[649x290] На картинке: Санкт-Петербург.
Военно-морская медицинская Академия (женский корпус).



Вечер накануне Нового, 1999 года. Значит скоро пятидесятилетие моего поступления в Военно-морскую медицинскую академию. И вспомнились те далекие, послевоенные годы. Война закончилась. Победа! Я жив и почти здоров. Первые год-два прошли под знаком послепобедного настроения. Под ногами немецкая земля, поверженный третий рейх. Поезда с вагонами "Nur fur die Rote Arme" - только для Красной Армии. Ты победитель. И этим все сказано! В 1947 году появилось ощущение внутренней тревоги, озабоченности. Состояние собственной неполноценности. Ну, а дальше что? Двадцатитрехлетний старший лейтенант медицинской службы с орденом и медалями на груди, уже женатый и ...с девятиклассным общим образованием. Вспомнил "Недоросля" Фонвизина. Перспективы никакой. А ведь хорошо учился, мечтал об институте, чувствовал свои потребности и способности к учебе. Признаюсь, я был в раздумье. До войны хотел получить не медицинское образование. Фельдшером меня сделала война. Отец прислал письмо, что готов взять меня на свое иждивение, если я уволюсь и поступлю в институт. Но позволить этого я себе не мог, у меня жена и сын. Как тут на отцовское иждивение? Да и кто меня уволит со службы? Я был в раздумье, тревожном раздумье. Да еще моя привычка не торопить события.

Таких как я, ушедших в армию и на фронт со школьной скамьи, ой, как много было. И должен сказать, что Отчизна нас не бросила. Как-то встретил знакомого фельдшера, а он меня спрашивает: "Слушай, ты школу окончил?" "Нет", - говорю, - "только девять классов". Он мне и сообщил, что при Лиепайском Доме офицеров открывается вечерняя школа рабочей молодежи. Эта новость положила конец моим раздумьям. Есть конкретная цель - получить аттестат зрелости. В том же 1947 году вместе с моими сослуживцами по дивизиону морских охотников Мишей Нестеровым и Аркадием Дорожинским поступил в десятый класс. Все учащиеся - офицеры: строевые, медики, летчики. В 1948 году ровно через семь лет после окончания девятого класса получил аттестат зрелости. К удивлению учителей, в нем стояли только отличные оценки. Но золотой медали мне не дали. Извинились, не рассчитывали на мою прыть, а медаль, оказывается, нужно было заказывать в Министерстве образования за два месяца до выпускных экзаменов. Я не стал настаивать. А зря! Это мне откликнулось позже. Должен сказать, что перед самыми выпускными экзаменами мы чуть не разбились о подводные рифы, говоря языком моряков. Пришел приказ нашему дивизиону следовать в г. Балтийск. Дивизион расформировывается, катера ставятся на консервацию. А у нас через неделю в школе выпускные экзамены. Сама судьба в опасности! Но и здесь о нас позаботились. Дивизион ушел, а нам разрешили остаться в Лиепае для сдачи выпускных экзаменов.
Я написал заявление-рапорт о допуске меня к сдаче экзаменов для поступления в военно-морскую медицинскую академию. И летом 1948 года я получил предписание следовать... в Балтийск и вступить в должность фельдшера старшего ТЛ-4 (ТВ-4).
Балтийск мало изменился за три послевоенных года. Однако исчезли признаки войны. Город выглядел прибранным. Лица людей спокойнее. Вроде стало светлее и солнечнее. В военном городке нам предоставили комнату. Квартира была мне в новинку - в два яруса. Внизу прихожая, кухня и комната, наверху еще комната. Квартира удобная, одна соседка, близко от гавани и магазина. Мы с Милой были довольны.
ТЛ-4 или как его потом наименовали ТВ-4 - торпедолов, торпедовоз. Корабль длиной около 80 метров и шириной 8, скорость до 24 узлов (более 40 км/час). На Балтфлоте единственный в своем роде, взят у немцев после их капитуляции. Не только ловил и возил торпеды, но и выполнял роль корабля - мишени. Кто только нас не торпедировал: и торпедные катера, и подводные лодки, и эсминцы, и самолёты-торпедоносцы. Служба на нем была интересной, но не в смысле фельдшерской работы, а своим разнообразием, отсутствием монотонности. В море выходили часто, но, как правило, ненадолго, ходили не в составе ордера, а самостоятельно в связи со спецификой корабля. Район плавания - южная Балтика. Торпеда - оружие дорогое, учебная, к тому же многоразового использования. ТЛ-4 их ловил, поднимал на борт и доставлял в базу. Если торпеда тонула, то начинался длительный процесс её доставания водолазным ботом. Наибольшее впечатление произвели пуск торпед самолётами-торпедоносцами и пуск бесследных торпед с подлодок. Вот вдали показались торпедоносцы. Идут низко над водой. От самолета отрывается большое сигарообразное тело, падает в воду, а торпедоносец с ревом проносится над самыми мачтами ТЛ-4. Сами же торпеды иногда выделывали такие пируэты, что невольно приходила мысль: только бы действительно не попала в нас.
Однажды мы находились в районе морского полигона, и я был на мостике. Командир тихо шепнул мне: "Доктор, смотри в оба, сейчас подлодка выпустит по нам бесследную торпеду". Это была новинка. И мы увидели торпеду, когда она уже всплыла с противоположного борта. Следа действительно не было. Только учтите, что об этой морской романтике я пишу с позиций доктора. Матросы и старшины в походе находятся на своих постах, на вахте: у штурвала, в машинном отделении, в радиорубке, выполняют палубные работы по подъему торпед. И в тихую погоду и в шторм. Как-то крепко штормило. Я шел мимо радиорубки, дверь в которую была открыта. У аппарата в наушниках сидел радист. В одной руке он держал чехол от бескозырки, который матросы надевают в походе, ибо бескозырку сдует ветром, да и неудобно в ней на вахте. Чехол был полон кровавой рвоты. "Вот видите, товарищ доктор", - произнес он. Его укачало, и он травил. А вахту нужно нести.

На картинке: Ленинград. 1954 год. В годы учебы в ВММА.

[699x444]

Летом 1949 года пришел вызов из Ленинграда прибыть для сдачи экзаменов в ВММА. Не думал я тогда, что здесь, на ТВ-4, закончится моя корабельная служба. Первая память от академии - это вступительные экзамены. От них зависит всё, целая судьба. Иногородних разместили в общежитии, представив хорошую возможность для самоподготовки. Здесь же рядом проводились экзамены. На территории академии была хорошая столовая. Утром работал буфет, и только ужин был нашей заботой. Но рядом на Загородном проспекте был магазин, где мы свободно могли купить себе еду. В комнате была электроплитка, и мы могли приготовить чай. Помню мой традиционный ужин: французская булка за восемь копеек, творожный сырок за 15-20 копеек и бутылка шоколадного молока за 30-35 копеек. О таком ужине в XXI веке можно только мечтать. Кто хотел дешевой колбасы, пожалуйста, килограмм за 9-30. Мы называли ее "собачья радость". Нас было много: с Балтики, Северного флота, других мест. Были армейцы. Дальневосточники и черноморцы, кажется, сдавали экзамены у себя на флотах, чтобы зря не ехать в такую даль, в Ленинград. Было много лиц, я запомнил лишь некоторых, кто сдавал в группе со мной: Блашкова, Коломиевского, Худаковского, Спектра. Здесь, в академии, встретил моих сослуживцев по дивизиону охотников - Мишу Нестерова и Аркадия Дорожинского, которые тоже прибыли поступать в академию. Никаких споров между офицерами не помню. Всех нас объединяло одно желание - сдать экзамены, выдержать конкурс. Этот дух витал над нами.
За несколько дней до экзаменов меня вызвал начальник факультета полковник м/сл. Иванов и очень вежливо спокойно спросил: "Товарищ Дегтярев, у вас аттестат отличника, а почему нет медали?" Я ответил: "Не предполагали, что сдам на отлично, и медаль заранее не заказали". "Следовало потребовать!" - сказал Иванов. "Неудобно было мне, офицеру, требовать медаль, как школьнику". "Напрасно", - сказал Иванов и, употребив слово "откровенно", пояснил, что уже было несколько случаев предъявления подложных аттестатов отличников, и он вынужден предложить мне, и предоставляет такую возможность съездить в Лиепаю за медалью. В противном случае мне придется сдавать экзамены на общем основании. Я без колебаний выбрал второе, сказав, что медаль пусть останется на совести дирекции школы.
Очень тревожной была процедура объявления результатов экзаменов, особенно письменных. Нас выстраивали длинным сначала двухшереножным строем в коридоре общежития на следующий после экзамена день и в абсолютной тишине, только было слышно, как трепещут наши души, зачитывали фамилии. Это означало - провал. Люди выходили из строя, шли в административную часть, получали предписание следовать в свою часть. И шеренги наши редели и редели после каждого экзамена. Но зато в строю образовался какой-то "костяк", и на последних экзаменах мы уже старались помочь, поддержать друг друга. Наша троица - Нестеров, Дегтярев, Дорожинский - экзамен и конкурс выдержала. Своего общего вступительного балла я не знаю. Конкурс был, говорят, 5-7 человек на место. Некоторые утверждали, что из каждых 30 человек (группа) поступили только трое.
LI 7.05.22
[649x292]
На картинке: Санкт-Петербург. Военно-морская медицинская Академия (центральный корпус).

