной около 15 см и шириной 3-4 см и такой же глубины. До сих пор помню слова хирурга госпиталя, который осматривал Ваню Шувалова: - «Как же так, дорогой мой мальчик?»

Забегая вперёд, расскажу о последней встрече с Ваней Шуваловым. Закончилась война. Я уже несколько лет учился в медицинской академии. Идём группой слушателей на занятия по Большому проспекту Петроградской стороны, и слышу окрик: - «Товарищ доктор, товарищ доктор!» Остановился и вижу, что навстречу мне бежит Ваня Шувалов. Обнялись, скороговоркой что-то говорим друг другу. Он тоже шёл на занятия в Мореходную школу. И ранен был Ваня, и тонул, и в дурную компанию попадал по молодости. А выплыл, жив Ваня Шувалов.

 

 

Юнкерсы над Лавенсаари

 

Тогда же, в 1943 году, мы стояли у пирса Северной бухты о. Лавенсаари. Нам латали «дыры» в корпусе, полученные в бою с немецкими самолётами. Механик воспользовался моментом, затушил котлы и делал им профилактику. В один из таких дней из Кронштадта пришёл конвой, и я увидел на рейде знакомые силуэты сторожевика «Туча» и ТЩ «Разведчик». 

Вдруг уши уловили знакомый звук немецких самолётов. Взглянул вверх, и от страха мне показалось, что всё небо закрыто немецкими самолётами. Бомбардировщики стройным строем шли на Северную бухту. Стоявшие у пирса катера бросились врассыпную. Мы были без хода, и мелькнула тревожная мысль, что нас у пирса накроют. Всё, что могло стрелять, било по немецким самолётам. Била зенитная и корабельная артиллерия, крупнокалиберные пулемёты. В небо поднялись наши истребители. Бомбардировщиков не пустили к Северной бухте. Через 30 минут – отбой тревоги. Матросы видели, как несколько немецких самолётов упало в море. Через несколько дней стало известно, что в налёте участвовало 24 немецких самолёта. Из них 10 было сбито артиллерией и 12 истребителями. Несколько немецких лётчиков были взяты в плен кораблями, когда они на парашютах спустились на воду.

По ночам мы слышали шумы немецких самолётов, летавших над Лавенсаари. Строго соблюдалась маскировка, и эти полёты немецких самолётов нам беспокойства не доставляли. И вдруг при одном из таких налётов из леса в сторону пирса и стоящих у него кораблей полетели сигнальные ракеты. На вторую и третью ночь это повторилось. Вражеский лазутчик на острове! Между собой офицеры говорили, что остров несколько раз прочёсывали, и что среди валунов у берега был найден труп неизвестного, одетого в специальную одежду. Сигнальные ракеты прекратились. Летом в 1943 и 1944 годах немецкие самолеты ночью стали сбрасывать маленькие взрывающиеся устройства, получившие по своему цвету название «лягушки». В траве, среди хвои их трудно было заметить. Сбрасывали и различные яркой окраски «игрушки-штучки», привлекающие внимание. Наступит человек на «лягушку», возьмёт в руку «штучку» - стопы или кисти нет! Командование предупредило о необходимости передвижения только по дорогам, никаких «штучек» в руки не брать.

 

Фокке-вульфы бомбят аэродром

 

Я шел в госпиталь навестить больных. Перешел через взлетное поле аэродрома и пошел по лесной дороге вдоль аэродрома. Мне показалось, что несколько наших истребителей собрались взлететь. Услышал характерный звук пикирующего самолета. «Странно, - подумал я, не успели взлететь, а уже пикируют». Раздался сильный взрыв, за ним второй, третий. Зенитки открыли огонь. Я упал под сосну и взглянул в небо - немцы бомбили аэродром, и я увидел картину, как после войны показывали в кино: взрывы бомб на взлетном поле, и среди взрывов взлетают наши истребители. В воздухе идет бой. Рев самолетов, взрывы авиабомб, трескотня пулеметов, выстрелы орудий – все это было сразу и продолжалось несколько минут, не больше. Вижу, как падает прямо на взлетную полосу немецкий истребитель, разваливаясь еще в воздухе на куски. Затем все сразу стихло, и я вместе с другими бросился к месту, где упал немецкий самолет. Странно было видеть маленькую кучку пепла и один офицерский погон. На взлетной полосе три больших воронки от 250 килограммовых бомб. Сбили четыре фоккера. Наши летчики потерь не имели. Но одна бомба попала прямо на позицию зенитной батареи, прикрывавшей аэродром. Когда я подошел, то увидел развороченную орудийную позицию и солдат, собирающих то, что осталось от девичьих тел. Погибло несколько девушек-зенитчиц, расчет орудия.

На фронте привыкли различать гул немецких самолетов, да и видно их было. Но когда среди ясного неба и тишины раздались один за другим три мощных взрыва, поняли, что остров обстреливают из дальнобойного орудия примерно десятидюймового калибра, стало, мягко говоря, не по себе. Летчики обнаружили немецкое орудие на южном берегу Финского залива. Как и предполагали, это было орудие на железнодорожной платформе. Оно выкатывалось из укрытия, делало несколько выстрелов и вновь укрывалось в укрытие. Летчики уничтожили орудие, и обстрелы Лавенсаари прекратились.

Кроме своих прямых обязанностей, как медика, я стоял вахту вахтенным офицером. Однажды, следуя в составе конвоя, я даже атаковал немецкую подводную лодку и сделал это довольно браво: «Поднять сигнал «вижу подводную лодку», боевая тревога, право на борт, полный вперед, глубинные бомбы товсь». Тральщик вышел из кильватерной колонны, но нас уже обогнали морские охотники и забросали участок моря глубинными бомбами. Командир взлетел на мостик, и я доложил ему, что мне и сигнальщику показалось, что видим перископ подводной лодки. Но подводной лодки не оказалось. Никакого замечания флагман конвоя не сделал, и я посчитал свои действия правильными.

