[565x395] На картинке - Потсдамская площадь 1946 г.

Война закончилась. Я в Ленинграде. Мила в Пиллау (ныне Балтийск). Расстались в сентябре – октябре 1944 года. Уже осень 1945 года. Решил исполнить своё желание и обещание. Написал рапорт с просьбой предоставить мне краткосрочный отпуск для поездки в Пиллау в связи с женитьбой. Мне отказали в грубой, даже оскорбительной форме. Тогда я написал письмо Миле и посоветовал ей попросить отпуск, ведь война закончилась. Написал и домой в Куйбышев. Мама дала нам материнское благословение. Вскоре приехала Мила, и 12 октября 1945 года в Ленинграде мы зарегистрировали свой брак и справили скромную свадьбу. Мы гуляли по Ленинграду. Я по своей привычке повёл Милу в театр. Шла «Сильва». В антракте мы чинно прохаживались в фойе, и все присутствовавшие поглядывали на двух моряков молодых и красивых, лейтенанта в кителе и старшину первой статьи в форменке, тельняшке, с гюйсом. Я был счастлив. Думаю, что Мила тоже. Месячный отпуск у Милы закончился, и она уехала в Пиллау. А вскоре и я покинул Ленинград и убыл к новому месту службы – фельдшером Выборгского участка СниС (служба наблюдения и связи), штаб которого размещался в г. Койвисто (г. Приморск) на Карельском перешейке. Город Койвисто расположен посреди железнодорожной линии Ленинград – Выборг. С трёх сторон окружён хвойным лесом, преимущественно еловым, а четвёртой выходил к Финскому заливу. Редкое местное русское население (финское население ушло) быстро освоило финские санки и передвигалось на них по городу. В этой части я служил недолго, но одно впечатление осталось на всю жизнь. Наши посты связи были размещены на протяжении от Ленинграда и до Выборга. Командир приказал мне посетить один из таких постов, проверить здоровье матросов, а за одно порядок и организацию службы. Сошёл с поезда на указанном мне полустанке. Ни души. Кругом вековые ели. Мороз –15-200С. Я в шинели и скороходовских ботинках. Явилась тревожная мыслишка: а если меня не встретят в ближайшее время? Замерзать буду? Огляделся вокруг и заметил будку стрелочника. На душе стало теплее. Минут через 15-20 из леса появилась лошадь, запряжённая в сани, на которых восседал матрос. Ехать минут сорок. Сел на сено, завернулся в тулуп. Дорога шла среди заснеженного леса. Тишина, чистейший морозный воздух пьянит. Под тулупом тепло. Клонит ко сну. Легко, покойно. С тех пор на всю жизнь осталось желание проехаться зимой на санях по лесной дороге. На посту всё было в порядке. Люди здоровы, чистота и порядок, а также организация службы поддерживаются.