Забегая вперед, скажу, что я и Нестеров академию закончили, а Аркадия Дорожинского отчислили за неуспеваемость. Не смог он осилить анатомию и английский язык. Не мог понять их умом, как сказал сам, а к зубрёжке был не способен. А кто из студентов - медиков не зубрил анатомию?
На этом наши "мытарства" не закончились. Нас решили проверить на физическую подготовленность. А что проверять, когда и так ясно, что никто из нас во время войны и первые годы после физкультурой и спортом не занимался. Ни о самбо, ни о каратэ понятия не имели, а так как ребята были "флотские", то и тактикой рукопашного боя не владели. Нам предложили пробежать один километр, прыгнуть в длину, метнуть гранату, подтянуться на турнике и сделать на нем "подъем переворотом". У некоторых из нас оказались такие способности, что через 50 лет вспоминаешь о них с радостью и улыбкой. Лично для меня была одна трудность - "подъем переворотом", ибо к турнику последний раз подходил ещё до войны, летом 1941 года. Но желание поступить в академию пересилило всё, в том числе и силу земного притяжения, и в какой-то момент я почувствовал, что Джордано Бруно был прав - земля вращается. Оказалось, что это я вращался. Я сделал переворот!
Витя Марков имел, в отличие от меня, золотую медаль за школу, освобождался от экзаменов, но физическую подготовку должен был показать. Он был ленинградцем, имел с женой жилплощадь и ежедневно приходил к нам в общежитие, где в большой комнате кроме кроватей вдоль стен, в центре стоял самый настоящий турник. И Витя Марков совершенствовал свою физическую форму. Нет, "подъем переворотом" он и не старался делать, видимо, считал это упражнение из разряда олимпийских. Но подтягивание! Хотя бы тройку заработать. После двухнедельных тренировок Витя мог свободно подтянуться ... три раза. Но, но, но оказалось, что психологически как спортсмен Марков был совершенно неподготовлен. Обстановка экзамена действовала на него угнетающе, и он смог подтянуться только один раз. С тех пор и стала ходить по стране теперь уже известная поговорка, так как кто-то из нас сказал: "Ну, Витя, ты висел на турнике, как сосиска".
Мордко Коломиевский имел респектабельный вид, холеное лицо, колоритную фигуру. Всё это было "упаковано" в ладно сидящее на нём и отличного качества обмундирование. Еще бы! Прибыл из самого Берлина, где служил в Берлинской Комендатуре, чуть ли не Союзнической. Говорил, что был в Действующей армии, что и доказал метанием гранаты, которое проводилось на каком-то пустыре среди развалин зданий (следы бомбежек Ленинграда, которые еще не успели убрать). Появление группы офицеров привлекло внимание местных мальчишек, и они стайкой наблюдали за нами, стоя справа в сторонке среди дикой разросшейся травы. Когда стал метать гранаты Коломиевский, мы были уже в состоянии полной расслабленности. Тем более метал офицер Союзнической Берлинской Комендатуры! Поэтому мы и ахнуть не успели, когда Мордко одну за другой запустил 400-граммовые болванки прямо в группу ребят. Но то были питерские мальчишки, перенесшие блокаду, и их пустыми болванками не возьмешь! Потом мы все вместе долго ползали на четвереньках среди репейника и полыни, разыскивая запущенные Мордкой гранаты! Вот такими бравыми ребятами мы были в лето 1949 года.
Проверка нас продолжалась. Следовало пройти медицинскую комиссию, врачей академической поликлиники. И это представляло для меня большую опасность. Как я уже написал выше, я закончил войну живым и почти здоровым. Вот это "почти" и могло стать для меня непреодолимым препятствием для поступления в академию, хотя я и предпринял некоторые меры, а именно оставил дома у жены свою первую фронтовую медицинскую книжку и никому не обмолвился словом, что в 1944 году лежал в Кронштадском военно-морском госпитале в отделении известного флотского хирурга Никитина. Дело в том, что в июле 1944 году мы (наш тральщик) подорвались на мине, и я получил общую контузию, компрессионный перелом II позвонка и еще кое-что по мелочи. Позвонок мой сплющился, слегка повернулся, позвоночник искривился, связки в этом месте вдруг обызвествились, появились какие-то выросты. Короче, к поступлению в академию я со своим позвоночником был негоден. Правда, я мог поспорить с врачами, приведя в доказательство моё супружество, и что у меня уже есть сын. Значит, поясница работает. Да вот беда, есть статья приказа. Кроме того, еще в детстве, играя в хоккей, я получил травму глаза, ранение, как предполагали врачи, мелкой острой льдинкой, так как инородного тела не нашли. Зрение на один глаз, а затем и на второй снизилось до критической (для поступления) отметки 0,4.
Шел я к врачам соответствующего профиля с большим трепетом, чем на экзамены, так как здесь от меня ничего не зависело. Хирург провел пальцами вдоль позвоночника и задал вопрос, посмотрев мне в глаза: "У вас не было повреждения позвоночника?" Что он увидел у меня в глазах, я не знаю, но ответил я твердо и уверенно: "Никогда!" И он написал "годен". Второй раз за последние пять лет хирург делает "на мне" диагностическую ошибку. Первый раз в Кронштадском военно-морском госпитале в 1944 году опытный флотский хирург Никитин не сделал мне рентгеновский снимок позвоночника, несмотря на стойкие боли в позвоночнике. По-отечески похлопал меня по плечу, успокоил и сказал, что все будет нормально. Думаю, что полковник м/сл. Никитин специально не сделал рентгенснимок. Всем ясно было, что спинной мозг у меня не поврежден, а это "гора с плеч". Учел мою молодость и знал исходы компрессионных переломов позвоночника. К тому же нужно было еще дожить до конца войны. Уцелеет лейтенант девятнадцатилетний, значит и перелом заживет. И вот сейчас, в 1949 году, хирург вновь не назначает рентгентнимок, хотя сомнения у него были. От первой ошибки я все же пострадал, если допустимо такое выражение, а вторая - открыла дорогу в жизнь. Получается равновесие. Все в порядке.
Окулист записал в мою карту, что острота зрения на один глаз 0,4 на второй - 0,3. И как приговор - "негоден". Поникший вернулся в общежитие и показал офицерам заключение окулиста. Мне сочувствовали, меня успокаивали. Прошло не больше получаса, как дежурный по общежитию объявил: старшему лейтенанту Дегтяреву срочно повторно пройти осмотр окулиста. Тот же кабинет, тот же врач. Окулист каким-то бодреньким голосом сказал, что еще раз меня посмотрит, а я еще раз внимательно посмотрю на таблицу определения остроты зрения.
- Товарищ майор, - обратился я к врачу, - я сам хочу поступить в академию, но у меня, как я вам уже говорил, была в детстве спортивная травма глаза.
- Ничего, - бодрым голосом ответил майор, - это бывает. Сядьте удобнее. Достаточно ли освещена таблица, сейчас поправим.
Больше, чем на 0,4 и 0,3 я не увидел. "Хорошо", - сказал врач. Исправил 0,3 на 0,4, зачеркнул "негоден" и более крупно написал "годен". Положил мне руку на плечо и добавил - "Успеха!". Сказать спасибо я не забыл, этому меня научили с детства. Чья рука повторно направила меня к окулисту, вероятно, дав ему соответствующий совет, не знаю и не интересовался. Но они не ошиблись! Спасибо им и Всевышнему. И сейчас без очков вижу на 0,4 и 0,3.
Комиссия пройдена, вступительные экзамены сданы, физическая подготовка на уровне. Зачислен на первый курс военно-морской медицинской академии. Это радостное событие совпало со счастливым. В июле 1949 года у меня родился второй сын, названный Сергеем.