Иногда, когда тральщик на несколько дней задерживался в Кронштадте, я имел возможность побродить по Кронштадту. Я вспоминал, что в Баку земля и воздух пропитаны нефтью, хорошо, что город продувается ветрами. Баку – город ветров. В Кронштадте всё овеяно морской славой. Кажется, что его мостовые отшлифованы матросскими ботинками. Кронштадт – это значит флот. В короткие стоянки в Кронштадте я несколько раз побывал в Ленинграде. Жизнь здесь постепенно налаживалась. Стало больше народа, ходили трамваи, открылись магазины, начали работать кинотеатры. После прорыва блокады пошли поезда, стали возвращаться коренные ленинградцы. В букинистическом магазине приобрел три тома Л.Н. Толстого. Книгам тем больше ста лет. В комиссионном магазине, тоже на Невском, приобрёл царских времён морской кортик с гравировкой на лезвии и ручкой из слоновой кости. Лезвие узкое, четырёхгранное, как стилет. Ещё купил кинжал с оригинальной ручкой. Я с детства питаю слабость к ножам, хотя и не коллекционирую их. После боя с «юнкерсами» я навестил в Лавенссарском госпитале нашего боцмана, получившего огнестрельный перелом бедра, и, чтобы подбодрить его, подарил ему этот кинжал – он ему очень понравился. Может быть, пережил войну боцман и иногда кинжал напоминал ему о докторе с ТЩ-53.

В Кронштадте я не только бродил по улицам, но и несколько раз бывал в Доме Флота. В 1944 году здесь уже выступали артисты, бывали вечера с танцами. По мере того, как дела наши на фронте становились лучше, люди сразу почувствовали, что жизнь состоит не только из артобстрелов, бомбежек и походов кораблей.

 

На «размагничивание» в Питер

 

Корабли, как известно, строятся из метала. Металлический корпус, начиненный различными механизмами, орудиями и многим чем другим, создает магнитное поле. Немцы же на выдумку сильны, придумали мины, реагирующие на корпус корабля. И мы, точнее тральщик, периодически проходили размагничивание. Но по молодости лет я тогда не знал, что и человеку нужно периодически размагничиваться и получил соответствующий урок! Мы пришли в Кронштадт на профилактический ремонт. В погожий день командир тральщика предложил мне на день-другой съездить в Ленинград, развеяться, отдохнуть от корабельной, однообразной жизни. От неожиданности я несколько замешкался с ответом. - Составишь мне компанию, - добавил командир. Это был первый сход командира на берег за 1943-44 годы не по служебным делам.

- А как же с ночевкой, - спросил я, - в Ленинграде у меня никого нет.

- Будет все в порядке, - заверил командир, - переночуем по первому классу.

Я согласился. Почему бы не отдохнуть. Сообщение между Питером и Кронштадтом к тому времени было уже налажено, плавательные средства ходили по расписанию. Ближе к вечеру мы сошли на набережную лейтенанта Шмидта и пошли-поехали на Петроградскую сторону. Обычный дореволюционной постройки дом в несколько этажей с двором типа «Колодец». У двери квартиры нас встретила хорошего роста, стройная брюнетка, лет тридцати-тридцати пяти, как мне показалось. Хотя после перенесенной блокады возраст не у всех соответствовал внешнему виду. Лицо у этой женщины было вполне приятным, а голос привлекательным. Через большую слабо освещенную комнату она провела нас во вторую комнату. Здесь было нормальное освещение, и я увидел вторую женщину. У нее были светлые волосы и симпатичное лицо. Невысокого роста с фигурой молодой женщины. Она радостно улыбалась, лицо ее оживилось, и она пошла навстречу командиру. Они слегка обнялись, и я понял, что они знакомы, возможно, не первый год. Был небольшой ужин, разговоры, расспросы, шутки. Со мной рядом само собой оказалась брюнетка, открывшая нам дверь. Она что-то мне говорила, я в ответ что-то лепетал. Никакой эйфории у меня не было, даже наоборот, чувствовал некоторое неудобство. Двое давно знакомы, вторые видят друг друга первый раз. Домашняя обстановка, рюмка водки расслабляли. Был уже поздний вечер. Командир и его подруга улыбались друг другу. Я же сидел как бука и только отвечал на вопросы.

- Что-то хочется спать, - сказал я.

Брюнетка проводила меня в ту первую проходную комнату и расстелила кровать. Такой момент: в комнате полумрак, женщина стелит мне кровать, мы вдвоем. Что у меня тогда было в голове? Не помню, наверное, пустота. С удовольствием я бухнулся на белоснежную простынь в мягкую постель. Пружинный матрац, одеяло с пододеяльником. Как дома до войны.

Уж давно я так хорошо и безмятежно не спал! Никакие сны меня не тревожили. Не знаю как у нашего тральщика, а у меня, видимо, ни электро, ни биомагнитное поле еще не сформировалось. Проснулся от голоса брюнетки, которая будничным голосом сказала, что завтрак уже на столе, давно пора вставать. Завтракали почти молча. Чувствовался дискомфорт в нашем обществе. Как будто я сделал что-то не так, как следовало. Уши мои стали горячими, и, казалось, выросли до больших размеров. Стало понятно, что я вроде бы лопух. Пошли прогуляться. Командир со своей подругой впереди, мы позади. Брюнетка делала робкие попытки «оправдаться» за меня, смягчить обстановку. «Я понимаю, что стара для вас. Вы совсем молодой. Не сердитесь на меня. Все это глупости». Я не шел, я плелся, едва улавливая тихий прерывистый голос женщины. Если она говорила все-таки понятное, то я в ответ бормотал совсем невразумительное. Провалиться сквозь землю я не мог, но что лопух большой – это понятно. Нельзя быть крохобором и себялюбцем. Но не мог же я ей объяснить, что я думаю о медсестре из лавенсаарского госпиталя, на благосклонность которой рассчитываю после войны. Что человек я эмоциональный, что чувства нужны. Такая у меня натура. Прогулка закончилась у моста лейтенанта Шмидта. Попрощавшись, мы отбыли в Кронштадт.