Ещё лежал снег, когда в начале 1946 года я получил предписание отбыть в г. Свинемюнде на побережье Балтики, на территории, которая после войны отошла к Польше. Путь не близкий, через всю Прибалтику от Ленинграда до Кенигсберга и Пиллау и далее морем до Свинемюнде. Одно радовало – встреча с Милой, которая служила там, в военно-морском госпитале. Пиллау 1946 года производил удручающее впечатление. Шёл дождь с мокрым снегом, слякоть. Кругом всё в серых, мрачных тонах. На железнодорожных путях разбитые, сгоревшие и искорёженные вагоны. Следы воронок, груды металлолома. На мой вопрос, как служится в Пиллау, один из моряков ответил весьма смачно. Характеристика эта нечитабельна, поэтому даю её в смягчённом варианте: «Чтобы обделать морскую славу, какой-то хрен открыл Пиллау».
Встреча с Милой была радостной, но кратковременной. В тот же день на тральщике-стотоннике я отбыл из Пиллау. Милу упорно не хотел увольнять начальник госпиталя майор м/сл. Козырёв, с которым у меня состоялся нелицеприятный разговор. Через несколько часов хода стотонник доставил меня в г. Свинемюнде, где я должен служить в отряде надводных кораблей КБФ. Такие отряды были и с Черноморского и Северного флотов. Они занимались приёмом кораблей бывшего немецкого флота.
Свинемюнде (Свиноуйсьце) – небольшой городок в устье реки Свини, военно-морская база Германии, а теперь Польши. Река Свини посредством канала связывает Балтийское море с крупным городом и портом Штеттин (Щецин). Берега Свини, одетые в бетон и металлические сваи, являются причальными стенками, к которым швартуются морские суда и корабли. Помню, тогда у стенки стояли хорошие плавбазы «Отто Вюнш», «Ото Людериц», «Хелла», полученные нами по репарациям от разгромленной Германии. «Хелла» на Юго-Балтийском флоте получила прозвище «Белый дом», так как вся была выкрашена в белый цвет. Город располагался на левом берегу Свини и запомнился мне как однородно двухэтажный. На первых этажах многих зданий располагались магазинчики, лавки. Немцев в городе не видел. Богатые и предусмотрительные убежали от наступающих советских войск, а остальных поляки выгнали. Как выгнали? А просто: приходили в дом и говорили «век», что означало «вон!» И валяй куда хочешь. На моё замечание, что это не совсем законно, отвечали: а что они, то есть немцы, с Польшей сделали. Каких-либо польских учреждений в городе не видел, работающих поляков тоже, кроме как в магазинах и лавках. Создавалось впечатление, что это нация торговцев. Торговали поляки тем, что захватили в качестве «трофеев» у немцев в ресторанах, гаштетах, брошенных домах, что приносили немцы в обмен на продукты и приобретали в процессе обмена и купли-продажи. Много было столовой посуды, антиквариата, изделий из фарфора и бронзы. Были магазины, торгующие предметами женского туалета и «дарами моря». Купил и я кое-что по мелочи у поляков, на память. Статуэтку слоников из бронзы и бельё жене. Зашёл в магазин и стою у витрины с женским бельём. Продавщица, молодая полька спрашивает: - Пан офицер желает купить?
- Да, - отвечаю, - но уже давно не видел жены и опасаюсь, не мало ли будет размером.
- Что вы, пан офицер, - живо откликнулась полька, - смотрите, какие у меня. И то не мало.
При этом она обняла свои пышные груди и слегка поколыхала ими. Я решил, что это лучшая реклама товара, быстро купил и ретировался. Заходил и в продуктовые лавки. Переезжая из Свинемюнде в Варнемюнде, мне нужно было купить покушать в дороге. Полька предложила копчёного угря. Я его никогда не ел и с сомнением смотрел на это создание природы в виде большого червя. Какой же это деликатес – копчёный угорь! Спасибо польке, а то и не знал бы такого вкуса. Но больше всех перещеголял поляк, владевший большим магазином в центре города. Весь первый этаж - –большой зал, заполненный различным товаром, лежащим на полу и многочисленных полках. Нам было странно видеть частный магазин, да ещё с товаром, приобретённым сомнительным путём. Сознаюсь, что приходила мысль: «Вот бы подложить бомбу поляку-буржую».
На правом берегу Свини виднелись разрушенные цеха с недостроенными катерами, и располагалась слободка, застроенная одноэтажными домами. При фюрере здесь жил рабочий люд. Связь, сообщение между берегами Свини поддерживалась паровым паромом, который сновал от одного берега к другому. Вот здесь работали немцы. И паром, и немцы были такими, что, казалось, работали здесь они и при Кайзере, и при фюрере, и работают при нас.
В Свинемюнде я встретил младшего лейтенанта, с которым лежал в одной палате в Кронштадском госпитале. У него в квартире я прожил несколько дней. Кто выделил квартиру? Никто. Сказал немке-хозяйке, что будет здесь жить. И всё. Я заметил, что в квартире чисто, как будто только убрали. Оказалось, что немка – хозяйка квартиры днём приходит и убирает, когда русского офицера в доме нет. Живёт она у родственников в ближайшей деревне.
Я был назначен фельдшером на плавбазу «София» - пароход водоизмещением 16 тысяч тонн. Сухогруз, переоборудованный под плавбазу. Потекла обычная работа корабельного доктора: контроль за питанием, водоснабжением, санитарным состоянием, ежедневный амбулаторный приём и амбулаторное лечение матросов и старшин. Трудность заключалась в том, что личный состав был переменный, большая текучесть, и наблюдать за ним было сложно. Пароход имел несколько палуб, а это сотни кубриков. Матросы часто били лампочки, чтобы их не тревожили различными работами, и мне приходилось с карманным фонариком длительное время обходить все палубы. Много беспокойства вызывали желудочно-кишечные расстройства и венерические заболевания, прежде всего гонорея. Поставщиками последней были немки. В результате разгрома Германии они лишились работы, мужчины-немцы в плену, а есть всегда хотелось. Вот они и выходили на промысел. «Уличные» немки употребляли расхожее двустишие:
«Айне булка, айне шпиг,
Ком нах хауз, фик, фик, фик».
Этакая песенка-зазывалка.
Мила в письме сообщила, что её в феврале 1946 года демобилизовали, и она уже обосновалась в нашей маленькой комнате в Ленинграде. К ней заходил солдат, представившийся Юрой Новичихиным. Он демобилизовался и через Ленинград следует домой в Куйбышев. К сожалению, я не мог вызвать Милу в Свинемюнде, так как за некоторое время до моего приезда это было запрещено. Впереди долгая разлука с женой. Только месяц после свадьбы были вместе! Замыкаться на службе нельзя, иначе станет ещё тяжелее. В свободное время стремился сойти на берег, заводил знакомства с медиками других кораблей.

Чуть-чуть о женщинах
Не всякая женщина
может быть женой моряка.