Случай с Блашковым

Случай поучительный, хотя и банальный. С Блашковым я в одной группе сдавал вступительные экзамены, которые он выдержал хорошо. Учились в разных группах, но на лекциях встречались часто. Он мне импонировал. Среднего роста, открытое русское лицо, светлые волосы. Общительный, с ним просто было общаться и интересно поговорить. Кроме того, он увлекался лыжами, формировал курсовую команду на академические соревнования, куда привлек и меня. Ходить на лыжах он действительно любил. Уже, будучи слушателем четвертого курса, он приезжал ко мне в Песочное походить на лыжах. Тогда мы шли с ним по насту, он впереди, я за ним. Я еще заметил, что он гораздо сильнее меня толкается ногами, и ходил он быстрее меня, по первому спортивному разряду.
И вот, на втором курсе до меня стали доходить обрывки разговоров слушателей: ... исключают ... за неуспеваемость ... Блашкова. Расспросив товарищей, я узнал, что уже порядочное время начальник курса занимается Блашковым, у которого текущая неуспеваемость, имеет задолженность учебную. Стоит вопрос об исключении из Академии Блашкова. В тот же день я пошел к начальнику курса п/п Горошкову и сказал ему, что Блашков хорошо сдал вступительные экзамены, с успехом закончил первый курс, а сейчас его исключают. Как же так? Горошков ответил, что все правильно, но это в прошлом. Сейчас у Блашкова одни двойки. В чем дело? Все оказалось проще простого. На втором курсе учебы к Блашкову приехала жена с дочкой-дошкольницей. Жена - молодая, стройная, симпатичная. Женщина имела одну особенность, приятную во всех отношениях, но, увы, увы, неподходящую для учебы. Она должна была каждый вечер куда-нибудь пойти с Блашковым, именно с ним. Ну, хотя бы пройтись погулять по Невскому. Людей посмотреть и себя показать! Завтра сходить в кино. Но, как известно частые гуляния несовместимы с учебой в Медицинской Академии. Не на Невский, не в Летний сад следовало ходить Блашкову, а в анатомичку. Финал очевиден. Горошков привлек нас, слушателей, оказать воздействие на молодую женщину. Нужно сказать, что она признала доводы Горошкова и наши правильными. Сама сказала, что учеба для Блашкова - это дело жизни. Но она поступать иначе не может, тогда жизнь для нее теряет интерес. Пусть Блашков учится, а она пока уедет с дочкой к своим родителям.
Блашков ликвидировал задолженность по учебе и успешно закончил Академию. С тех пор я его не видел, на наши встречи в Ленинграде он не приезжал. Товарищи говорили, что он служит на Севере в Соединении подводных лодок. Но однажды, не могу вспомнить в какой газете, я прочитал заметку о празднике Севера. В ней говорилось, что в лыжном марафоне участвовали ветераны лыжни и в частности, полковник медицинской службы Блашков.

"Великое" плавание на "Комсомольце"

Летом нам предстояла морская практика. Будет проходить на Балтике. Вскоре мы поднялись на борт учебного судна "Комсомолец". Знаменитый пароход. На нем проходили практику, будучи курсантами, многие наши адмиралы. Наш курс лежал от Ленинграда до Лиепаи и обратно с заходом в Таллинн. Для меня эта практика не представляла интереса, так как до академии я служил на КБФ и Балтику немного знал. На "Комсомольце" бывал раньше. Во время плавания море было спокойным, погода хорошей, и сама практика в памяти следа не оставила. Главные события развернулись на берегу. Во время стоянки в Таллинне мы совершили коллективную прогулку по историческим местам Таллинна. Конечно, город за одну экскурсию не узнаешь, но было интересно ходить по старым узким улочкам, осматривать толстую крепостную стену с башнями и бойницами, сложенными из природного камня, немного прикоснуться к готическому стилю в архитектуре.
В Лиепае командование курса решило дать всем нам увольнение на берег. Не всегда же нас, офицеров, водить толпой. Я и Саша Васильев решили пройтись вместе. Оба мы знали Лиепаю, так как раньше служили здесь: я в дивизионе морских охотников, он на линкоре "Цель". Решили просто прогуляться по улицам города. Раньше, до академии, я служил на кораблях, поэтому и "сидение" на корабле, и сход на берег, и частые расставания с женой были для меня делом обычным, привычным. Уже выработалось определенное поведение, как на корабле, так и на берегу, дома. Но для некоторых это было вновь, и, освободившись от опеки жены, надзора командира, видимо, ощущали состояние свободы, вседозволенности что ли. Теряли контроль над собой.
Время увольнения заканчивалось, а многие еще не возвратились. Вот, запыхавшись, вбежал на борт "Комсомольца" Унси - заде. Вид у него был странный. На левой брови сгусток крови, один рукав его бостонового кителя оторван, и он держал его в руке. А случилось следующее. Возвращаясь на "Комсомолец", он спешил. Успеть бы к сроку. Поспешая, на одной из улиц он увидел Лисицына, лежащего на тротуаре. Тот мирно дышал, но на вопросы не отвечал. Поднять его Унси-заде не смог по причине того, что сам был в весе "пуха". Унси решил, что следовало бы забрать документы, чтобы не выкрали, пока он сообщит и за Лисицыным приедут. Нагнулся и запустил руку во внутренний карман кителя Лисицына. В следующее мгновение зубы Лисицына вцепились в левую бровь Унси. Ойкнув больше от неожиданности, чем от боли, Унси невольно рванулся вверх, но Лисицын схватил "вора" за рукав, оторвав его напрочь. Унси помчался на "Комсомолец", где и доложил о местонахождении Лисицына. Рукав был пришит, а бровь сделала непредусмотренный природой изгиб. Думаю, что о рукаве и брови Унси начальству не докладывал. Горошков волновался, мы тоже, так как стало ясно, что целая группа офицеров опаздывала из увольнения. Не было и старшины офицерской роты Тхостова. Это уже совсем странно. Время было позднее, и я лег спать. Утром увидел, что из каюты вышел кто-то, как будто Тхостов. Рост и фигура его, а лица кавказской национальности - Тхостов был осетином - нет. Блин какой-то, а не лицо. Ну, точно, Тхостов, походка его. И тут до меня дошло -Тхостов сбрил усы. Стал неузнаваем. Почему, и что случилось? Стали проясняться подробности, так сказать, итоги вчерашнего увольнения и происшествия с Тхостовым. Еще не отошедшая ко сну группа слушателей стала свидетелями, как Дауда Тхостова вносили на руках на борт "Комсомольца". Да, так и внесли, как бревно, держа его над головой. Переживая за случившееся, он как бы сам себя наказал: сбрил усы - красу и гордость осетина! И даже заявил, что после случившегося он не может быть старшиной роты. Но мы слишком уважали Тхостова, чтобы допустить это. Переживали и в одиночку и сообща за случившееся, за Тхостова, жалели Горошкова, понимая, что и ему случившееся может обойтись боком. И мы просили начальника курса простить Тхостова. Считали, что случившееся - явление случайное, мы верили в Тхостова и просили, чтобы его оставили старшиной офицерской роты. Да, таково было наше уважение и доверие к Тхостову, и он его оправдал полностью и своим поведением, и учебой, и той помощью, которую оказывал начальнику курса, командуя офицерской ротой. От Тхостова мы потребовали, чтобы он немедленно стал отращивать усы.
Не знаю, был ли наказан Тхостов, как удалось уладить все Горошкову, но мы, слушатели, по общему молчаливому согласию никогда не говорили о случившемся. Горошков же еще раз проявил свою человечность и житейскую мудрость.
Я знаю русскую поговорку: "Кто старое помянет, тому глаз вон". Пишу об этом потому, чтобы еще раз подтвердить: жизнь значительнее, многообразнее наших о ней представлений. Военная служба, как сказал один вояка, интересна своими неожиданностями. И одна ошибка, один проступок еще не характеризует человека. Нужно мягче ... мягче, как говорил Аркадий Райкин, относиться к человеку. Человека в трудную минуту нужно поддержать.