 

Последний поход ТЩ-53

 

В июне 1944 года получили приказ следовать в Кронштадт. Здесь запаслись водой, продовольствием, пополнили боекомплекты, Чувствовалось, что готовилась какая-то операция. Шёл победоносный, 1944-й, и каждый день можно было ожидать активных действий. Утром   21 июня вышли в море, где командир объявил задачу: поставить тралы и вести за собой канонерские лодки. В море было значительное количество морских охотников, мониторов, и всё это двигалось по направлению к о.Бьерке и далее в Выборгский залив. Стало известно, что Советские войска начали наступление на Карельском перешейке. Задача флота – поддержать наступление, обеспечить фланги армии с моря. Канонерские лодки обстреляли о.Бьерке и берег в районе г.Койвисто (ныне Приморск), после чего отошли мористее. Нам, двум тральщикам, было приказано в случае движения канонерских лодок, поставить тралы и вести их в Кронштадт. Погода была отличная, 21 июня 1944 года, тепло. Наступление развивалось успешно. Нам сообщили, что за бой с немецкими юнкерсами кое-кто награждён орденами, а за сбитый самолёт полагалось несколько литров спирта (так болтали матросы), чтобы отметить победу в бою. Комендор, старшина 2 статьи Ревенко нарисовал звезду на стволе пушки. Настроение хорошее, бодрое. К тому же обед. В кают-компании нас пятеро: командир – старший лейтенант Ковтуненко; командир БЧ-5 – механик-техник лейтенант Зотов; я – фельдшер старший ТЩ-53 - лейтенант медицинской службы; помощник командира; парторг дивизиона тральщиков (их фамилии память не удержала, так как они были первый раз в походе с нами); и старшина группы минёров - главный старшина Зацепин. Только принялись за первое, как вбежал сигнальщик и доложил, что канонерские лодки дали ход. Прозвучал колокол громкого боя, и почти все разбежались по своим постам. За столом остались я и парторг дивизиона, которым при постановке тралов делать нечего. Мы ещё минут пять ели борщ, когда парторг сказал слова, спасшие мне жизнь: - «Нарушаем мы с тобой, доктор, морскую традицию. Сыграли аврал, а мы с тобой щи хлебаем. Не гоже». Я тут же согласился и предложил подняться в рулевую рубку, что мы и сделали. Через несколько минут морская мина разорвала тральщик на части. Никакого взрыва я не слышал. Наоборот, какой-то провал, абсолютная тишина. Видимо, я потерял сознание на короткое время. Было ощущение выхода из этой тишины. Появился шум «выходящего пара». Откуда он взялся, не знаю. Потом острейшая боль в груди, как будто все внутренности оторвало. Ещё мгновение, и я закричу, но боль внезапно исчезла. Стали различимы звуки, в глазах тёмные круги. Дверь рубки заклинило. Не вижу в рубке рулевого и парторга. Вылез в окно на командирский мостик. Под ногами шатается всё. Командира нет. Вижу, что кто-то из матросов выбежал из носового кубрика. Несколько раз крикнул: - «Где командир?» Никто не отозвался. Несколько матросов прыгнули в воду. Взмахнул руками, но прыжок не состоялся. То, что осталось от тральщика, ушло в воду. Я оказался рядом с ларем и ухватился за него. Рядом увидел юнгу, мальчика лет пятнадцати. Он накануне выхода тральщика в последний поход пришёл к нам из учебного отряда, и это было его первое плавание. Он с трудом держался на воде, вокруг его ног было большое пятно ржавой от соли крови. Видимо, открытые переломы ног. Он тоже ухватился за ларь и жалобным голосом повторял: «товарищ доктор, товарищ доктор». Я ответил, что помочь ничем не могу, а вот ларь скоро пойдёт ко дну. Нужно искать надёжное плавсредство. Тут я увидел наши траловые буи, которые, как гуси, «плыли» в десятке метров от нас. «Можешь сам перебраться?» – спрашиваю юнгу. Он кивнул головой. Я сел на оперение буя, а ему посоветовал обмотать тросом буя одну руку для страховки, если силы покинут. Меня не покидала мысль о том, почему нас не спасает второй тральщик, ведь он был рядом?  Я нашел его глазами, и он показался мне сильно осевшим в воду. До меня дошло, что от взрыва у него разошлись швы, и тральщик погружался в воду. Канлодки застопорили ход и встали на якорь. С них спустили шлюпку, и нас стали вылавливать из воды. Подняли и нас с юнгой. Второй ТЩ совсем осел, с него настойчиво требовали шлюпок, чтобы снять команду. Шлюпки стали подходить к левому борту тральщика. Здесь же скопилась почти вся команда, что и довершило дело. Когда шлюпки подошли метра на три, тральщик сделал оверкиль, то есть перевернулся и тут же пошёл на дно. Команда успела попрыгать в воду. Спасённых доставили на канлодки, где уже спустили трапы. Фельдшер канлодки взял меня на спину и понёс по трапу, спрашивая на ходу, что мне нужно.

- Под душ бы горячий.

- Душа не обещаю, а тёплую постель – да.

 В постели я обогрелся и отчётливо ощущал боль в голеностопных суставах. Меня навестил фельдшер, которому я сказал, что у меня, кажется, всё цело. И не удержался, спросил, как всё выглядело. «О!» – ответил фельдшер, - «колоссально! Столб огня до самого неба».

Затем нас перегрузили на морской охотник, и он полным ходом пошёл в Кронштадт, где нас уже поджидали медики с санитарными машинами.

Я лежу в хирургическом отделении на первом этаже. В палате нас четверо: лётчик, у которого рука и нога в гипсе и шинах - его подбили в воздушном бою; младший лейтенант, выздоравливающий после тяжёлого ранения в живот и печень; мужчина лет сорока с язвенной болезнью желудка; и я – контуженный. Лежачих двое: лётчик и я. Как-то утром, убирая палату, санитарка говорит медсестре Тане, что лётчик у них уже лежал. И в подтверждение этого напоминает сестре, как он ругался. Уши все закрывали. Лётчик отворачивает лицо к стене, а Таня подтверждает, что это был он. Потом мы спросили лётчика, почему он оставил о себе такую память. Оказалось, что он горел в самолёте, а перевязки были столь болезненными, что сил не было выдержать.

На второй день пребывания в госпитале стало ясно, что раненых из команды ТЩ-53 всего трое: старшина 2 статьи Ревенко. В момент взрыва его выбросило в море. При оказании доврачебной помощи была допущена ошибка – не диагностировали вывих в коленном суставе, так я сейчас думаю. Думали, что перелом. В госпитале ему вправили вывих, но при вывихе была пережата подколенная артерия, прошло много времени. Началась гангрена, и ногу пришлось ампутировать. Юнге-мальчику наложили гипсовые повязки. Третьим был я с общей контузией. Несколько матросов спаслись и не имели травм. Все офицеры, кроме меня, и большинство матросов погибли. Погибли сразу, ни одного тела из воды извлечено не было.