По носу плавбазы «София» у причальной стенки стоял наш военный корабль и, однажды сойдя на берег, я увидел старшего лейтенанта м/сл. – фельдшера этого корабля, идущего мне навстречу. Мы познакомились. Обратил внимание на его форму из бостона, ладно сидящую на нём. Он пояснил, что побывал в Америке, в Майами. Там наши моряки принимали от американцев по лендлизу морские охотники. Вот и пошили всем офицерам форму из бостона. Симпатичный, с мелкими чертами лица. Мягкий голос и хорошие манеры молодого человека. Проглядывалась в нём какая-то нежность. Иногда в мужчине сразу видна сила, а в нём мягкость. Да, подумалось мне, он должен нравиться женщинам. Узнав, что я свободен и вышел погулять, старший лейтенант предложил мне составить ему компанию. Он обещал нанести визит одной даме.
– Так это тот случай, - сказал я, - когда третий лишний.
– Прошу тебя специально для того, чтобы случая не было.
Женщина влюблена в него. Случай уже был, но больше он не хочет, так как женщина замужем за капитан-лейтенантом. Он испытывает некоторые угрызения совести. К тому же матросы узнали о его романе, и когда капитан-лейтенант идёт домой, они прямо с борта корабля кричат ему: «Капитан-лейтенант, твою жену наш доктор …» Матросов тоже можно понять. Они много лет не видели жён и подруг, верность которых им очень дорога. - Не знаю, что и делать, - закончил доктор. Коллегу положено выручать, и я согласился пойти с ним. Вот и одноэтажный дом, её дверь. Услышав «войдите», мы вошли. При виде ст. лейтенанта лицо молодой женщины озарилось улыбкой, глаза заблестели, голос радостный. Да! Она ждала его, и он был для неё желанным! Но всё длилось минуту, пока она не увидела меня. Моё присутствие её огорчило, и скрыть это она не смогла. Взгляд потух, улыбка исчезла, всё стало обыденным: обычные слова, жалкие попытки пошутить. Находиться в комнате стало неудобным, что почувствовали все трое. Она сразу согласилась прогуляться. Вскоре встретили её мужа, который возвращался со службы домой. Женщина взяла под руки и мужа и любимого. Я на полшага шёл сзади. И слова её и поведение было во многом наигранным. День для неё пропал. – Вот видел, - сказал мне после прогулки фельдшер. – Что придумать, не знаю.
Но придумывать ничего не пришлось. Дня три спустя после совместной прогулки я вышел на палубу «Софии» и увидел, что корабля, стоявшего у нас по носу, нет! Ушёл.

Свобода слова

У замполита «Софии» – высокого стройного и молодого лейтенанта был приёмник «Телефункен», который он установил в кают-компании. И на обед мы, офицеры, приходили минут на 20 раньше. В это время английская радиостанция «Би-би-си» передавала последние известия на русском языке. Диктор бодрым голосом сообщал, что на Урале пущена новая домна, а в Донбассе восстановлены ещё две шахты, что виды на урожай в СССР благоприятны и другие сообщения в таком же духе. Прослушивание известий «Би-би-си» стало для нас обычным делом. Придя в очередной день обедать, мы, по обычаю, сели на свои места, и замполит включил приёмник. Воцарилась полная тишина. Мы переглядывались, не понимая в чём дело. Диктор мрачным голосом сообщал о вопиющих безобразиях, якобы происходящих в Советском Союзе. Никаких сообщений о домнах, шахтах, урожае. Всё в СССР плохо, всё мрачно. – Какую волну ты включил? – спрашивает командир.
- Приёмник включён постоянно на одну волну. Я к нему и не притрагивался, - оправдывался замполит.
Что случилось, не можем понять. Всё выяснилось на следующий день. Газеты сообщили, что Черчилль в Фултоне произнёс свою пресловутую речь. Началась «холодная» война. Вот вам и хвалёная независимая и не продажная западная пресса и радио. Продажные, да ещё как!