"Дело" Шевченко

Если охватить общим взглядом наш курс и шестилетнее обучение в академии, то создается благоприятное впечатление. Однако и на нашем курсе были события, доставившие их виновникам немало огорчений и волновавшие курс. Не все окончили академию: некоторых "выперли" за неуспеваемость, другим почему-то не дали закончить. Или падение нашего курсового Дон Жуана - Гончаренко. И как быстро, за короткий срок пал, со скоростью свободно падающего тела. Разве не феномен?
Я вспомнил дело Володи Шевченко потому, что оно связано с таким явлением, как фискальство, которое считаю недопустимым в офицерской среде. Конечно, я понимал, что командование курса должно получать о нас информацию и считал, что получает оно ее от наших же слушателей - командиров взводов. Однако опускаться до мелочей, поощрять фискальство старшие начальники не должны.
Однажды, придя в анатомичку, я увидел бедренные кости и невольно сложил их крестом. Тогда, в дни моей юности, знаки "череп со скрещенными костями" висели на каждом столбе электропередачи, предупреждая об опасности. В тот же день я был вызван на курс, и незнакомый мне подполковник, заменявший ушедшего в отпуск Горошкова, два часа читал мне нотацию, хотя я сразу признал свою вину за неуместный, нетактичный поступок. Мысль моя работала тогда в другом направлении. Что же получается? Кто-то из "товарищей" стоял рядом со мной, спокойно наблюдал, как я совершал свой неприличный поступок. Может, даже улыбался. А после занятий оставшись один, записал в блокнот, чтобы не забыть. И в тот же день "накапал". Именно "накапал", а не доложил. К сожалению, случай не единичный, для меня это закончилось нотацией, а для Володи Шевченко "дело" могло обойтись куда дороже. На курсе проводилось собрание офицеров. Обсуждался "проступок" лейтенанта В.Шевченко. Кто был докладчиком, не помню, но суть в следующем: Володя Шевченко в своей автобиографии скрыл, что его отец священник. Нашлись выступающие, которые считали этот поступок порочащим честь офицера, что как же после этого ему верить дальше, и что Шевченко обманул чуть ли не все государство. Звучал даже вопрос: а с какой целью он это сделал? Тучи над В. Шевченко сгущались. Я слушал и думал: ведь кому-то потребовалось покопаться в его биографии. Мало того, докопаться до того, что он скрыл в своей автобиографии и "капнуть". Не посоветовал В. Шевченко исправить недочеты в автобиографии, а "капнул". Тогда я выступил, и как всегда, эмоционально в поддержку Шевченко. Привел доводы: автобиография пишется в произвольной форме, отец у него не архимандрит, а сельский священник. Володю он в свою веру не обратил, дети за отцов не отвечают, живем в социалистическом государстве, где для всех пути открыты. Кстати, я ответил и на вопрос: почему он это сделал. Тогда бы его в академию не приняли, а для него это вопрос жизни. Просил офицеров поддержать В. Шевченко, командованию простить его проступок, тем более что он уже сам признал свою вину, ошибку. Выступили в защиту Шевченко и некоторые другие офицеры.
Во время наших встреч в Ленинграде я заметил, что Володя Шевченко до сих пор не забыл того события. Шевченко знал имя доносчика и мне его тогда назвал, но вслух оно не произносилось.
Знало ли наше командование, что на Руси издавна фискальство презиралось. Думаю, что да, не могло не знать.
Володя Шевченко стал впоследствии доктором медицинских наук, много лет был главным хирургом Северного флота, а после увольнения с военной службы работал главным хирургом Ленинградской скорой помощи.

"Дело" врачей - вредителей

Давно это было, но осадок оставило нехороший и наводило на серьезные размышления об истине, правде, цене человеческой жизни и вообще, что происходит. Радио и людская молва быстро разнесла весть о том, что разоблачена группа врачей - вредителей, и что в академии арестован начальник кафедры ЛОР генерал-майор мед. службы Засосов. Будет большой митинг профессорско-преподавательского состава и нас, офицеров-слушателей. В голове у меня что-то не укладывалось, на душе было неспокойно. Как? Опять враги? Через столько лет после победоносной войны. И чего не хватало профессору, генералу Засосову и другим лицам, названным по радио и в газетах. Не верится. Большинство слушателей воздерживается от комментариев. Никто ничего конкретного не знает. Митинг вот-вот начнется. Ко мне подходит замполит курса подполковник Полищук: "Товарищ Дегтярев, вы уже капитан, пользуетесь авторитетом на курсе, выступите на митинге от лица беспартийных, заклеймите врагов". Я спокойно ответил, что выступить не могу, так как по существу дела ничего не знаю. Полищук как-то сразу замкнулся, прервал разговор на полуслове, добавив "раз так, то не нужно". И ушел.
Выступающие нашлись, а через день афера с врачами - врагами лопнула, была разоблачена. Генерал Засосов вернулся к работе, но ходили слухи, что за это время у него скончалась жена. А что же Полищук? Продолжал нас воспитывать с чувством выполненного долга. Мне кажется, что происшедшее он воспринял как само собой разумеющееся. И, кроме того, доказал, что он беспредельно предан. А вот тому, кто сомневался, отказался от выступления, кому нужны доказательства, тому за это воздается. А как Горошков? У него было явное смятение. Он ахал, охал, разводил руками, говоря при этом "как же так, да что же это такое". Видимо, тоже сомневался.