У меня боли в суставах в течение нескольких дней стихли, отёчность постепенно спала. Однако отчётливо стал ощущать боли в поясничном отделе позвоночника. Не мог найти положения, в котором можно было бы лежать спокойно. Боль мешала мне спать. Меня осмотрел начальник отделения полковник мед. службы Никитин. Отечески похлопал меня по плечу и сказал, что всё будет хорошо. По большому счёту он не ошибся. Но почему он, опытный хирург, не сделал мне тогда рентгеновский снимок? Не хотел убедиться, что у меня компрессионный перелом? Он знал, что спинной мозг не задет, а с остальным справится молодость и время. Но почему дал разрешение так рано выписать меня из госпиталя? Я поинтересовался о причине моего постельного режима. Кровь в моче. Дней через десять разрешили встать с постели. При попытке сделать это, я  упал на пол, где и стоял на четвереньках под смех сопалатников. Принесли костыли, и я стал «костылять» по коридору и выходить во двор госпиталя. Затем оставил костыли и, слегка согнувшись и ощущая боли в пояснице, стал ходить на своих двоих. Так как никакого лечения, процедур и лекарств мне не назначили, я стал настаивать на выписке, что и было сделано, правда, со словами «мы вас не торопим». Была у меня и тайная причина к выписке: возвратившись на Лавенсаари и не имея «парохода», я имел возможность встречаться с Милой.

Я возвратился на о. Лавенсаари, в свой 3-й дивизион. Командир дивизиона тральщиков капитан-лейтенант (затем капитан 3 ранга) Буланый встретил меня просто: «Ну что, прибыл? У меня для тебя парохода нет. Ставь койку в палатке, отдыхай и жди». Простота встречи понятны. Он сам ходил по минным полям и в каждый выход рисковал.

Я, конечно, сразу пошёл в госпиталь, встретиться с Милой. Эта встреча многое прояснила в наших отношениях. Она выбежала мне навстречу. Мы обнялись. Я увидел в её глазах слёзы и поцеловал её. Всё стало ясно!

Флагманский врач ОВРа, увидев мой, далеко не бравый вид и осмотрев меня, направил на ВВК Лавенсаарского госпиталя. Вывод комиссии: у меня повреждён позвоночник, меня не долечили и рано выписали. Повторно направить в Кронштадский госпиталь. Я наотрез отказался, говоря, что я там был, я им говорил о болях в позвоночнике. Было мне почему-то неудобно за кронштадских хирургов. Молодость и глупость всё это. Но так было. В итоге мне дали месяц отпуска, и командир ОВМБ разрешил мне отдыхать в Куйбышеве. Путь не близкий: о. Лавенсаари – Ленинград – Москва – Куйбышев. Но железнодорожный транспорт работал уже по расписанию.

Дома меня встретила мама, сестра Ляля и её муж Володя. Папа в то время был в Новосибирске. В первый же день мама спросила: - «Как ты сидишь?» - «По-другому не могу, болит поясница» - я сидел, опираясь руками на сиденье стула.

Куйбышев выглядел обычно. Работали клубы, кино и театры. Народ за три года войны ко всему приспособился: и работать по двенадцать часов, и к питанию по карточкам и, возможно, к похоронкам. Всё уже было отработано, начиная от снабжения продуктами и кончая работой бань и доставкой осенью картофеля с личных огородов горожан. Правда, серости было много: и в лицах людей, особенно пожилых, и в одежде. Трамвай в городе почти не ходил.

В ближайшую субботу сестра предложила мне сходить в клуб на танцы.        – Какой из меня танцор, - возразил я, - хожу, согнувшись в пояснице. – Танцевать не будешь, - сказала сестра, - просто отдохнёшь и знакомых можешь встретить.

В знакомом мне с довоенных времён зале звучала музыка, слышался смех, кружились пары. Действительно, встретил там девчат, знакомых по школе, улице. С Томой разговорился и предложил ей немного меня развлечь и самой отдохнуть, пригласив её в театр и погулять в городском саду. Как и в довоенное время, в Струковском саду было довольно много народа, естественно, в основном молодёжь. А в драматическом театре, куда мы пошли, публика была нарядной. Возвращались домой уже в двенадцатом часу. Шли пешком, так как трамваи не работали. У её дома остановились. Было тихо, тёплая августовская ночь. Только мы, два молодых человека: она – стройная, тонкая, как тростиночка и я в свои девятнадцать с половиной лет. Голоса наши звучали тихо и прерывисто. Я дотронулся до её плеча и почувствовал нервную дрожь. Она чего-то ждала. Всё предполагало к разговору о любви, но с моей стороны это было бы неправдой. Подвела меня, как всегда, моя неуместная порядочность. И вместо нежных слов я сказал: «Прости, Тома, на фронте у меня есть девушка, в отношении которой я имею серьёзные намерения». Отпускного романа не получилось.

Обучаясь в 8 и 9 классах, я дружил с девчонкой, учившейся в той же школе на два класса младше. Это увлечение не скрывал и часто бывал у неё дома. Девочка со странным, редким именем Новелла. В шестом классе она выглядела уже оформившейся девушкой. Но однажды я посчитал, что она меня «кровно» обидела. И я на встречи больше не ходил. На самом деле был просто мальчиком и к тому же обидчивым.

И вот сейчас, в Куйбышеве, я вижу её, идущую мне навстречу - в солдатском обмундировании и слегка прихрамывая на одну ногу. Остановились. Мне показалось, что она стала выше, внешне даже лучше. Хорошего роста, стройная фигура и манящие губы. Я был в форме морского лейтенанта с орденом на груди. Вместо «здравствуй» она произнесла: - Вот вы каким стали.

         - Что у тебя с ногой, - спросил я.

         - Была ранена в ногу.

Она зенитчица. Сейчас на переформировании в Куйбышеве, отпустили в увольнение, сходить домой. Торопится, так как идти ей было в часть действительно очень далеко (трамваи опять не ходили). Скоро на фронт. Конечно, все старые обиды я ей сразу простил. Да, воевали и наши школьные зазнобы.

Навестил я и Юрину мать – тётю Женю Новичихину. Сам Юра и отчим его на фронте: Юра солдатом, водителем реактивной установки «Катюша», отчим – заместитель командира полка. Вот и хорошо знакомый дом на ул. Лейтенанта Шмидта. Встретила меня тётя Женя, и сразу заметил её смущение. Вхожу в комнату и вижу за столом незнакомого мужчину. И поза его, и речь показали мне, что чувствует себя он здесь «хозяином». Стало не до разговоров. Тётя Женя выбрала момент и сказала: «Ты меня прости, Гена, что так получилось». Сама понимала, что скверно поступила, если у меня, 19-летнего парня, просит прощения. Я быстро ушёл. Нет, простить я не мог, слишком крепкой и чистой была наша дружба с Юрой Новичихиным. Как позже написала мне сестра Ляля, тётя Женя вскоре выгнала того мужчину. Отчим Юры вернулся с фронта после тяжёлого ранения без одной ноги. Ему дали жилплощадь в том же доме, где жили мои родители, из чего я сделал вывод, что к тёте Жене он не вернулся. Как изменяет, ломает и калечит судьбы людей война!