В приёме кораблей бывшего немецкого флота непосредственное участие принимал всего один раз. Англичане привели танкер, на котором был врач и медпункт. Я представился англичанину на русском языке с волжским акцентом. Думаю, что он понял только одно слово. Он широко распахнул руки: «О, доктор, олрайт!» Обвёл широким жестом помещение и со словами «гуд бай» удалился. Передача – приём состоялись! В шкафах было много лекарств – в банках, склянках, коробках. Я сразу стал искать на букву «S» (сульфидин, спирт, стрептоцид). К моему удовлетворению, нашёл большую банку с сульфидином. Теперь гонококк нам не страшен. Отобрал ещё некоторые лекарства, но большинство пришлось оставить в шкафах до прихода танкера в Союз, так как они были на английском языке, в котором я не знал ни одной буквы.
В один прекрасный день, именно прекрасный лета 1946 года дверь моей каюты распахнулась, и я увидел улыбающегося Бориса Соснина. Дорогой товарищ, друг ты мой самарский! Жив, здоров и улыбается. Почти пять лет не виделись, не знали друг о друге. Он такой же, только залысины на голове увеличились. И такой же внимательный и заботливый. В руках у него вижу большой пакет клубники. Где достал? Я уже и забыл, когда ел такую ягоду. Надо же, разыскал меня! Объятия, краткие расспросы. Борис тоже служит в Отряде надводных кораблей, только Северного флота. Постоянно базируется в Варнемюнде. Здесь, в Свинемюнде, в командировке на 2-3 дня. Вскоре Борис уехал, а нам сообщили, что «София» уходит в Союз. Из офицеров на ней пойдёт только замполит. Он обращается ко мне: - «Доктор, ты часто бываешь на берегу. Наверняка знаешь магазины. Хочу купить что-то на память о пребывании здесь». И я веду замполита в тот большой магазин, под который я в мыслях не раз подкладывал бомбу. – «Нужно купить не только памятный подарок, но и полезный, чтобы постоянно в жизни пользоваться им», - говорю я. – «Советую купить столовый фарфоровый сервиз». Замполит соглашается. Мы выбираем. Поляк назначает цену. Я торгуюсь с ним, и он сокращает цену на 1/3.
«София» уходит, а мне приказано отбыть в г. Варнемюнде, чему я рад в предвкушении встречи с Борисом. Добираться до Варнемюнде рекомендовали сухопутным путём. Расстояние небольшое, но предстояло сделать три пересадки на местные поезда. Ближайшая железнодорожная станция уже в Германии, всего в нескольких километрах от Свинемюнде. Нужно перейти Польско-Германскую границу между Свинемюнде и Альбеком. Иду по лесной дороге, выстланной брусчаткой. Вижу натянутую между деревьями вывеску «Граница Польска». Слева на обочине в кресле, обтянутом красным бархатом, спит польский солдат с карабином между ног. Справа стоит советский солдат с автоматом. Он и проверил у меня документы. Не торопясь, пересёк границу и оказался в советской зоне оккупации Германии. К вечеру был в Варнемюнде и разместился на штабном корабле, который когда-то был немецким. Над верхней палубой корабля была расположена катапульта, с помощью которой якобы можно было запускать самолёты. Признаюсь, что видеть это не приходилось. Сразу разыскал Бориса Соснина, который стал моим гидом по Варнемюнде. Варнемюнде – типичный небольшой немецкий городок, расположенный на побережье Балтики. С помощью канала он сообщается с крупным городом и портом Росток. В городе две гавани: рыбацкая и морская. В рыбацкой гавани стояли яхты, шхуны, сейнеры, которые своими мачтами украшали улицу, идущую вдоль канала. Занимались ли сейнеры своим делом, не знаю. Ни разу не видел их выхода в море или возвращения с моря, как впрочем, и торговли в городе рыбой. Дома в городе преимущественно одно и двухэтажные. Однако были дома и большей этажности, особенно на набережной. В них раньше размещались гостиницы, пансионаты, рестораны для приезжающих на морские купания немцев. Приезжали не только из Ростока, расположенного в 12 км от Варнемюнде, но и других городов Германии. Об этом свидетельствуют и транспаранты на ростокском вокзале «Seebad Rostock». В Варнемюнде большой песчаный пляж, который как ни странно не пустовал и в 1946 г. Но это были местные немцы, а точнее немки. С утра они шли на пляж и проводили там много времени. Меня это удивило. Не сказал бы, что погода была жаркой. Купаются? Меня – любителя поплавать это заинтересовало. Быть у моря, можно сказать на курорте, и не искупаться. Я с группой офицеров пошёл на пляж. Немки лежали группками на песочке. Купающихся не было. Я разделся и бросился в воду. Вода была бодрящей, холодной, и я быстро вышел на берег. Нет. Немки ходили сюда не купаться. Пришёл к выводу, что здесь они коротали время и утоляли голод. Не исключено, что, будучи в купальниках, им легче было привлечь наше внимание. Да, я это заметил. Почему пишу о немках только? Потому, что мужчин призывного возраста в городе было очень мало. Их всех фюрер призвал в армию, а после разгрома Германии они оказались в плену у нас или союзников. В городе под патронажем военной комендатуры работали жизнеобеспечивающие предприятия: железнодорожный транспорт, электростанция, водоснабжение, пекарня. Демонтировались предприятия «Мессершмидта». Как ни странно, работал кинотеатр и один книжный магазин. Я не видел продуктовых магазинов. Немки, имеющие детей, и беременные получали паёк. Никакого голода в нашем понимании не было, но есть немцы всегда хотели. Поэтому в качестве платы они просили продукты. Очень ценились кофе, сахар, масло, хлеб. Ценилось курево, так как папиросы для немцев не производились и не продавались. В просьбе одолжить курево немцы были очень настойчивы. Сначала просили папиросу. Если им отвечали, что папирос нет, тогда просили сигареты, табак и заканчивали махоркой. Полегче было тем немкам, которые заводили знакомство с нашими офицерами. И те, и другие много лет были в отрыве от мужчин и женщин. Разговор о нравственности немок особый. Вести его должны специалисты этой проблемы. Мы же видели, что нравственность немок не выдерживала никакой критики. На секс они смотрели просто и практично. Лишь бы ты хотел, они всегда готовы. Жестокая правда войны. Война – это первая причина по моему уразумению. Вторая – положение женщины в фашистской Германии, где ей были уготовлены три «К»: кухня, киндер и кирха. Не следует отбрасывать и состояние разгрома Германии. Многие не работали, а дети и старики были, их нужно было кормить. Упорно утверждали «знающие люди», что у немцев существовало правило, что девушка должна быть таковой до шестнадцати лет. Затем становилась женщиной. Опасность представляло широкое распространение венерических заболеваний. Мне пришлось лечить наших военнослужащих, заразившихся гонореей. Я уехал в Германию уже женатым и для себя сразу решил, что выдержу любую разлуку. Здоровье жены и будущих детей для меня дороже любого удовольствия. Да и кроме Милы мне никто не был нужен.
Росток – город с трёхсоттысячным населением жил как мне показалось активной жизнью. Работал железнодорожный вокзал, трамваи, автобусы, медицинские учреждения и другие. Города Гюстров и Шверин, которые я тоже посетил, напоминали мне наши провинциальные районные центры, только ухоженные, аккуратные и без деревянных домов. Вокруг коттеджей фруктовые сады. Писатель Чивилихин в своих статьях утверждает, что Гюстров, Росток, Шверин имеют русские корни. По его мнению, когда-то на этих землях жили русские люди, которых затем тевтонские племена оттеснили на восток. Военная комендатура активно налаживала жизнь в Варнемюнде. На двери одного здания видел вывеску «Местный комитет СЭПГ» (социалистическая единая партия Германии). Немцы делали попытки со своей стороны наладить с нами контакты. Однажды к нам на корабль пришёл немец и пригласил нас посетить открывающийся ресторан. При этом он подчеркнул, что наше присутствие на вечере будет способствовать улучшению общественного климата в городе. Мы, конечно, пошли.
Работа Отряда Надводных кораблей завершалась. Ушли черноморцы и североморцы. Ушёл и Борис Соснин, с которым мы проводили много времени вместе, делились впечатлениями, советовались. Заканчивался 1946 год. Офицерам предоставили десять дней отдыха и возможность поездки в любой пункт советской зоны оккупации. Я выбрал Берлин и Потсдам.