От ворот - поворот

На четвертом курсе я принял решение вступить в КПСС. Поздновато, конечно, для офицера - участника Великой Отечественной, многие делали это на фронте. Но у меня были недостатки. Я медленно созревал. Нет, развивался я и физически и умственно нормально, учился хорошо, но были во мне излишняя скромность, я бы сказал стеснительность, отсутствие тщеславия и ощущение того, что я мало знаю, мало умею. Еще бы поднакопить знаний и опыта. Поэтому заявил о себе во весь голос поздновато. Кроме того, рекомендующие должны были знать меня не менее трех лет. Был и еще один "изъян". В 1944 году я механически выбыл из ВЛКСМ. И произошло это как-то странно, непонятно. Казалось все просто, все ясно. Служил фельдшером на тральщике, ходили на боевое траление и однажды подорвались. Для тральщика дело совсем не редкое. Человеку повезло. Полежал в госпитале по поводу общей контузии и компрессионного перелома, вернулся в часть. Казалось бы, что проще выдать новые документы, тем более начальство знало меня в лицо. Удостоверение личности выдали сразу, а комсомольский билет ну никак не могли, какие бы попытки я не делал. И наш дивизионный замполит, и зам. начальника политотдела по комсомолу были какими-то инертными в этом деле, безразличными. Мол, все будет в порядке, не волнуйся, а реального ничего не предпринимали. Короче говоря, прошло несколько месяцев после гибели ТЩ-53. Я успел и в госпитале полежать, и в отпуск в Самару съездить, и получить на о. Лавенсаари Орден Красной звезды из рук контр-адмирала Жукова, и прибыть к месту службы в ленинградскую ВМБ. Орден вручили, а комсомольский билет нет. Не смешно ли?
По прошествии многих лет пришла мысль, что, может быть, у меня был еще какой грешок, а я о нем не догадывался. Вспомнил. Был, был грешок. Я отказался быть тайным осведомителем. И, думаю, что за это поплатился.
В автобиографии я написал об этом факте выбытия из комсомола, когда подавал заявление о вступлении в партию. Подавляющее большинство коммунистов проголосовано за прием, несколько человек против. И вот мы с Полищуком - замполитом нашего курса идем на парткомиссию. Темный коридор, в котором ожидают еще два человека, лица и звания которых скрывают потемки. Вызывают в кабинет. Полумрак. За столом сидит известный мне капитан первого ранга с протезом вместо одной руки - секретарь парткомиссии. Не поднимая головы от бумаг, задав мне два ничего не значащих вопроса, произнес: "Так, так. Ну что же, идите". Мы вышли в коридор, и я спрашиваю, обращаясь к Полищуку, как мне все это понимать? Я что, принят или нет? И тут раздается голос одного из ожидающих: "Так тебе руку пожали или нет?" Отвечаю: "нет". "Значит", - вновь говорит он, - "не приняли".
Узнав, что меня не приняли, группа слушателей окружила Полищука. Наиболее активным был В. Хрустальков, который прямо сказал, что парткомиссия пренебрегла решением партсобрания, и, подумав, что меня не приняли из-за выбытия из комсомола, спросил Полищука, делали ли запрос в ЦК ВЛКСМ. Полищук ответил отрицательно, добавив, что заранее в политотделе академии было решено, что Дегтярева не примут. "Зачем же затевали комедию", - сказал Хрустальков. "У нас же демократия", - был ответ Полищука. Урок партийной демократии мне был преподан наглядный. С неприятным, тяжелым чувством возвращался я домой. Огорчал не столько отказ, как форма, с которой он был сделан. Испытывал ли стыд секретарь парткомиссии, не смея посмотреть мне в глаза? Думаю, что нет. Он просто не понимал, что, не сказав мне "здравствуй" и "до свидания" и, не объяснив причину отказа в приеме в партию, он дискредитировал в моих глазах партийных чиновников. Впечатление было такое, что я не туда попал, к чужому человеку, где меня и признать за своего не хотят. Хотелось думать, что не все такие.
Сейчас мне подумалось, что вот такие, как он, в двадцатые - тридцатые годы крушили церкви и храмы. Даже не обращая внимания, что народ считает их антихристами, предает анафеме. Они же не взяли за шиворот М. Горбачева, когда он распускал партию. А рядовые члены партии показали свою нелюбовь к партократии, проявив к роспуску ЦК и КПСС свою пассивность.
Я был членом КПСС тридцать лет и стремился честно работать и выполнять долг члена партии. Но периодически как бы само собой возникал вопрос: почему тогда, в 1954 году, меня не приняли в партию. Причем заранее парткомиссия решила меня не принимать. Участник ВОВ, орденоносец, отличник учебы, а не приняли! Напрашивается ответ: не было у них - членов парткомиссии уверенности в моей беспредельной преданности. Ведь выступать бездумно против "врачей-вредителей" я отказался. Свое мнение возымел. Отплатили.
А задумывались ли партократы над словом "беспредельно"? Это же наречие и происходит от слова "беспредел". Что же получается: происходит беспредел, а член партии все равно должен быть предан?
Видимо, по той же причине меня не пригласили на распределительную комиссию по окончании академии. А ведь я имел право претендовать на выбор места службы как окончивший академию с отличием. Мне тогда Полищук объявил о назначении, добавив при этом, что мне, многодетному, не стоит идти на флот. В береговой войсковой части каждый день буду дома.