Навестил я и Лену Вологжину, свою одноклассницу, а теперь студентку медицинского института. В 9 классе был такой квартет: два Гены, Лена Вологжина и Ольга Кузина. Отец Лены организовал скромное застолье по случаю того, что в Куйбышеве гостил и его сын, старший брат Лены – лётчик. Прибыл с другими лётчиками получать «Илы», которые строились в Куйбышеве. После рюмки водки зашёл разговор о самолётах, потом о девушках. Я расхрабрился и сказал, что далеко на фронте, на маленьком острове Лавенсаари у меня есть девушка. Лена сразу перестала смеяться, лицо её помрачнело, стало грустным, и она долго молчала. Это для меня стало новостью, неожиданностью. Никаких видов в отношении Лены я не имел и никогда и ничем своих чувств не проявлял. Да и она тоже. Если и было у неё что-то на уме – это её дело. Да, у молодых это пройдет. Случилось другое, трагическое. Через два дня брат Лены разбился при взлёте, там, в Куйбышеве. Полк, получив самолёты, улетал на фронт. Шли разговоры, что у него было плохое самочувствие, что он просил разрешения улететь на следующий день. Но шла война, был приказ. Кто обращал внимание на какие-то предчувствия. А оно иногда сбывается.

Отпуск мой закончился, и я совершил обратный путь: Куйбышев – Москва – Ленинград – Ручьи – о. Лавенсаари. В Ораниенбауме, где была пересадка на поезд, следующий до ст. Ручьи, я встретился с тем мальчиком матросом, с которым рядом плавал после гибели ТЩ-53. Он выписался из Кронштадского ВМГ.

-          Как твои ноги? – спросил я.

-          Болят, товарищ доктор.

-          Куда следуешь?

-          На фронт, на Лавенсаари.

Назначения меня на новую должность ещё не было. Я сразу же направился в военно-морской госпиталь, повидать Милу. Она радостно меня встретила, а я передал «гостинцы», которые привёз из дома, что-то вкусненькое. Только в сентябре я получил новое назначение – фельдшером медицинского отделения Ленинградской военно-морской базы. Я покидал Лавенсаари. С Милой договорились писать друг другу письма, а после войны обязательно встретиться.

 

На Ленинградской военно-морской базе

 

Фельдшер медицинского отделения – это как бы правая рука начальника медотделения. Через него проходит вся документация, распоряжения начальника. Он старший среди среднего медперсонала и рядовыми. Здесь я встретился с однокурсником по Бакинскому военно-морскому медицинскому училищу Володей Варюхиным – отличным парнем и хорошим товарищем. Вовке Варюхину следовало бы посвятить целую главу, но многие годы его жизни и службы были мне неизвестны, а без этого не было бы целостного образа. Одно скажу: порядочный человек и верный товарищ. Очень ценил дружбу.

1944 год – год побед Советской Армии. Наверное, и Ленинградской ВМБ в её теперешнем составе жить оставалось недолго – флот ушёл вперёд, на Запад. Люди, в том числе и в военных шинелях, давно поняли, что жизнь продолжается во всех её проявлениях. Я постоянно общался с личным составом, делал наблюдения. Войны здесь не чувствовалось, поэтому, наверное, военная сторона службы и не осталась в памяти, а человеческая – да.

 

Колокольчик не звенел!

 

Эпидемиологом ЛенВМБ был майор м/сл. Ш., призванный из запаса. Думаю, что тогда ему было в районе 60 лет. Но он был крепким, бодрым, подвижным и деятельным. Я уже не говорю, что и знающим. Старый врач, получивший образование в Тартусском Университете. По национальности – еврей.  По его рассказам, он после Октябрьской революции создавал здравоохранение в г. Орехово-Зуеве. А чего стоила его работа в блокадном Ленинграде. Жена у него тоже врач и тоже эпидемиолог. Вот о детях ничего не говорил. Человек воспитанный и культурный. Ему была предоставлена комната, где он отдыхал в свободное от работы время и спал. Напротив по коридору были ещё две комнаты, где размещалась женская часть медотделения – девушки-матросы. Заводилой там была фельдшер старший лейтенант мед. службы Черненко. Молодая, высокая женщина с вполне, вполне хорошими фигурой и лицом. Она была замужем за капитаном 3 ранга, который, как она выразилась, плавал где-то на Балтике. Всё это она мне высказала, когда пригласила к себе домой. В коммунальной квартире у них была комната, соседи же были в эвакуации. Зачем пригласила, ни словами, ни поступками не показала. Я же не догадался, так как считал, что должно же у меня быть юное, чистое чувство. И было оно к медсестре с Лавенсаарского госпиталя. Ну не виноват я, что юность пришлась на военные годы. С жильём познакомился, чайку попил. Больше она меня не приглашала к себе домой, но отношения остались хорошими. Она-то и была закопёрщиком на женской половине общежития.

Майор м/сл. Ш. был евреем как по крови, так и по внешнему виду. Этого не скрывал. Гордился тем, что с первых дней на фронте. Враг у нас один – фашистские захватчики. Война с ними объединила нас всех. Но я заметил, что в офицерской столовой майор м/сл. Ш. пищу не принимает. Та же Черненко пояснила мне, что он кушает отдельно, один после всех. «Это почему же?» – удивился я. «Потому что за столом с ним сидеть невозможно. Он сюсюкает». Я на слово не поверил и решил убедиться. Выследил, когда доктор Ш. пошёл обедать и сел с ним за один стол, когда все уже пообедали. Да, Черненко была права. Он сюсюкал так, что сидеть с ним было очень неприятно. Как, когда, почему у человека с университетским образованием возникла эта неприятная привычка? Но он о ней знал и сам общения за столом избегал. Но доктор Ш. удивил меня и другим. Оказывается, в самые тяжёлые блокадные месяцы 1941-42 годов майор м/сл. Ш. проявил себя мужчиной и джентльменом. У него была возлюбленная – аспирантка ВМА им. Кирова, с которой он регулярно делился своим пайком, нося ей немного борща, супа, каши. Ту женщину неоднократно спрашивал начальник медотделения полушутя: «Неужели не могла найти себе лучше?» Ответ был всегда один: «Мне такие нравятся».