Писать о Берлине сложно. Для этого нужно хорошо знать его. Кроме того, это разговор о немцах. А для этого я слишком мало времени провёл в Германии. Здесь я ограничусь отдельными зарисовками.

В имперской канцелярии

Эхо войны ещё не затихло. Тогда тяга к прекрасному в архитектуре, изобразительном искусстве только давала свои ростки. Поэтому решил в Берлине посетить места, связанные с войной. На очереди была имперская канцелярия. На метро доехал до остановки «Фридрихштрассе». У встречного немца спросил на своём девятиклассном немецком, да ещё с волжским акцентом: «Где есть имперская канцелярия?» На что немец сказал: «Фридрихштрассе» и указал рукой вперёд. Фридрихштрассе и вывела меня на небольшую площадь, где увидел, как до войны писали в немецких газетах, венец творения любимого фюрером немецкого архитектора. С виду ничем не примечательное здание. Вхожу в высокую дверь и попадаю в большой внутренний дворик, пол которого сплошь выложен каменными плитами. Во двор со всех сторон «смотрят» окна. Видны справа и слева несколько колонн, соприкасающихся со стенами. Дворик был завален битым кирпичом, щебнем и другим мусором, который наши солдаты выметали из внутренних «покоев». Подумалось, что капитуляция Германии это сложная операция, если через год после окончания войны мусор не выметен из имперской канцелярии. Вошёл внутрь, мне указали кабинет фюрера. Большая, огромная комната без окон. Наверное, это главный шедевр немецкого архитектора, так как исключает возможность запустить в окно булыжником с улицы. Окон нет. У дальней стены большой стол и стул-кресло. Здесь и сидел фюрер. Сел и я, посидел минутку для истории. В углу заметил кучку мусора, которая слегка поблёскивала. Подошёл. Оказалось, что это кучка немецких «Железных крестов». Потрогал ногой, взял один. Он оказался лёгким-лёгким. Говорили, что сделан из чистого железа, положил один в карман для истории. Вышел во двор имперской канцелярии. Мне показали место, где сожгли труп Гитлера. Рядом был вход в бункер, где провёл последние часы фюрер. Бронированная дверь была закрыта на замок. Следовало спрашивать разрешение в комендатуре, а это уже сложно. Не повезло. В бункере я не побывал.