Немного о начальниках наших

Считаю, что нам с начальниками, профессорско-преподавательским составом повезло. И требовали, и заботились, и хорошо организовали учебный процесс. Не удивительно, ведь это высшее военное учебное заведение - академия, к тому же медицинская. Каждый врач - это интеллигент, тем более профессура. Попасть в штат академии дело очень сложное, отбор шел тщательный. К тому же нужно учесть, что всего четыре года как закончилась война, многие ее прошли. О командовании академии говорить не буду, так как нашим третьим факультетом занимался непосредственно начальник факультета.
Начальник третьего факультета полковник м/с Иванов (впоследствии генерал-майор м/сл) имел колоритную фигуру. Высокий, плотного телосложения. Ходил не торопясь, плавно. Носил очки на приятном благородном лице. Если кратко, то вид у него был профессорский. Обращался к слушателям всегда вежливо, речь была спокойной, называл обычно по фамилии, например, "тов. Дегтярев". Казалось, что в жизнь курсов он не вмешивался, встречи были редкие, но по делам на курсе (как они проходили, как "берегли" слушателей, когда они в чем-то ошибались, что-то случалось в их жизни) он был в курсе и знал нас. Руководил курсами, как и положено, через начальников курсов. Как слушатель, занятый учебой, я далек был от "кухни", которая варилась среди командования факультета. И наличие полковника м/сл Иванова я ощущал внутренним чувством, он присутствовал всегда как бы незримо.
Начальник учебной части факультета полковник м/сл Козырев был невысокого роста, нормального телосложения, лицо приятное, глаза острые, внимательные, носил небольшие усики. С ним у меня связаны "особые" воспоминания, собственно три коротких встречи. Осенью 1945 года я имел разговор в г. Пиллау (Балтийск) с начальником военно-морского госпиталя майором Козыревым в его кабинете. И разговор был на высоких тонах и, как говорят, нелицеприятный. Я, тогдашний лейтенант медслужбы спрашивал ответа у майора м/сл. Козырева, почему он до сих пор не увольняет мою жену, которая служит в госпитале медсестрой, хотя война уже давно закончилась. Козырев же призывал меня к порядку, не забываться, понять момент времени и прочее. На самом деле начальнику госпиталя жаль было отпускать хорошую, знающую медсестру, и он даже обещал ей всякие блага: направить на специализацию, присвоить офицерское звание. Так и остались мы каждый при своем мнении. И вот уже не 1945, а 1949 год, и я учусь на первом курсе. Однажды во дворе академии мы встретились. Он сразу узнал меня, глаза его потеплели, он поинтересовался, как учусь я и где Мила. Именно так и спросил - не жена, а Мила, и был бы рад ее увидеть. Пишу это потому, что это характеризует Козырева.
В академии я встретил немало врачей, с которыми встречался во время войны. Кто-то из них работал в академии преподавателями, кто-то учился на втором факультете. Однажды на встречных курсах встретился с полковником Хилобоковым (начальником одного из курсов.) Он во время войны был у нас на о. Лавенсаари начальником медицинского отделения ОВМБ (островной военно-морской базы), и я неоднократно встречался с ним. Даже был в его довольно глубоком блиндаже, где он жил и работал. Не мог он не узнать меня, но прошел мимо, не моргнув глазом. Как мне сказали знакомые врачи, он даже их, его однокурсников по институту не признает. Я посмотрел ему вслед, увидел очень короткую шинель, и представился он мне эдаким валетом. Жена моя Мила подтвердила, что Козырев был требовательным и строгим начальником. Хилобоков тоже был требовательным и строгим. Поговаривали, что даже очень. Но у Козырева была еще и душа, а у полковника м/сл. Хилобокова, так считал не только я, за кителем и погонами надменность, высокомерие и чванливость. Ради правды должен сказать, что тогда на о. Лавенсаари он медицинской службой управлял умело.
Начальник нашего курса подполковник м/сл. Горошков Михаил Иванович возглавил курс после окончания лечебного факультета по дерматологии. Невысокого роста, крепкого телосложения, склонный к полноте, с открытым взглядом светлых глаз. Черты лица приятные, волосы русые. Возраст средний. Чувствовалось, что он уже пожил и послужил. Однако практики руководителя не имел. Осваивал опыт вместе с созданием, становлением, сколачиванием нашего курса. Был заботлив, внимателен, доступен в обращении и прост в словах. Постепенно все отчетливее чувствовалась его влияние на нас и тверже становилась его рука. Все же мне он запомнился человеком мягким и душевным. Нет, он не оставлял без воздействия наши ошибки, даже мелкие. Но делал это как-то мягко, без начальственного окрика. Он мог понять человека и знал, что жизнь - штука сложная. Он тратил на нас, курсантов и слушателей, много времени, особенно на первых курсах, и с этих позиций мы ему были дороги. В сложных для слушателя ситуациях он не раз проявлял понимание, человечность и неторопливость в принятии решения. Я в этом убедился на примере "дела" Шевченко В., случае с Блашковым, Тхостовым. И в тех случаях, которые касались лично меня. В те годы одним из ежегодных добровольно-обязательных мероприятий была подписка на Государственный заем. Появилось неизвестно откуда и чье мнение подписаться на три оклада. Мне приходилось доказывать замполиту курса п/п. Полищуку, что меня нельзя сравнивать с Витей Хрустальковым. Он холостяк. Может позволить себе не только подписаться на три оклада, но регулярно посещать рестораны и ухаживать за дамами. А у меня на иждивении жена и дети. Полищуку же важно было выполнить задание политотдела, чтобы все 100% слушателей подписались на три оклада, а без меня будет только 99%. Непорядок! Каждый из нас двоих стоял на своём. Тогда меня вызывал Горошков и спрашивал: "На какую сумму вы можете подписаться?". "На два оклада", - отвечал я. "Хорошо, подписывайтесь", - говорил Горошков. И делу конец. Особенно почувствовал человечность Горошкова я тогда, когда у меня заболела жена, и на руках осталось двое детей. Больше месяца я не посещал занятия, и ни разу Горошков не намекнул мне, что могут отчислить из академии. Я был ему благодарен, и своей учебой не подвел его. Когда в семье заходил разговор об учебе в академии, жена всегда говорила: "У вас был хороший начальник курса - Горошков".
Мне он представлялся настоящим, простым русским человеком из глубинки, получившим образование, престижную должность, звание и сохранившим душевные качества русской семьи, общины.
Просматривая черновики своих записей, я заметил, что и о своих начальниках и товарищах - однокурсниках сохранил хорошие воспоминания, и тепло о них написал. К сожалению, о заместителе начальника курса по политической части Полищуке ни сказать, ни написать этого не могу. Вадим Воинов как-то сказал о нем, что Полищук был в общем неплохим, безвредным. Нет, безвредным он был тогда, когда все шло хорошо. Он был послушным угодником, политработником своего, да и нашего времени.
Невысокого роста, упитанный, со слегка поредевшими волосами, ярко-розовыми щеками. Ощущение было такое, что не только его лицо, но и тело под кителем было наполнено этой ярко-розовой окраской. Имел кличку "эритроцит". Только кличка эта выражала лишь внешность, а не сущность его владельца. Не знаю, как он руководил партийной организацией и комсомолом. Может быть, я отношусь к нему предвзято, помня его непорядочное поведение, когда меня не приняли в партию и "в деле о врачах -вредителях". Еще тогда, в академии меня интересовало - извинился ли Полищук перед генерал - майором, профессором Засосовым, за то, что как безумный робот клеймил его на митинге позором за "предательство и вредительство". Думаю, что нет. Считал, небось, что он - Полищук выполнял партийный долг.
Мне п/п Полищук представлялся обычным, усредненным политработником, слепо выполняющим указания старших. Есть такие люди, которые руководствуются правилом: "как можно сметь при нашем звании свое суждение иметь". Он имел жилплощадь в Ленинграде, служил, по сути, работал в престижном учреждении. Что еще нужно? Он, конечно, знал порядки в партии и политорганах, и что следует за "непослушанием". Время, порядки в стране были такими. Лучше быть беспредельно преданным. Возможно, я ошибаюсь, давая такую характеристику тогдашнего Полищука, но вот ведь какая штука: ни у кого и в мыслях не было дать кличку Горошкову. Зам. начальника курса по строевой Кашкурта вообще между собой слушатели называли по имени - Валей за его добродушие, из уважения. Подполковник Кашкурт был заместителем начальника курса по строевой части - бывший летчик, он был командиром РККА еще задолго до того, как ввели офицерские звания. Да и летчиком стал, когда большинство из нас еще под стол пешком ходили. Но как говорили мне товарищи, он на чем-то "погорел". Мне он виделся человеком, которого жизнь и служба крепко потрепали. От авиации его освободили, и он понимал, что нужно дослуживать, зарабатывать пенсию. Ощущалось, что раньше он был значительнее и по должности, и по званию, и по решаемым задачам. На курсе его уважали. К слушателям относился очень хорошо, с ним охотно общались, разговаривали на различные темы. Влияния его на дела курса я не ощущал, но считал его душевным человеком.
При встречах с однокурсниками в Ленинграде, я слышал много теплых слов о Горошкове, профессуре, преподавателях, как в частных беседах, так и в выступлениях. О Полищуке ни слова, хотя он присутствовал на встречах, его просто не замечали. Если кто имеет другое суждение о Полищуке, то я не буду опровергать. Пусть это будет мое личное мнение.