Однажды, зайдя проверить порядок в комнатах девчат, я заметил там девичий переполох. Черненко доложила, что к майору Ш. приехала жена. Да, это было событие. Под каким-то предлогом я зашёл к майору Ш. Увидел интеллигентного вида женщину, примерно его возраста, аккуратно одетую. Она грелась у печки, прислонясь к ней спиной. Она с группой врачей получила задание проверить эпидемиологическое состояние районов Ленинградской области, освобождённых от немцев. Пожелав всего доброго, я ушёл. Но не такова женская половина. Весь вечер ей не давал покоя вопрос: муж ли майор Ш., то есть мужчина ли он и любит ли жену? И когда этот вопрос достиг гамлетовского звучания – быть или не быть – было принято решение проверить это. Решили привязать к сетке койки колокольчик, и пусть этот дар Валдая решит спор. Инициатором была всё та же Черненко. Воспользовавшись тем, что майор Ш. с женой ужинали позже всех, злоумышленники осуществили своё намерение.

Утром разразился скандал. Мимо меня прошёл, даже не поздоровавшись, раздражённый майор Ш. и прямо в кабинет к начальнику медотделения подполковнику мед. сл. Алексееву. Оттуда вскоре послышался смех, чередующийся с чертыханием и угрозами: ну черти, ну дьяволы! Что придумали. Ну, покажу я Черненко! И опять сдержанно смеялся.

Подробности операции рассказала мне сама Черненко. Я пытался пристыдить и журил её. Выслушав меня, она с досадой сказала: «Колокольчик не звенел, товарищ лейтенант!» А я согласился с классиком, который утверждал, что частица чёрта в них заключена подчас.

 

Так мало о хорошем

 

В повседневной службе моим начальником был начальник медотделения ЛенВМБ. Но согласно штатного расписания, моим непосредственным начальником была майор административной службы Баудер. Ещё молодая, энергичная, я бы сказал, живая женщина. Симпатичная, очень приятная. По образованию – зубной врач. Она постоянно работала в поликлинике и к нам приходила периодически – узнать указания начальства и проверить, как живёт её подчинённый, то есть я. Это милая женщина всегда выглядела бодрой, не прочь была пошутить, и всегда находила несколько тёплых слов для меня. Я сразу почувствовал, что в её отношении ко мне было нечто отеческое. Думаю, что по возрасту она была чуть старше мамы. Баудер, Баудер, периодически повторял я в уме, что-то знакомая фамилия. Однажды она вошла возбуждённо-радостная. Растягивая слова, она сказала: наконец-то я стала подполковником (административной службы), указывая на погоны на шинели. И тут меня «осенило». Полковник м/сл. Баудер был начальником медицинского отдела КБФ (до Смольникова). А сейчас в той же должности на Тихоокеанском Флоте. Его имя значится во всех книгах по истории советской военно-морской службы. Все авторы подчёркивали его хорошие человеческие качества. Он был талантливым организатором военно-медицинской службы. Некоторые писали о его привычке, свойственной русскому человеку, что и послужило причиной его перевода на второстепенный театр военных действий. Придя в очередной раз «проверить» как живёт её подчинённый, она пригласила меня к себе домой. Я сразу согласился, но не удержался от вопроса: «А зачем?» Баудер ответила полушутя: «А вот придёшь и узнаешь, тебе что, не хочется побыть в домашней обстановке?» Возразить было нечего, конечно хочется. Жила она в престижном районе Ленинграда, на Кировском проспекте. Дверь нам открыл высокий симпатичный мужчина с мягкими чертами лица и зачёсанными назад волосами. Кажется, шатен. Был он в гражданской одежде. «Познакомься, Гена», - сказала Баудер, - «это мой муж». Я представился, он вежливо пригласил меня проходить и располагаться. Квартира, как мне показалось, была двухкомнатной, обжитой, уютной, но небольшой, меньше, чем наша, то есть родителей в Куйбышеве. Мы сидели за круглым столом, на котором стояли чай, печенье, конфеты. Пили чай и вели спокойную беседу. Баудер поглядывал на меня. За те час-полтора, что я провёл у них, Баудер показался мне мягким, домашним. Взгляд у него был добрый, хороший с грустинкой. Как будто он о чём-то жалел. Я уходил от них отдохнувший, на душе было мирно и покойно. Хотелось ответить на вопрос: зачем хорошие, добрые Баудеры пригласили меня, фельдшера-лейтенанта к себе домой? Думаю, что они хотели по случаю возвращения полковника Баудера в Ленинград посидеть, почаёвничать в семейной обстановке. У них сын, тоже лейтенант примерно моего возраста, был на фронте.

 

В начале 1945 года ЛенВМБ расформировали за ненадобностью. Линия фронта ушла на Запад. Я получил новое назначение.

 

В Ленинградском морском порту

 

Меня назначили фельдшером Ленинградского морского порта. Это недалеко от площади Труда, там, где «Новая Голландия». Здесь я работал фельдшером в прямом смысле – фельдшером медпункта. Да по сравнению с предыдущей службой это была именно работа: никакой строевой, никакой огневой подготовки, никаких учений. Что-то не помню о политзанятиях. Зато целые сутки в медпункте. Почему сутки? Потому что спал на диване в просторном кабинете начальника медслужбы. Мой начальник – полковник медслужбы по прозвищу «три П» – Павел Петрович П-ов всё внимание уделял складам, прежде всего продовольственным. И это, наверное, правильно, так как склады большие, продовольствие поступало от народного хозяйства и по лендлинзу. Затем направлялось Балтфлоту. Я же вёл амбулаторный приём, оказывая экстренную помощь, обслуживал вызовы, готовил несложные лекарства, отпускал процедуры, вёл документацию и составлял отчёты. «ПП» – Пал Петрович преподал мне урок в том смысле, что должен делать начальник. Он получил запрос от вышестоящей инстанции, где спрашивалось: почему не представлен годовой отчёт.

-          Дегтярёв, - слышу через стенку голос «ПП». - Зайди ко мне.

Зашёл в его кабинет.

-          Ты почему не составил отчёт?

-          Потому, что при наличии врача в войсковой части, он и должен составлять отчёт.