Кресло Фридриха Великого

Электричка плавно тронулась и пошла в сторону Потсдама, где я намеревался посетить и осмотреть летнюю резиденцию короля Пруссии и архитектурно-парковый ансамбль «Сан-Суси». Электричка шла по Берлину медленно, так как железнодорожный путь проходил в зоне сильных разрушений. В одном месте стена разрушенного дома, собственно, эта стена только и осталась от многоэтажного дома, вплотную нависала над железнодорожным полотном. Восстановительных работ не велось. Восстанавливалось лишь то, без чего жить нельзя и то, что угрожало безопасности, вроде этой стены. Сойдя в Потсдаме с электрички, я у первого же немца получил точные ориентиры «Сан-Суси». Говорят, что «Сан-Суси» в переводе означает «Без забот». Могу подтвердить, что короли Пруссии и их царедворцы могли здесь проводить время без забот. К сожалению, война и крах Германии наложили отпечаток и на этот дворцово-парковый ансамбль. В большом парке расположен не только дворец – музей – летняя резиденция Фридриха II, но и несколько дворцов – замков (кажется, шесть), имеющих своё предназначение, как, например, «чайный», «охотничий». Каждый имел своё архитектурное оформление. Всех их объединял парк с его аллеями и цветниками. Осенью 1946 года всё это выглядело серым. Парк запущен, цветников нет, дворцы закрыты. Людей не было. Мне показалось, что «Сан-Суси» оставлен, брошен его сотрудниками. Меня и трёх офицеров, приехавших из Австрии, сопровождал по музею немец-старик. На смотрителя он не был похож, скорее на сторожа. Вид у него был такой, что можно было заключить, что терять ему нечего при любой власти. К музею – летней резиденции Фридриха Великого вела широкая лестница. Справа и слева от лестницы уступами под стеклом расположены цветочные галереи, которые были пусты, без цветов. Здание одноэтажное, довольно длинное. Преобладали жёлтая, золотистая и белая краски. Немец-смотритель (или сторож) показал нам малахитовую комнату, где всё выложено малахитом, создавая приятную, красивую мозаику. А затем в одном из залов он показал нам кресло. Обычное кресло, на которое надет белый чехол со следами того, что на кресле сидели. Оказалось, что это следы пыли от Фридриха II. Да, да, это было кресло, на котором он умер. Сознаюсь, в тот момент мне очень хотелось сесть на кресло и оставить на нём пыль с моих брюк. Для памяти. Но немец так подобострастно произносил: Фридрих Великий, Фридрих Великий, сгибаясь в полупоклоне, что я воздержался. Чтобы не посчитал меня за варвара. Той же электричкой я возвращался в Берлин. Стены, угрожающе нависшей над рельсами, не было. Её взорвали наши сапёры.

Два бюста в поверженном Берлине

Я медленно шёл по Берлину, направляясь в Союзническую комендатуру. Берлин был разделён на четыре сектора: советский, американский, английский и французский. Границы секторов были обозначены на картах, а в городе они указывались соответствующим государственным флагом на высоком флагштоке. Никаких контрольно-пропускных пунктов, никаких границ, проход свободный. Шёл туда, чтобы потом мог сказать – был в Союзнической комендатуре и посмотреть здание, в котором она располагалась. Это был особняк красивой архитектуры. Улицы Берлина хранили следы недавно прошедшей войны. Разрушенные здания, неубранные развалины. Разрушения были большие, особенно в центральной части, в районе Рейхстага. Русский освободительный ветер так прошёлся по знаменитой аллее Побед перед Рейхстагом, что от статуй тевтонских вояк ничего не осталось. Воистину: кто посеет ветер, тот пожнёт бурю. Видит бог, мы этого не хотели. В центральной части Берлина много памятников. Все памятники военным и царедворцам. На конях и без оных. Все в латах и с мечами. Правда, латы пробиты осколками снарядов, а мечи погнуты. Как же сильно был пропитан милитаристским духом Берлин. Сейчас жалко выглядели все эти Вильгельмы и Фридрихи. Уже подходя к Союзнической комендатуре, я внезапно остановился как вкопанный. Впереди на небольшом мраморном постаменте стоял бронзовый бюст гражданскому лицу. Решил не подходить, пока не отгадаю, кому немцы поставили памятник, который пережил гитлеровскую Германию. Не отгадал. А вы сможете, не заглядывая в текст ниже? Роберту Коху – человеку, открывшему возбудителя туберкулёза. Несколько позже на Унтер ден Линден (под Липами) у массивного и красивого здания Университета увидел второй бюст гражданскому лицу. На круглом мраморном постаменте было выгравировано «Гумбольдт». Два бюста учёным, которые видел в Берлине в 1946 году.

Русский гастроном в Берлине

Офицер, оформлявший мне командировочное предписание для поездки в Берлин, предупредил, чтобы я обязательно посетил Русский гастроном. И добавил: там тебе любой немец покажет, где он находится. Остановился в Берлине осенью 1946 года в одноместном номере гостиницы, которая давала мне некоторые преимущества. Она находилась под патронажем советской военной комендатуры. Кроме того, на первом этаже был ресторан, где можно было пообедать и поужинать. Если обед мною не всегда соблюдался по причине путешествия, то ужин обязательно. В ресторане играл маленький оркестрик из немцев, где солист был немец, игравший на двуручной пиле. Он исполнял различные мелодии, в том числе и наши - русские и советские. Помню, по чьему-то заказу исполнил «Раскинулось море широко». Все-таки было в этом что-то унизительное. Эта просительно-лакейская поза солиста. Но так думал я, ужиная. Ему же нужно было зарабатывать на хлеб себе и семье. В один из дней, утром, я отправился в Русский гастроном. Швейцар-немец сказал мне номер трамвая и примерное количество остановок. Я немного беспокоился, как бы не проехать. Но стоило мне спросить, где Русский гастроном, как я убедился в правоте слов офицера, выписавшего мне командировочное предписание - откликнулось сразу же несколько пассажиров. Да, Русский гастроном – что-то особое и его, наверное, знал каждый берлинец. Войдя в большой зал, сразу почувствовал радужную атмосферу. Высокие потолки, большие окна, много света. Все сияло, все блестело. Длинная полоса прилавков. В витринах и на прилавках «горки» всевозможных продуктов. Довольно много гражданского народа и оживленный говор. Особенно сиял всеми цветами радуги фруктовый отдел. Радужность составляли многочисленные оранжево-апельсинового, розового и синего цвета фрукты: яблоки, груши, апельсины, сливы и прочее. Здесь кипела жизнь. Я остановил свой выбор на грушах и не пожалел. Большие, красивые - одна к другой, без единой вмятины. Всем своим видом они показывали, что должны быть съедены именно сегодня. Это был их звёздный час. Мягкие, сочные, сладко-вкусные. Хотелось не проронить ни одной капельки их нектара. Кажется, это был «Дюшес». Я постоял немного в этом раю и вышел. Русский гастроном - это солнечный зайчик, это светлый лучик на сером фоне поверженного Берлина 1946 года.