О друзьях - товарищах, как я их воспринимал

Время стерло из памяти всех, кто первый год учебы жил со мной в общежитии, в той самой большой комнате, в которой мы жили во время сдачи вступительных экзаменов. Только турник был снят. К тому же, если раньше во время экзаменов "жильцы" часто менялись, то в первый год учёбы состав был постоянным. Конечно, я сразу понял, что мои однокурсники, как и я, прошли многократный отбор и заслуживают с моей стороны уважительного отношения, что я и стремился выполнять.
***
Сразу запомнился Иван Шевченко. Во-первых, знаменитейшей фамилией. Во-вторых, жердеподобной фигурой. Он был весьма тощим, и имел по тем временам высокий рост. Ходил прямо, со слегка вздернутой головой и выбрасывая вперед свои длинные ноги, как журавль. Мы продолжительное время были с ним в одной группе, и я обратил внимание, что он весьма серьезно и прилежно относится к учебе. Был пунктуален, организован, бережно относился ко времени в смысле его рационального использования, внимательно вчитывался в учебники, видимо пытаясь докопаться до сути. Может быть, Иван уже тогда задумал стать профессором, а от нас это скрывал. Замечал тогда стремление у Ивана Шевченко стать лучше. Не только образованнее, но и в манерах поведения, воспитанности. Имел желание и способность к самосовершенствованию. На занятиях проявлял активность, иногда даже выше средней, показывая, что и он "не лыком шит". Во взаимоотношениях с товарищами всегда был ровным, не задавался, но и мнение свое высказывал определенно. Не сквернословил, пошлости от него не помню. Бабником не был. Овладение знаниями было для него первостепенной задачей. Девушек он, видимо, оставил на потом. Подружился он по-настоящему с Толей Кищенковым. Толя Кищенков, в противоположность Ивану Шевченко был небольшого роста, имел, как выражаются иногда, ничего не говорящую физиономию и меньшую организованность в учебе. Мне казалось, что Иван в их "дуэте" старший, вел главную арию. Своей организованностью подтягивал Кищенкова, помогал ему в учебе. Видя их вместе, у меня появлялась мысль, что это "Пат и Поташонок", в хорошем добром смысле. На старших курсах Иван Шевченко стал посещать студенческий научный кружок, писал рефераты, выступал на научно - практических конференциях. Тогда я подумал, что Иван хочет заняться научной работой. И приехав первый раз на встречу однокурсников и узнав, что Иван Шевченко стал профессором, я не удивился, и был рад этому. И сейчас, в 2002 году, профессор И.А.Шевченко пользует своих пациентов, давая консультации.
***
Мы шли по улице Ленинграда, имея намерение погулять перед сном, и вели неторопливую беседу. Моим собеседником был Кукса. Вдруг Кукса с некоторым раздражением говорит: "Хорошо Косте Костуру. Всю службу провел на одном месте в Ленинграде. Конечно, будет выглядеть таким респектабельным и благополучным. А поездил бы с моё". Я ответил, что ничего зазорного в этом не вижу. Мне тоже пришлось поездить, меняя место службы и должности, и я этим доволен. Расширил свои познания в географии, людей посмотрел, себя показал. Кроме того, у Кости Костура жена - профессор медицины. В этом случае положено службу Кости подстраивать под работу жены. Что касается респектабельности, то у слушателя Костура был всегда хороший вид. После окончания Академии в 1955 году мы с Костей Костуром не виделись до 1980 года, когда я впервые приехал в Ленинград на встречу с однокурсниками. Он был с полковничьими погонами на плечах. Выглядел нормально. Обнялись по русскому обычаю. Сфотографировались на память, поговорили. На встрече в 1990 году Костур был в гражданской одежде, уже уволился с военной службы. На голове темно-синий берет, одет в летнее пальто такого же цвета из хорошего материала. Но стоял одиноко, и вид у него был грустный. На мой вопрос о самочувствии ответил: "Какое самочувствие, когда недавно жену похоронил". Чувствовалось, что он угнетен. Поведение его было пассивным, как будто отбывал ритуал. На банкете его не было.
В далеком 1949 году, на первом курсе, я сразу обратил внимание на капитана м/сл. Костю Костура. Он был старше меня на несколько лет, и военную службу начал раньше. Приятное лицо, слегка волнистые волосы, отутюженные брюки и китель, шинель из драпа. Всегда подтянутый, немногословный. Выдержан в отношениях с товарищами. Хорошо учился. Не помню, чтобы Костур совершил поступок, за который его бы осудили. Участник ВОВ, имел награды, член КПСС. Не удивительно, что многие брали с него пример, в чем даже признавались. Не курил, не выражался нецензурно, никогда не видел Костура с признаками бывшей выпивки. Создавал впечатление слишком хорошего человека. Я никогда не интересовался его времяпрепровождением и личной жизнью, но было впечатление, что и тут у него все в порядке. Но иногда Костя в коротких фразах высказывал свое мнение или реплику в адрес кого-либо. Нередко это были весьма резкие замечания. Как правило, это происходило, когда мы были вдвоём. У него была привычка добавить: "... у нас в Одессе в этих случаях говорили...". Из чего я сделал вывод, что Костя Костур одессит. Иногда задумывался над Костиной выдержкой. Почему никогда не говорил о личной жизни, где бывает, с кем водится. Да и на курсовых собраниях мнения своего не высказывал. Что это? Воспитанность или воплощение на практике известного правила - чем меньше о тебе знают, тем лучше. А может за этим стоит что-то серьезное. Я, например, всегда считал Костура холостяком и вдруг узнаю, что он был женат. Развелся и "слава Богу, что не было детей". Как увидим далее, слова эти были совсем неуместны. Костю я уважал и считал его одним из лучших слушателей курса. Когда в 1985 году приехал на встречу однокурсников и увидел Костю, то сразу направился к нему. Кто-то слегка придержал меня за рукав, и я услышал тихие слова: "Только о детях не говори". И после моего немого вопроса добавил: - "У Кости нет детей". И тут я вспомнил и его первый брак и вторую женитьбу на молодой симпатичной девушке -адъюнкте Ленинградского мединститута. И как оказалось, очень способной. Она стала профессором. Но детей у них не было. Вот почему я ответил Куксе, что не нужно завидовать даже белой завистью. У каждого своя судьба, и не всегда она милостива к человеку во всем.
***
Витя Хрустальков казался мне парнем, которому ничто человеческое не чуждо. Витя поступил в медицинскую академию строевым офицером. Среднего роста, худой, с копной вьющихся рыжеватых волос. Как в кинофильме "Невеста с приданным" - блондин. Ходил быстро, большими шагами. Подвижный, он успевал общаться со многими. Хотя он был не в нашей группе, но у меня осталось ощущение, что мы встречались и говорили ежедневно. До академии Хрустальков служил в Пиллау - место, мягко говоря, не лучшее. Теперь двадцатипятилетний капитан, холостяк оказался в Ленинграде, где столько привлекательных и притягательных мест. На Руси издревле считалось, что офицер должен быть чисто выбрит, надушен и слегка пьян. И вино, и женщины были всегда в поле внимания офицеров. И Витя Хрустальков придерживался этой традиции. Он был жизнелюбом, веселым человеком, открытым и честным. Имел он отличительную особенность - живя рядом с академией, он умудрялся опаздывать на занятия, при этом с упорным постоянством. Горошков не знал, что предпринять. Просил нас, слушателей, поговорить с ним. Мы поговорили коротко, открыто, по-товарищески. И я убедился, что Витя Хрустальков ценит и дорожит дружбой. Больше он опозданий не допускал. Хрустальков был готов выступить в защиту товарища. В силу своего характера Витя Хрустальков был симпатичен всем. Встретился я Витей только через тридцать лет после окончания академии и не узнал его. Мне показалось, что он стал меньше ростом и еще более худым. Лицо в больших морщинах, но волосы по-прежнему вились. В Ленинграде у него квартира и жена с сыном. Сын тоже врач. Удивил меня Витя тем, что, работая последние годы военной службы в госпитале, он, выйдя в отставку, пошел работать врачом на суда рыболовецкого флота. Плавал вдали от Родины. К сожалению, жизнь Вити Хрусталькова оборвалась трагически. Он погиб в автомобильной катастрофе.
***
В 1994 году я гостил в Самаре у своего друга, с которым учился в одном классе, а 1941-42 годах в Бакинском военно-морском медицинском училище. Были в одном взводе, спали в одном кубрике, койки наши стояли рядом. По окончании училища я направился на Балтику, Борис Соснин на Северный флот.
Сидим вечером у него дома, ведем непринужденную беседу. Он признается, что в 1947 году пытался поступить в нашу академию, но, как он с улыбкой выразился, "взять академию кавалерийским наскоком не удалось". Пришлось срочно увольняться, получать новую специальность, и за плечами уже долгие годы трудовой деятельности. И вдруг он меня спрашивает, не знаю ли я Анатолия Рыманова. "Как же", - говорю, - "не знать". Я не только учился с ним на одном курсе, а три года жил с ним в одной квартире в Песочном, что под Ленинградом, по направлению с Финляндского вокзала. Даже сказал больше. Отношения наши не сложились, были натянутыми, несмотря на то, а может быть, именно поэтому, что жили в одной квартире. Какие то мелкие стычки, перебранка, взаимное недовольство. Естественно, и жены наши проявили солидарность со своими мужьями. Не исключаю обратный вариант: жёны наши, молодые и красивые, "хорохорились", а мы - мужья, тоже молодые и глупые, поддерживали их, вместо того, чтобы урезонить. Дошли до начальства наши "противоречия". С нами по одиночке и вместе беседовали Горошков и Полищук. И вот что странно: ни Рыманов, ни я претензий друг к другу не имели. Во всяком случае, я не могу припомнить ничего конкретного, чем бы меня тогда обидел, оскорбил Рыманов. Приезжал к нам в Песочное Полищук. Беседовал с нами и женами. Какой вывод сделал он, не знаю. Сейчас же с высоты своего возраста думаю, что то была глупость, свойственная молодому возрасту.
Как-то приехал отец Толи Рыманова, полковник железнодорожных войск, поговорил отечески с нами, говорил, что не спорить по пустякам, а дружить нам нужно.
В этом споре не последнюю скрипку играли наши жены. В одной квартире две молодые женщины! Им нужно было как-то утвердиться. Мы учебой, званием, должностью утверждались. А им как? К тому же и ребята-дошколята наши во дворе поспорят. В общем, дружба не получалась, а недовольство было.
Выслушал меня мой друг Борис, и спрашивает о том, как проявил себя в академии Анатолий. Я ответил, что ничем он себя в академии не проявил. Обычный нормальный парень, из хорошей семьи. Учился хорошо. Ни в общественной, ни в спортивной, ни в другой деятельности участия не принимал. Имел одну отличительную привычку и ей следовал неукоснительно: в столовой он всегда был первым, к первому черпаку. Может быть, любил покушать, не знаю. Но по поводу этого в его адрес направлялись шуточки и язвительные остроты.
"Странно, странно", - сказал Борис. "Я ведь служил вместе с Рымановым, и среди фельдшеров гарнизона (кажется г. Архангельска) он был самым активным. Выделялся среди нас начитанностью, участвовал в общественной работе, читал стихи и даже сам что-то сочинял. Вообще среди нас он был первым, лучшим". Пришла очередь удивляться мне. Я отношусь к Рыманову спокойно, никаких претензий и обид не имею. Но на курсе он себя ничем не проявил. Сопоставив эти факты, я подумал о том, что своими шуточками, подначками, беспардонностью, а иногда и насмешками мы подавили хорошие задатки Толи Рыманова. Ведь кто-то бросил в его адрес обидную кличку. Вот он и решил не проявлять себя, чтобы не дать повод для новых насмешек. Насколько я знаю, дружил Анатолий только с одним нашим слушателем, и это тоже примечательно, с Загородным, самым старшим по возрасту, самым опытным в житейском отношении и немного потертым в жизни. Загородный платил алименты, как он утверждал, не своему ребенку. К тому же собственная дочь Загородного была больна. И вот с ним Рыманов был более откровенен, чем со своими одногодками. Почему? Потому, что Загородный никогда не отпускал шуток, тем более злых, в его адрес, а был к нему внимателен. Анатолий Рыманов ни разу не бывал на наших встречах, даже никто не получал от него вестей. Не является ли это платой за наше отношение к нему?
Где-то в 1963-65 годах я трижды встречался с Рымановым в ГДР. Последний раз в г. Потсдаме, где он в чине майора м/сл. Служил начальником медслужбы танкового полка. Пережить ему пришлось много. Умерла от саркомы его дочь-школьница - веселая, шустрая, девчушка. Он мне так и сказал: "была такой хорошей, веселой девочкой". Серьезная болезнь была у жены.
Немного о Загородном. Он был старшим по возрасту среди нас, слушателей, 1919 г. рождения. В 1949 году при поступлении в академию ему было уже 30 лет. Был совсем взрослым, чему немало способствовала его нелегкая жизнь. Когда я увидел его на встрече в 1980 году, то был приятно удивлен. Мне он показался на лицо даже моложе, чем был во время учебы. Исчезла озабоченность, взгляд стал открытым, голос стал спокойным, уверенным приветливым. Держался независимо, уверенным в жизни человеком. Кто-то из слушателей сказал с некоторой завистью, что Загородный нашел "золотую жилу". Я спокойно ответил, что эту жилу он нашел сам, сам ее и разрабатывает. И на здоровье. Я знал, как ему было тяжело в период учебы. Вижу, что ему сейчас хорошо, и я этому рад.