Он сдвинул очки на лоб, посмотрел из-за большого письменного стола удивлёнными глазами и произнёс:

-          Ты знаешь, что должен делать начальник?

-          Так точно, подписывать.

-          Вот именно!

Он выбросил вперёд свою длинную руку с указательным перстом, пристав со стула. При этом очки его со лба точно сели на переносицу. Потом сел и спокойно сказал: «Иди и составляй отчёт». Вообще-то он мне доверял, видимо, увидев, что я не лентяй и люблю работать. Когда он отсутствовал по каким-либо причинам, он всегда оставлял меня за старшего, хотя у нас была ещё врач в звании майора м/сл.

В одном отсеке дома вместе с нами, напротив по коридору находился фельдшерский здравпункт (гражданский). Заведовал им интересный человек – фельдшер и моряк с дореволюционных времён – Лешкевич. Участник русско-японской войны 1904 – 1905 годов. Он много лет проработал фельдшером по Китайской восточной железной дороге (КВЖД). Перенёс блокаду Ленинграда. Высокий, худощавый, очень подвижный старичок. Благородное лицо, всегда аккуратный, с хорошими манерами воспитанного человека. Под стать ему и жена, работавшая вместе с ним. Дама! Почему так случается: кто родился до революции, тот воспитанный? Я обязан ему советом, который он мне преподал как обычно, в вежливой форме. Как-то разговор коснулся истории, упомянулось имя адмирала Колчака. Я и выдал, как учили в школе: белогвардеец, мундир японский, погон французский, правитель Омский и так далее из известного стишка о Колчаке. Лешкевич спокойно выслушал мою тираду и очень вежливо заметил – знаю ли я, что Колчак был образованнейшим морским офицером, патриотом России. Он учёный, участвовал в морских экспедициях и написал научные труды. Колчак пользовался большим уважением на флоте. Да, он был монархист, как и многие в России.

Как часто, плохо зная историю, мы легкомысленно, однозначно судим о людях, доверчиво относимся к тому, что нам говорят, о чём пишут, к людям, событиям.

 Жизнь в конце 1944 года почти полностью восстановилась. Работали кино и театры. Я побывал в Мариинке, на концерте Клавдии Шульженко и даже на футболе. Уж не только осенью дышало, выпал снег. Скоро Новый, 1945 год.

 

Сестры

 

В медпункт вошла рослая, светловолосая девушка, поздоровалась и сказала, что зовут её Ниной. Работает сектетарём-машинисткой в медотделении. У неё хороший рост, светлые волосы, очень приятный низкий голос. Лицо «портил» тяжеловатый подбородок. У неё была дочь, которая воспитывалась у бабушки, проживающей в другом городе. Муж был военным лётчиком, погиб. Всё это она сама рассказала, часто заходя в к нам в медпункт. Был конец 1944 года, война полыхала вовсю. Приходить в медпункт она могла только ко мне по простой причине – больше приходить было не к кому. Она явно ко мне благоволила и называла Геночкой. Я по-приятельски был вежлив с ней, поддерживал разговор, старался шутить, говорить приятное. Руки в ход почти не пускал. В любви не признавался, тела не домогался. Я был влюблён в другую девушку, медсестру Лавенсаарского госпиталя и считал её своей невестой. Видимо и Нина, будучи гораздо опытнее меня в жизненном отношении, не очень-то видела во мне мужчину. Чувствовался иногда покровительственный тон с её стороны. К тому же сама особой активности не проявляла. К себе не приглашала. Был, правда, один момент, который мог нас очень сблизить. После работы она забежала ко мне в медпункт. В какой-то момент я почувствовал волнение, она тоже. Но, не ожидая, что может что-то произойти, мы, как обычно, не закрыли входную дверь в медпункт. И в самый важный для нас момент в коридоре послышались шаги. Я быстро сел за письменный стол. Нина осталась сидеть на диване. Вошёл водитель нашей санитарной машины, соскучился в гараже, решил навестить меня, такой-растакой. Нина продолжала заходить и однажды, отвечая на мой комплимент, сказала: «Вот скоро приедет моя сестра, познакомлю. Увидишь настоящую красоту». На мой немой вопрос тут же выложила, что младшая сестра Лида, которой 18 лет, сейчас на фронте у мужа. Муж её ас, майор торпедоносной авиации, Герой Советского Союза. Даже назвала фамилию. Была уже поздняя осень 1944 года, когда зашла Нина и попросила немного проводить её. Вышли на улицу. Нина говорит: «А вот и моя сестра Лида, познакомься». Я увидел молодую, пышущую здоровьем женщину. На приятном молодом лице сияла улыбка и румянец. Она была в новом бежевого цвета драповом пальто. Пальто не скрывало, а подчёркивало развитую фигуру. Вид её соответствовал жене воздушного аса, но всё-таки сомнения насчёт мужа – Героя Сов. Союза у меня были. Случай представил мне возможность побывать в военно-морском училище им. Фрунзе, и там, в галерее Героев увидел портрет майора морской авиации, писаный маслом. Фамилия совпадала. Лиду больше не видел, а Нина регулярно заходила ко мне в медпункт. Женщины – народ практичный, и я думаю, что Нина поняла, что ей со мной каши не сварить. Но что-то тянуло её в медпункт. Из её рассказов стало проясняться, что майор морской авиации недоволен женой. Нет, не прелестями своей 18-летней жены, а её популярностью среди лётчиков. Лида пользовалась большим успехом у офицеров полка. Поэтому муж отправил Лиду в Ленинград. Неизвестно, чем руководствовался майор: то ли тем, чтобы глаза его не видели, то ли рассчитывал, что ленинградцы ещё не отошли от блокады и им не до любви. В отношении любви он ошибался. Любовь, как и надежда, умирает последней. Сёстры предложили встретить Новый, 1945 год у них. Жили они в большой комнате, которую им временно предоставили, ибо жильцы были в эвакуации. Кроме меня был капитан - провизор и ещё кто-то. Стол был накрыт хорошо по тому времени, и на мой удивлённый вопрос Нина ответила, что сестра купила продукты в закрытом магазине как жена Героя Сов. Союза. Были тосты и не единожды. Затем включили музыку, и Лида предложила мне потанцевать. Танцуя, мы постепенно удалялись от праздничного стола, приближаясь к кровати, прикрытой шкафом. Лида вдруг покачнулась и опрокинулась спиной на кровать. Я не удержался на ногах и почувствовал её мягкий живот и грудь. Головы наши сблизились, и я услышал её слова: «Всю жизнь мечтала об этом». Несколько замешкавшись, я помог ей подняться. Мы вернулись к столу. Она села мне на колени. Платье обтягивало её фигуру. В голове шевелились её слова. Кажется, я пытался пустить в ход руки, и она села на своё место за столом. И тут произошло то, что так часто подводило меня, включилась голова в то время, когда должны были действовать другие члены тела. Личность раздвоилась. Желания пришли в противоречие с разумом. Подумалось: сидим мы тут на вечеринке в Ленинграде, который, по сути, стал тыловым городом, а майор торпедоносной авиации, возможно, идёт в торпедную атаку. Сразу пропал интерес к вечеринке. Я сослался на плохое самочувствие и, несмотря на уговоры, ушёл. Не торопясь по морозцу шёл к себе в медпункт на холодный кожаный диван. Правильно ли я поступил? Сомнения были. Одного я не мог представить – как бы я делал то, о чём Лида «мечтала всю жизнь» в присутствии Нинки. К этому я был явно не готов. Главное же в том, что любил и желал я ту миниатюрную сестричку с о. Лавенсаари. Больше я у сестёр не был.

