Есть в осенней ночи северной  Англии час, когда не веет больше ветер, нет движения в природе. Тогда, казалось ей, постучи по полевому соцветию - и отзовется оно прохладным звоном стекла. Зная наперед такое время, перед декадой, когда жгли в полях вереск, здесь выраставший в целый ее рост, она из года в год развлекала себя одной и той же странной игрой.

Так уходила и прошлая осень. В четвертом часу , за три четверти часа до скудного восхода из долины, выходила в поле из едва заметной узкой щели в ограде усадьбы, и, кинувшись со склона, ныряла в дурманное, сладковато-горькое, пурпурно-фиолетовое море.

Десять свечей всегда с собой – в кармане грубого холщового платья. Господская девочка, мечтавшая пасти овец.

Так помнит он. С Брантильского холма своей мызы он наблюдал, как по очереди загораются в глухом и плотном, будто бетонном воздухе, десять крошечных огоньков в туманно-зеленой глубине. Смотрел, пока не начинали болеть от напряжения глаза, потом шел искать. По памяти. Находил по очереди свечи, пытаясь угадать, возле какой из них, вытянув тонкие длинные ноги, лежала она, улыбаясь своему грядущему поражению.

Пару раз ему случалось не успеть до зарницы. Случайный, исчезающий порыв ветра гасил свечи, а она уходила. В первый раз стадо, приблудившись, набрело на обрыв и почти полностью погибло. Второй раз из лесов за холмом пришли волки. Его запирали без обеда, секли. Он никак не мог понять, как ей удалось привести волков. Одно понимал точно – это она. Вторым ее любимым развлечением после ночной игры были жестокие шутки.

На следующий год обязательно находил ее. Она звонко хохотала, обвиняя его в промедлениях и несообразительности. Обвиняла и убегала, чтобы успеть в свой флигель до той минуты, когда с хриплым ворчанием просыпается ее старый отец-виконт, чихая от дурмана вереска и рассчитывая, как бы ловко выделить поменьше слуг на поджог мерзкой растительности. Опасное это дело, а людей с годами становится только меньше.

А он провожал ее взглядом - больше ему ничего не дозволялось – и шел к себе на мызу, выводить овец господ на выгоны южных склонов.

В тот год лето выдалось сухим и душным. Из южных имений беспрестанно шли вести о разорительных пожарах. Достаточно искры – и вот уже горят сады, усадьбы, поля, посадки. Заживо сгорают люди. От марева рано отцвели цветники, уже был собран урожай, хотя календари только-только указывали на время первой жатвы.

Один вереск шелестел в полях сухо и нежно.

В утро осеннего равноденствия она услышала, как был отдан по графству приказ после ночи Самайна пожечь весь вереск, пока тот не пожег их дома и выгоны.

Отвязав каурую кобылу, она наспех заседлала мужское седло и метнулась, правя галопом, вверх на Брантильский холм. Он убирал в голенище сапога стимул – сегодня овцы были послушными и тихими.

-Сегодня! – крикнула в полунаклоне, не сбавив скорости.

Он кричал ей вслед, что год сухой и маревый, что запрет на огонь на полях не снимут до первых дождей. Пытался тщетно, чтоб услышала, что нет сейчас забавы опаснее свечи в сухом вереске.

На мызах угасали огни, все дальше от них оттекали в темноте яркие тонкие волны самайнских плясок-хороводов. В мельтешении теней она бежала со склона.

Как же болит сегодня голова от запаха вереска, как режет глаза и нос беловатая едкая пыльца!

Он понесся к ней на встречу, разламывая перед собой сухие шепчущие стебли.

-Ищи, ищи!- отдавались в звенящем от жара воздухе ночи ее безумные, полные радости от единственной отрады крики.

Нарушив единственный свой собственный завет – «не ставь свечу  небережно» - воткнула в жесткую трещинку полевой земли. Тихо ахнула, отпрянув от ласкового крошечного язычка, бесшумно лизнувшего вырванное ночным суховеем из земли корневище. И взметнулся пурпурно-алыми стрелами вверх огонь, без единого треска.

Заметалась в огненном плетне, среди ровных пылающих соцветий, закричала его имя.

 

Пыталась увидеть хоть осколок холма в огне. Одно поняла – он рядом. Надеялась – но не смог он развести руками жертвенный огонь, в нараставшем шуме которого едва слышно было уже, как она кричала и билась, в отчаянной попытке спасти свою полуобгоревшую, слепнущую плоть. Можно было бежать, но тогда теряли смысл годы, что он играл с ней.

Хотя даже ее отец признавался себе, что она больна душевно.

Он не верил.

Через минуту поспели первые крестьяне, восемь огненных комет подброшенных факелов зажгли поле с границ, решив, что сама природа указала время.

Тревожно заблеяли в Брантильских хлевах овцы, почуявшие дым.