Курьёзы, курьёзы…

Много было смешных, курьезных и поучительных случаев на занятиях. Память всего не сохранила, но некоторые помню хорошо.

Шли практические занятия по урологии. Вел их сам доцент Гаркун. Знакомились с сергозиновой пробой функции почек. В качестве пациентов были выбраны женщины, так как им проще ввести цистоскоп в уретру. Первой пациентке цистоскоп ввел сам Гаркун и мы, глядя в окуляр, могли наблюдать, как на фоне ярко-розовой слизистой мочевого пузыря из устьев мочеточников выделяется ярко-зеленое облачко сергозина. Второй пациентке цистоскоп должен был вводить слушатель. Выбор Гаркуна пал на Витю М. Пациентка приняла необходимое положение, и Витя М. свободно и быстро ввел ей цистоскоп и стал наблюдать в окуляр. Гаркун, высокий, стройный, как журавль по вольеру, прохаживался по кабинету за спиной Вити и плавно говорил: "На ярко-розовом фоне слизистой мочевого пузыря мы видим, как из устьев мочеточника выбрасывается ярко-зеленое облачко". Витя отреагировал громко и мрачно: "Темно, темно" Гаркун сделал паузу и вновь повторил вышесказанную картину, на что Витя М. отреагировал кратко: "Темно, очень темно". Доцент Гаркун, расхаживая, вновь повторил: - "На ярко-розовом фоне слизистой мочевого пузыря..." и далее по тексту. Витя мрачно отреагировал: "Темно, абсолютно темно!" Гаркун на минуту остановился, посмотрел и тем же тоном произнес: "Мы находимся в вагине!" Оказывается, Витя немного перепутал отверстия, а в вагине абсолютная темнота.

Однажды занятие по гинекологии вела врач Павлова. Грузная, уже в возрасте женщина. Помещение поликлиники было старое, наверное, ещё с дореволюционных времён. Гинекологический кабинет маленький, группе слушателей было тесно, сохранилась даже печка от некогда дровяного отопления. Дневной свет через окна почти не проникал, в потолке горела лампочка. В кабинет вошла пациентка, легла в гинекологическое кресло, заняв определённую позу. Павлова села на стул и ввела пациентке гинекологическое зеркало. И в этот момент погас электрический свет. Стало темно. Павлова сказала, чтобы зажгли свечу, и указала рукой на печку. Один из слушателей взял в руку свечу и зажег её. Я понял, что увидеть что-либо в данном случае не удастся, попятился и встал позади всех. Павлова же, нагнувшись пониже, пыталась что-то увидеть у пациентки, и при этом говорила слушателю, державшему свечу: "Ближе свечу, ближе, еще ближе". Тот тоже пытался что-то рассмотреть у пациентки, одновременно приближая свечу. И в какой то момент я услышал легкое нежное потрескивание, и почувствовал запах паленого. Я четко произнес: "Кажется, пахнет паленым". Павлова подняла голову и увидела, что свечкой подожжены волосы на лобке у пациентки. "Фу-фу-фу" - стала дуть пухлыми губами Павлова, и в дополнение гасить пожар обеими ладонями. Уже в который раз я убедился в героическом характере советских женщин - пациентка даже ногой не повела.
:
В этом случае я участвовал непосредственно. В больнице, если не ошибаюсь, им. 25-летия Октября была большая палата с высоким куполообразным потолком. Может быть, в царское время там была больничная церковь. Не знаю. В палате располагался не один десяток коек с больными. Я был уже на четвертом курсе, на ночном дежурстве в качестве субординатора. Дежурный врач - майор м/сл. периодически посылал меня проверять тяжелобольных. И мне нужно было проходить через эту большую палату, где среди прочих лежал больной с тяжелой травмой - переломом основания черепа. Его и принимал в свое дежурство указанный выше майор. И вот, проходя в очередной раз через палату, я посмотрел в сторону этого больного и невольно замедлил шаги. Больной жевал. Странно, подумал я: без сознания, а жует. Я подошел к нему. Больной активно работал языком, как будто во рту что-то было. Нагнувшись, я извлек изо рта больного вставную челюсть - зубной протез. Когда я принес ее дежурному врачу, он схватился за голову, повторяя - "Вот это дали маху, при черепно-мозговой травме у больного в бессознательном состоянии не осмотрели ротовую полость". Протез мог попасть в дыхательное горло и вызвать удушье. Через некоторое время я вновь совершал обход и, к моему удивлению, больной с переломом основания черепа продолжал жевать. Он пытался языком вытолкнуть изо рта мешавшую ему вторую вставную челюсть. Можете себе представить состояние дежурного врача, когда я рядом с первой, верхней челюстью положил вторую вставную челюсть - нижнюю.
Для меня это тоже был урок!