 

Зря, зря я так написал. История эта имеет продолжение. Закончу её, забегая вперёд, для целостности картины. Я был уже слушателем третьего курса, когда во дворе нашей академии увидел Нину. Да, то была та самая Нина, которая в конце войны забегала к нам в санчасть и у которой была сестра почти красавица, Лида. Нина приглашает меня к себе домой. Отказываюсь, ссылаясь на занятость.

-          Но сегодня же суббота, завтра выходной. Живу рядом на Сенной площади. К тому же и Лида здесь.

-          Ладно, зайду, но только ненадолго.

Лида была дома. Да! Правильно было сказать «Ба!» Если Нина осталась почти такой же, став на пять лет старше, то для Лиды её любвеобильность не прошла даром. От былой свежести и привлекательности ничего не осталось. Лицо сделалось крупным, оплывшим, неподвижным. Талия исчезла, и с ней пышность форм. Всё подравнялось: и туловище, и талия, и бёдра. Тяжелой была её походка. Лида недавно вернулась с Дальнего Востока, где служит её муж – майор торпедоносной авиации. – «Как майор? – воскликнул я. Прошло столько лет. Я, медик, от лейтенанта вырос до капитана. Он же, лётчик, Герой Сов. Союза, и до сих пор майор?» Разговор шёл с Ниной, и она ответила:  «- А, всё из-за Лидки. Погубила она его. Из-за неё стал пить. Для лётчика это всё – конец». Ни дома, ни семьи у Лидки. Одно б…во. Любвеобильной Лиде следовало выходить замуж за работягу-мастера. Он бы пришёл с работы, выпил полстакана водки, съел с удовольствием обед вместе с ужином, после чего стал как пистолет на взводе. Готов к ночной работе. Лётчику же после фигур  высшего пилотажа кушать не хочется. После 150,0 водки он засыпает, чтобы дать отдохнуть серым клеточкам мозга. Всё преодолел майор торпедоносной авиации: и страх быть сбитым, и горечь потерь боевых товарищей. Проявил героизм высшей пробы. А с чувством справиться не смог. Что-то было для него сложнее, чем идти в торпедную атаку.

 

***

Через Финский залив пешком

 

Заканчивалась третья зимовка ВМГ № 36 на о. Лавенсаари. Начало 1945 года. Никто тогда ещё не знал, что он будет таким счастливым. Финляндию вывели из войны. Советские войска наступали в Прибалтике. Кораблям тоже идти на Запад. ВМГ на о. Лавенсаари постепенно освобождался от раненых и больных. Пришёл приказ госпиталь свернуть. Он перемещается в новый пункт. Всё имущество уложено в ящики и мешки. С материка пришёл гужевой транспорт. Имущество госпиталя погрузили на сани. Осиротевшими выглядели землянки, блиндажи и канониры, три года верой и правдой служившие раненым и больным. В один из мартовских дней 1945 года обоз двинулся, а с ним и личный состав госпиталя. Вышли на лёд Финского залива. Лавенсаари остался позади. Нет, грусти не испытывали. Шла война, и они нужны там, где раненые. Идут на южный берег Финского залива в посёлок Ручьи. А до него десятки километров. Все одеты по-зимнему, в шапках, шинелях, валенках. Когда отошли от острова, обнаружилось, что под снегом вода. Валенки быстро намокли, облепились мокрым снегом и стали как чугунные. По бескрайнему снежному полю медленно двигался санный обоз, а рядом цепочка людей в чёрных шинелях. От людей валил пар, двигаться было тяжело. «Сестричка, сестричка», - обращались к Миле возницы. «Садись на сани. Ты такая молоденькая и маленькая». «Нет, буду идти, как и все, пешком».

Шли весь день. Когда стемнело, вышли на берег. Тяжело поднимались к посёлку. Утром выяснилось, что многие девчата простудились и заболели. Несколько дней отдыхали, лечились, приводили себя в порядок. Затем погрузились в вагоны и вперёд, на Запад, в Восточную Пруссию. После краткой остановки и работы в Топиау, приказ двигаться в обход Кенигсберга на Пиллау.

 

***

 

Ленинградский порт был преобразован в Ленинградский тыл ВМФ. Здесь были все службы, в том числе и квартирно-эксплуатационная. Я был несколько удивлён, когда офицер этой службы спросил меня, не надоело ли мне ночевать в санчасти на диване. Конечно, надоело. И мне дали маленькую комнатку в коммунальной квартире в конце Большого проспекта Васильевского острова. В комнате помещались кровать, тумбочка, небольшой столик и два стула. Зато настоящая, постоянная прописка в Ленинграде. В 1945 году ко мне неожиданно приехал Юра Новичихин. Его полк в Прибалтике, немцев прижали к морю между Тукумсом и Лиепаей. Погода там стоит отвратительная, наступать нельзя. Его отпустили на несколько дней и повысили по службе. Теперь он ефрейтор и возит не установку «Катюша», а начальника штаба и полковое знамя. Через несколько дней я провожал Юру на фронт, а вскоре фашистская Германия капитулировала. Победа! В Ленинграде всеобщее ликование, всенародная радость со слезами на глазах. Надежда на то, что остались живы мужья, братья, сёстры, дети. Надежда на скорую встречу! Победа!