Дым табачный воздух выел.
Комната —
глава в крученыховском аде.
Вспомни —
за этим окном впервые
руки твои, исступленный,
гладил.

Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще —
выгонишь, может быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно любовь моя —
тяжкая гиря ведь —
висит на тебе, куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом уморят —
он уйдет, разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей, мне нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон —
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он любимую на деньги б и славу выменял,
а мне ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною, кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь, что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих
сухие листья ли
заставят остановиться, жадно дыша?
Дай хоть последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.