В ноябре 1946 года морем я возвратился в Пиллау. До отхода поезда на Кенигсберг было ещё много времени, и я неторопливо шёл по улице, осматривая город. Пиллау за прошедший год почти не изменился. Опять осень, опять серые тучи, опять дождит. Но улицы убраны от мусора и щебня, железнодорожные пути освобождены от сгоревших вагонов и искорёженного металла. Мысли мои далеко впереди. Скоро увижу Милу после годовой разлуки. Меня остановил окрик и произнесенная кем-то моя фамилия. Ко мне быстрыми шагами приближался Иван С. - мой однокурсник по Бакинскому военно-медицинскому училищу. Он не только служит в Пиллау, но и имеет жильё. Он приглашает меня к себе домой. Свободная, приличная комната в коммунальной квартире, где живут офицерские семьи. Сообщаю ему, что возвращаюсь из Германии. Следую в Ленинград, где ждет меня жена.
- А ты часом не женился? - спрашиваю его.
Вижу его смущенную улыбку, он отворачивается и по русскому обычаю чешет затылок. Пауза затянулась.
- Да как тебе сказать. Вообще то я женат.
- А где жена? - обвожу комнату взглядом.
- Сейчас она в гарнизонном клубе на танцах.
- Почему же ты здесь? Не танцуешь, так просто отдохнуть мог.
- Понимаешь, нельзя мне в клубе показываться.
- Почему это, - удивился я.
- Потому, что моя жена известная в гарнизоне б.......дь!
Чувствую, что морда моя вытягивается, а глаза лезут на лоб. Молчу. А он улыбается, говорит, что зла на жену давно уже не держит. Только никак не может понять, как это могло случиться.
Вскоре после войны он получил отпуск и поехал в родную деревню Калининской области. Там и взял себе в жены простую деревенскую девушку. Накормил, одел, обул её. Она такую одежду не только не носила, но и не видела. Ввёл её в наше флотское общество. Непонятно, как она могла в течение полугода превратиться в известную всем настоящую б.......дь. Конечно, нужно разводиться и быстрее.
Сам Иван С. был начитанным и интересным человеком. Особенно привлекала внимание его речь. Своеобразный волжский говорок с «оканьем». Он знал бесчисленное количество пословиц и поговорок, которыми «пересыпал» свою речь.

Вскоре я получил назначение фельдшером отряда морских охотников, дивизион которых базировался в г. Лиепая. В Лиепаю мы приехали вместе с женой. Лиепая, второй по величине город Латвии, морской порт и военно-морская база. Город имел разноэтажную застройку с преобладанием одно и двухэтажных домов, многие из которых не имели коммунальных удобств. Чувствовалось, что дома строились в разные эпохи и людьми с различным достатком. При таком разнообразии я не заметил какого-либо архитектурного стиля. Центральная часть города была несколько возвышена рельефом местности, и здания здесь были более высокими - трех и четырехэтажными. А от центра город как бы расползался в стороны, понижая свою этажность и занимая относительно большую площадь. Есть города молодые, Лиепая же показалась мне городом старым. Все было «детищем» буржуазной Латвии. Ни одного дома в довоенном сталинском стиле. В Лиепае работали металлургический, судоремонтный, сахарный заводы. Имелся драматический театр, Дом офицеров, кинотеатр, рестораны, городской парк, заканчивающийся морским пляжем. В парке располагался стадион, на котором местный «Металлург» играл на первенство Латвии. Большинство улиц изогнутые, а тротуары и мостовые вымощены камнем. В городе действовало трамвайное сообщение, которое связывало центр города с военно-морской базой, с вокзалом и металлургическим заводом. Трамвайные линии узкоколейные, а трамвай в один маленький вагон. Лиепая имела две гавани: торговую или рыбацкую и военно-морскую. Узнал о рыбацкой гавани, если говорить в шутку, по запаху рыбы во время жарки. То была треска, главная рыба Лиепаи. Здесь я впервые её и откушал. В городе было много небольших магазинов, но когда мы с женой знакомились с ними, то были весьма неприятно удивлены отсутствием в них продуктов. А где же их покупать, чем питаться? Нам сказали, что нужно идти на рынок, а не в магазины. И мы пошли. Хороший крытый рынок. На прилавках чего только нет. Молочницы в белоснежных фартуках продают молоко, творог, сметану. В мясном ряду говядина, свинина, домашняя колбаса и копчености. Какой аромат источало копченое сало толщиной в ладонь! Устоять против него было невозможно. Рядом с крытым рынком мощёная площадь, заставленная телегами латышей, приехавших на рынок с ближайших хуторов. Мы были удивлены обилием продуктов. Ведь в России первые послевоенные годы были очень тяжелыми. С продуктами было хуже, чем в войну, так как карточки отменили, а сельское хозяйство ещё было в упадке. В чём причина? Думаю, что Советская власть ещё не разобралась «что к чему», и колхозное строительство не началось. В деревне всё ещё было частным. Настоящие «столыпинские» хутора.
Военно-морская гавань была в четырех-пяти километрах от центра города. К ней шла прямая улица, которая в одном месте сужалась. Слева было кладбище, а справа лагерь немецких военнопленных. Лагерь был оборудован, как и положено, бараками, колючей проволокой в четыре ряда и сторожевыми вышками. Часть немцев работала в цехах судоремонтного завода. Дорога упиралась в разводной мост, переброшенный через канал. Этим каналом, вырытым людьми, аванпорт соединялся с гаванью, представляющую большой прямоугольник. Говорили что и гавань искусственная, как и канал. Разводной мост интересен тем, что в отличие от ленинградских мостов он не поднимался для пропуска судов, а поворачивался на центральной опоре вдоль канала. Здесь я однажды наблюдал забавную картину. Мост развели, и собралась небольшая группа людей в ожидании, когда мост сведут. По каналу шел небольшой буксир. Вдруг я услышал громкие возгласы: «Смотрите, смотрите! Плывёт, железный, а не тонет. Двигается». Вдоль канала взад и вперед бегала, размахивая руками, женщина. Оказывается, жительница степных районов России впервые в жизни увидела пароход. На лице женщины были удивление и радость.
От разводного моста в центр города ходил трамвайчик. Ходил он не регулярно, не каждый день и в него набивалось столько народа, что дышать было нечем, особенно в зимнее время, когда окна были закрыты. Как-то рядом со мной в трамвайчике оказалась девушка в кожушке, отороченном снаружи мехом, что сейчас называют дубленкой. Она как-то нервно повела плечиком, и я решил, что есть предлог для разговора: «Девушка, вам что же, холодно в таком кожушке?» Почему-то она стала осматривать меня с ног и когда дошла до головы, произнесла: «Лейтенант, бабу греет не кожух, а веселый тёплый дух!» Я понял, что разговора не получится, но на всю жизнь запомнил, что согревает женщину хорошее радостное настроение.
Пройдя по разводному мосту, мы оказывались на территории военного городка. Слева, в парке, выходящем на взморье, в хорошем здании, напоминавшем большой особняк, может быть, дворец, располагался военно-морской госпиталь, а справа - одноэтажные дома, как служебные, так и жилые. Казённую жилплощадь в военном городке имело, как правило, начальство. Мы с Милой снимали комнату у одной старушки в центре города. Дом одноэтажный, без удобств, с печным отоплением, принадлежал хозяину - латышу. Старушка частенько ворчала в адрес Президента буржуазной Латвии Ульманиса, упрекая его в излишней гордости и чванливости. Вот уж не никогда думал, что его сын приедет из Америки и будет Президентом постсоветской Латвии. Жизнью в Лиепае мы были удовлетворены. Правда, отношение к русским, советским было неоднозначным. Тот, кто ушёл от немцев с нашими войсками, а после разгрома Германии вернулся, был безоговорочно с нами. Были лояльные к нам, как, впрочем, и к немцам. Но были и враждебно относящиеся к нам. Это чувствовалось. Службой был неудовлетворен. Не зарплатой, она как раз была неплохой. Я привык работать в медпункте, вести амбулаторный прием, отпускать процедуры, обслуживать вызовы на дом. В дивизионе морских охотников не было не только медпункта, но, как говорят, ни кола, ни двора. Оставалось только выявлять больных и отправлять их в медпункт береговой базы.
Лиепаю вспоминаю с благодарностью. Город дорог мне и жене лично. Здесь родился наш первенец - сын Александр. Произошло это 24 октября 1947 года. Малыш родился не трудно, рост и вес были в норме. Жена чувствует себя хорошо. Пришло время выписки. Ни машин, ни такси, ни извозчиков в городе не было. От роддома до квартиры было недалеко, и я поинтересовался у Милы, сможет ли она дойти пешком. Да, сможет. И вот открылась дверь роддома. Я увидел миниатюрную фигурку жены, милое, родное лицо. Оно было слегка утомленное и улыбающееся. Медсестра держала на руках сверток из одеяла и кружевного покрывала. Я обнял жену, цветы оказались в её руках. Принял от сестры сына. Одеяльце оказалось тёплым. Сын спал, личико его было чистое, носик слегка курносый, в меня. Мила взяла меня под руку, я бережно нёс сына. Был хороший осенний день, чувствовалась утренняя свежесть. Небо чистое, синее. И город, и небо благоволило нам. У меня сын, я отец. У меня семья, за которую я отвечаю. Появилось новое чувство к жене. Теперь она не только жена, но и мать моего сына - наследника, продолжателя рода нашего. Расти большим и здоровым, сынок!